Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Красный газ - Эдуард Тополь на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Привет! – сказала я слегка развязно. – Можно войти?

Он пропустил меня в свою комнату. Это была чистая комната, без обычного для комнат мужской зоны бардака и фотографий голых девок на стенах. Две койки вдоль стен, шкаф, этажерка с юридической литературой и стол с настольной лампой – вполне спартанский вид. На столе лежала груда книг, открытый том «Основы классификации преступлений» и конспект. Рядом – недопитый стакан крепкого чая.

– А мне натрепались, что ты на полу спишь… – сказала я просто так, чтобы начать с чего-то разговор. – Я читала, что это очень полезно. Даже какая-то знаменитая балерина спала на полу…

– А теперь не сплю, однако. А заставляю себя спать на кровати.

– Заставляешь?

– Да, у нас в чумах нет кроватей, и я не привык к ним. А теперь приучаю себя, однако…

– Понятно… – Я не знала, о чем говорить дальше. – Слушай, у меня есть мои старые конспекты по этим «Основам классификации…» Хочешь?

– Спасибо, однако, – сказал он. – Но я должен сам все прочесть и законспектировать.

– А почему ты все время говоришь «однако»?

Он улыбнулся впервые за все это время:

– Так привык. У нас все так говорят, на Севере…

– Ага… Слушай, у меня есть билеты на эстрадный концерт у нас в клубе, на эту субботу. Ты хочешь пойти?

Он смотрел мне прямо в глаза, и я вдруг подумала, что это и есть тот случай, когда говорят: «Смотрит как кролик на удава». В его глазах был испуг, страх. Но уже в следующий миг он сказал все тем же ровным голосом:

– Извини, однако. Я не могу ходить на концерт. Я очень отстал по всем предметам, а скоро семинар и зачеты.

– Да? – удивилась я. Вот уж не ожидала, что он мне откажет! Он, этот ненец – мне! – Ну… – протянула я, уже не зная, что мне делать дальше. – Ну… как хочешь… Тогда я пошла…

Более унизительного и идиотского положения у меня в жизни не было! Он даже не предложил мне сесть! И чтобы хоть как-то отомстить за этот свой конфуз, я сказала, выходя из его комнаты:

– А что ты делал в лесу?

– Я лечился… – ответил он спокойно.

– От чего?

– От Москвы и… от тебя, однако.

Я поняла, что он имел в виду, но усмехнулась:

– Разве я заразная?

– Нет, но ты… – Он засмеялся, а потом посмотрел мне в глаза: – Я приехал в Москву, чтобы учиться на следователя а не влюбляться, однако.

– Правильно, все равно это бессмысленно, – сказала я мстительно. – Ну и как? Ты вылечился от меня?

Он все смотрел мне в глаза. Это был долгий и пристальный взгляд человека, который решил выдержать молча любые пытки. Я повернулась и пошла прочь по коридору нарочно чуть покачивая бедрами и отбросив своим коронным жестом косу на плечо.

Он выдержал и это. Он просиживал сутками в библиотеке, но уже не ради меня. При моем появлении он вставал и переходил в другой читальный зал. Через месяц зимняя сессия, и в списке Ленинских стипендиатов я увидела его фамилию – он сдал все экзамены на «отлично». Я не знаю, делали ли профессора скидку на его ненецкое происхождение, но кто-то из доброхотов рассказал мне, как Худя одолевал науки: когда от усталости мозги переставали воспринимать всю эту муть, которую зубрят первокурсники, он бился головой о стену и приговаривал: «Нет, я заставлю тебя работать! Работай, однако». А сдав экзамены, снова ушел в лес и пять дней спал там в своей малице прямо на снегу – отходил от перенапряжения…

Через год, когда в университете были вывешены списки распределения на работу и против моей фамилии стояло «Тюменская область», у нас с Худей состоялось формальное примирение: он подошел ко мне в столовой и сказал: «Здравствуй. Я узнал, что ты едешь работать в нашу Тюменскую область. Я очень рад. Это тебе. Пригодится, однако!» И он протянул мне две книги: «Русско-ненецкий словарь» и «Ненецкие сказки и былины». «Спасибо, – сказала я. – Может быть, теперь ты возьмешь мои старые конспекты?» Он улыбнулся и отрицательно покачал головой. «Я сам должен все учить, однако…»

С тех пор прошло четыре года. Пять месяцев назад, уже в Уренгое, я узнала, что Худя Вэнокан вернулся на Ямал, в Салехард, с «красным» дипломом отличника МГУ и с… двухлетней дочкой. От столицы Ямала Салехарда до нашего Уренгоя – рукой подать, 500 километров, но за эти пять месяцев мы ни разу не виделись с Худей. Он стал следователем Салехардского угро, а я была следователем Уренгойского, но милицейская сплетня быстрей телефона донесла до нас точные сведения о том, что дочка у Худи – от красивенькой неночки, поступившей в МГУ с помощью ее папаши, заведующего отделом по работе с ненцами и хантами при Тюменском обкоме партии. Худя женился на ней, когда был на третьем курсе, но девочка оказалась, как говорится, «слаба на передок» – быстро пошла по рукам, а точнее – по студиям и постелям московских художников, охочих до всякой туземной экзотики… Через год она бросила и МГУ, и мужа с двухмесячным ребенком на руках и укатила с очередным художником куда-то на черноморский курорт, а потом ее след простыл даже для ее родного отца… Как Худя выходил в общаге МГУ свою малышку и при этом жил и учился на 70 рублей Ленинской стипендии в месяц – только Бог знает, но, так или иначе, он появился этим летом в Салехарде, тут же получил должность следователя в Салехардском угро, и вот теперь начальник охраны лагеря № РС-549 майор Оруджев почему-то считает, что именно Худя виноват в побеге зеков из лагеря.

6

Я удивленно смотрела на майора Оруджева, даже спросила:

– Худя? Каким образом?

– А очень просто! – сказал Оруджев. – Он тут был дней двадцать назад. Зеки еще бараки себе ремонтировали – мы тогда только пришли сюда из Надыма. А этот Худя прилетел из Салехарда допрашивать кого-то из зеков по старым делам. И вот тут он стоял и при зеках брякнул начальнику лагеря: «Какой, говорит, дурак это место под лагерь выбрал, если линия передачи через лагерь проходит? С этой вышки, говорит, можно по проводу за зону выскочить. Лебедь, говорит, ждет весны, а зек ждет свободы!» И накаркал, паскуда! Зеки услышали его и на ус намотали!

– Нехорошо, товарищ майор. С больной головы на здоровую сваливаете. Прошляпили побег, а оказывается, наш уголовный розыск даже предупреждал вас. Похоже, только осетриной вы теперь от нас не отделаетесь!

Оруджев уставился на меня своими темными выпуклыми глазами: сообразил, что зря про Вэнокана брякнул, и гадал теперь, смеюсь я над ним или действительно требую еще что-нибудь, кроме осетрины. От этой непривычной мыслительной деятельности пелена мужланской похоти исчезла из его темных глаз, и они действительно стали красивы – в обрамлении черных ресниц, чуть опушенных инеем, оседающим от дыхания на мех его шапки, на усы и ресницы.

– Ладно! – сжалилась я. – Незачем тут на морозе торчать, у меня сейчас нос отвалится…

В разговоре с армейскими и милицейскими чинами я стараюсь сразу перейти на грубый тон, это остужает их первые горячечные мысли о моей принадлежности к женскому полу. Не всегда, правда… И Оруджев больше относился к исключениям, чем к правилу. Уже через несколько минут в офицерской столовой, когда расконвоированный зек-повар подал нам уху из нельмы и шашлык из осетрины, Оруджев приволок из своего «балка» бутылку армянского коньяка и бутылку розового шампанского «Цимлянское» (пить коньяк с розовым шампанским – высший шик в Заполярье), и в его красивых глазах снова плавала прозрачная бархатистость похоти мощные плечи играли под мундиром, а грудь он выпячивал так, что, казалось, латунные пуговицы мундира вот-вот сорвутся с петелек.

«А ничего мужик, – подумала я, – просто призовой рысак для постельных скачек…»

А он уже налил коньяк в граненые стаканы, смешал фифти-фифти с розовым шампанским.

– За беглых, Анна Александровна! Пусть им полярная тундра будет пухом! Иначе вы бы никогда к нам не прилетели…

Я залпом и с удовольствием осушила свой стакан – уж очень я промерзла в дороге, в этой механической мастерской и на территории лагеря. До поджилок, как говорится…

Что было после? Объяснять – значит оправдываться, а оправдываться мне не перед кем, я баба холостая. Если захочу мужика – мой выбор и мое право ни перед кем не отчитываться. Мы допили с Оруджевым коньяк и шампанское, и вместо того, чтобы дождаться вкалывающих в тундре зеков и продолжать свою работу, я позволила Оруджеву уговорить меня остаться на ночевку в лагере.

– А куда спешить, Анна Александровна! – лукаво усмехнулся он в усы. – Зеков приведут с работы около шести. Пока их пересчитают, пока ужин, то-се – уже восемь. А после восьми допрашивать зеков запрещено по инструкции. Лучше вы сейчас отдохните, выспитесь. У нас при караулке прекрасная есть комната. А утром я всех соседей беглых по бараку освобожу от работы, будете их допрашивать хоть целый день. Идет?

Конечно, я хорошо понимала, к чему приведет эта ночевка в лагере, в комнате при караульном помещении. Такие комнаты есть в любом лагере – раз в год к каждому зеку имеет право приехать кто-то из близких родственников, их на три дня поселяют в такой комнате, а в случае, если к зеку приезжает жена, зек у нее даже на ночь остается в этой комнате. Правда, двери в таких комнатах без замков, а рядом – целый лагерь заключенных мужчин, но я-то могла спать спокойно – кто из них сунется в караульное помещение, где солдаты, и сторожевые собаки, и лязгающие металлические двери, и решетки на окнах! Однако и дураку ясно, что для начальника лагерной охраны, майора Оруджева, этих преград не существовало.

Вечером – если есть в полярной ночи деление на день, вечер и ночь – он прислал в мою комнату дежурного расконвоированного зека протопить печку-голландку. Затем за окном послышался топот колонны зеков, пришедших с работы. Их держали за воротами лагеря около часа! Наружная охрана, конвой, передавала зеков внутренней лагерной охране, и вохровцы принимали колонну по шеренгам из шести человек, пересчитывая: «Первая шеренга – проходи! Остальные – на месте!.. Вторая шеренга – проходи! Остальные – на месте! Третья…» Даже собаки охраны скулили от мороза и нетерпения… Наконец всех зеков впустили в зону, с лязгом закрылись лагерные ворота, звякнул штырь. Потом перестали клацать стальные двери КПП, стих собачий визг и лай, и только где-то далеко в тундре выл не то от голода, не то просто от тоски одинокий полярный волк. В лагере приближался отбой.

Я лежала в постели, медленно отбывая в сон и гадая, когда же явится этот Оруджев. Ноги сами собой вытягивались от крепнущего желания, и соски твердели так, что грудь ныла. Это мешало заснуть, да и вообще я не люблю, когда меня будят среди ночи, даже для секса. Зачем перебивать одно удовольствие другим? Наконец, в девять, после развода караула, майор Оруджев без стука открыл незапирающуюся дверь моей комнаты. Нет, он не обманул моих ожиданий – матрац, на котором он перенес меня с узкой лагерной койки на пол, чтобы не слышно было в караулке скрипа металлических пружин, – этот матрац тому свидетель! Но и я не уступала ему в нашей общей работе. Черт возьми, когда снимешь с себя офицерский китель и портупею с пистолетом, все, что днем было сковано жесткой офицерской формой, вдруг выхлестывает из тебя с такой бешеной энергией – не нужны ни индийские презервативы с их возбуждающими усиками, ни гашиш, ни импортная марихуана! А нужен только мужик, который способен устоять перед этим натиском часами, не слабея. Оруджев как раз и был таким – я не ошиблась в нем…

За час до лагерного подъема, т.е. в пять утра, Оруджев ушел, уже с трудом подняв меня, сонную, вместе с матрацем на кровать. Сквозь сон я слышала, что он обещал нужных мне для допроса зеков, соседей беглых, оставить по наряду на внутрилагерных работах, и поэтому я могу спать сколько хочу – никто меня будить не станет. И я действительно проспала лагерный подъем и даже не слышала очередного лязга лагерных ворот, лая собак и топота колонны зеков, уходящих на работу в тундру. Полдня пролетели во сне, как одна минута. Во всяком случае, когда Оруджев снова вошел в мою комнату, сел на край койки и произнес настойчиво: «Аня! Аня, проснись!» – я с большим трудом выпростала себя из сна. Неужели ему мало? Я увидела его наклонившееся ко мне лицо и сказала:

– Нет! Уйди…

– Проснись! Читай! – Он протянул мне бланк радиограммы.

Я открыла слипающиеся глаза и уставилась на радиограмму.

Лагерь № РС-549

Следователю Уренгойского угро Анне Ковиной

В тридцати километрах от лагеря № РС-549, возле вахтового поселка Яку-Тур, ненцами-рыбаками обнаружен голый труп начальника экспедиции сейсморазведки Виталия Воропаева со следами изуверской расправы: отрезаны уши и половой орган втиснут в рот жертвы. Одновременно у речной пристани в Салехарде обнаружен рыбаками труп главврача Салехардской окружной больницы Олега Хотько, обезображенный аналогичным образом. Одежда убитых похищена.

География убийств совпадает с вероятным путем побега зеков из лагеря № РС-549 через Яку-Тур к железной дороге в Салехард. Поскольку буран снова прервал авиасвязь, направить следователя и судмедэксперта в Яку-Тур из Уренгоя невозможно. Срочно выезжай в Яку-Тур вездеходом для освидетельствования трупа и сбора следственных данных.

Зотов

Я просыпалась по мере того, как читала эту радиограмму. Вот оно, живое дело! Зеки каким-то чудом не замерзли в тундре, и больше того – совершили два убийства, пока только два, но каких! И никто из Уренгойского угро, никто из мужчин-следователей, включая самого Зотова, не может из-за нового бурана попасть в Яку-Тур на место происшествия. А я, Анна Ковина, «бытовичка», «запасное колесо», через час буду там – первой!

Я бегло перечитала радиограмму, на словах «втиснут в рот жертвы» я проснулась окончательно. Конечно, старикашке Зотову было сейчас не до литературных изысков, я понимала его. Я понимала даже больше, чем было сказано в этой эрдэ.[2] Если железная дорога перекрыта патрулями и зекам не удалось улизнуть по ней на «материк», они либо прячутся в Салехарде, либо кружат возле него по тундре. А как же принимать членов правительства и иностранных гостей, если на территории края рыщут трое убийц! Поэтому Зотов гонит меня в Яку-Тур – «срочно», «вездеходом».

И вдруг новая идея пришла в голову: а если эти зеки разделились? Если только один или два из них дошли до Салехарда, а кто-нибудь все-таки в Яку-Type или возле него?

Я вскочила с койки, выглянула в окно. За окном не было ни луны, ни звезд, ни серебристо-голубоватого отсвета тундры. Все накрыл очередной буран. Он швырнул в окно сухим снегом, скрипел колючей проволокой лагерного забора, и сквозь этот скрип слышался хриплый лай нервничающих собак и хруст снега под ногами колонны зеков. Я изумленно глянула на Оруджева – неужели я проспала весь день до конца смены? Но ведь на часах только одиннадцать…

– Мороз – полсотни, работы сактированы, – объяснил он.

Значит, зеков досрочно возвращают из тундры, для них буран – это отдых и отпуск, а для меня – первая удача получить настоящее «живое» дело, реальную «криминалку» и доказать, что «уренгойская овчарка» годится не только для вынюхивания антисоветской макулатуры. Отлично! Я не упущу свой шанс! Женщины-следователи и вообще все женщины – специалисты в так называемых мужских профессиях должны постоянно доказывать делом, что они не только не хуже мужчин справляются с работой, а лучше их. Только тогда нас вынуждены признать более-менее равными…

Шерстяные носки, мужские кальсоны, свитер, китель, меховой комбинезон, кожаный ремень с кобурой и пистолетом в ней, валенки, овчинный полушубок, шапка-ушанка, – торопливо одеваясь, я соображала: беглым нужна теплая одежда, документы и деньги. Поэтому они раздели и ограбили свои жертвы. Но беглых трое, а трупов пока два. Значит, вот-вот на тундровый наст может лечь еще кто-то. Если они, конечно, не использовали своего «поросенка»…

– Ну что ты зыришься на меня! – сказала я Оруджеву. – Готовь вездеход!

– Вездеход готов, ждет, – кивнул он за окно. – Я тоже еду. Там может быть след, который возьмут собаки.

У меня не было времени гадать: это только предлог, чтобы поехать со мной в надежде на еще одну горячую ночь, или он действительно рвется достать этих беглых. Во всяком случае, он соображал не хуже меня, подумала я, а для таких горячих дел, как охота за беглыми, лучшего партнера и не придумать. Ну а если фортуна нам улыбнется, мы с ним отметим удачу еще одной жаркой ночью, почему нет…

Я сунула в свой рюкзак три папки с личными делами беглых зеков и выскочила за Оруджевым. Буран, как бритвой, ожег лицо, перехватил дыхание. Но вездеход, ревя двигателем, стоял всего в двух шагах от КПП, и я привычно – не впервой все-таки! – перемахнула через гусеницу в кабину. Там, кроме водителя, сидели еще четыре бравых сержанта. Под небрежно распахнутыми овчинными полушубками у всех четверых блестели начищенные значки «Отличник караульной службы». И все четверо, не пряча мечтательных улыбок о возможном десятидневном отпуске в случае, если мы возьмем хоть одного беглого, поглаживали у колен рослых овчарок.

7

Конечно, не я одна думала в эти часы о связи торжественного открытия газопровода с беглыми зеками. Через несколько часов кое-кто и повыше меня забил тревогу. Вот полный текст телеграммы, с которой я начала этот рассказ: 

ТЕЛЕГРАММА-МОЛНИЯ

гриф – ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ

Салехард,

Первому секретарю Ямало-Ненецкого окружного комитета КПСС тов. Петру Тусяде

Копии:

Начальнику Ямало-Ненецкого управления КГБ майору В. Шатунову,

начальнику Ямало-Ненецкого управления милиции полковнику Н. Синему,

военному коменданту Салехардского гарнизона Советской Армии полковнику С. Бурятько

Цепь убийств, совершенных заключенными, бежавшими из лагеря № РС-549, грозит безопасности открытия газопровода «Сибирь–Западная Европа».

Срочно примите все меры к их задержанию или уничтожению. Максимальный срок выполнения этого партийного задания 24 часа. Каждый лишний час пребывания убийц на свободе приведет к вашей личной партийной ответственности.

Первый секретарь Тюменского областного комитета КПСС, член ЦК КПСС В. Богомятов

Тюмень,

10 декабря 1983 г., 18 часов 30 минут

8

Пока наш вездеход, царапая гусеницами лед замерзшей реки, таранил буран и ночь, мы – Оруджев, я и четыре сержанта – все гадали: почему такой варварский, такой дикий способ убийства? Ну, убили, чтобы отнять одежду, деньги, документы, – это понятно. Но зачем при этом отрезать уши и все прочее? Первое объяснение, которое приходило в голову, – месть. Но за что беглым зекам мстить каким-то Воропаеву или Хотько, которых они в жизни не видели? Оставалось – садизм, клинический маниакальный садизм. Однако двадцатилетний «политический» Борис Толмачев сел, как значилось в его личном деле, «за чтение и распространение книг Солженицына среди студентов МГУ», а подделыцик старинных русских икон Глеб Шиманский в 1965 году окончил московский институт по специальности «Станковая живопись» и как художник принимал участие в московских и международных выставках, – оба они не годились на роль убийц-садистов.

– Это татарин! – уверенно твердил Оруджев. – Татарин, сука, Залоев, я их повадки знаю! Ничего! Если я его достану, клянусь отцом, я ему отрежу! Нет! Я его пальцем не трону – он сам, он сам себе все отрежет, клянусь могилой матери!

– Но за ним нет мокрых дел, – говорила я, – 217 краж со взломом, но ни одного случая применения оружия. А нас в институте учили, что преступники почерка не меняют. По его профилю – ограбить магазин в Яку-Туре…

– А что в магазине? – усмехнулся один из сержантов. – Рис и тушенка. А им документы нужны, паспорта…

– Но ради этого не отрезают уши и члены…

– В институте! Почерк! – сказал один из сержантов, подскакивая на очередном торосе. – У нас один архитектор сидит. Он в командировку уезжал и жене на губы влагалища замок надел, настоящий железный замочек. Она, конечно, через три дня от заражения крови копыта откинула. Такое вы в институте учили? А ведь инженер, с высшим образованием, архитектор. А тундра с людьми еще не то делает! Этот Толмачев – может, он в зоне воровской закон[3] принял и теперь в паханы[4] тянет, показывает себя. Или Шиманский…

– Херня! – презрительно сказал Оруджев. – Я на ящик коньяка спорю: это татарин, Залоев! Чингисханская кровь, падла, – ихний почерк. Эх, нам бы сейчас в Салехард попасть – он там, под Салехардом, ходит. Как они в такой буран до Салехарда дошли, етти их мать?!.

– Кеклики! Кеклики, товарищ майор! Остановить? – крикнул водитель вездехода.

Действительно, впереди машины, ослепленные светом фар, вжимались в дорогу белые комочки полярных куропаток, которых здесь называют кекликами. Глупые птицы в момент опасности замирают на месте, пытаясь белым своим оперением слиться с белизной тундры, и вблизи, с двух метров, они похожи просто на комки снега. В хорошую погоду, когда нет бурана, все северные водители из любого таежного рейса возвращаются домой с мешком таких кекликов – их бьют палками и даже шапками, а кто половчей – собирают их на дороге просто голыми руками. И вкусней этой дичи нет ничего на свете. Но сейчас…

– Гони! Гони! – зло приказал Оруджев водителю, и тот нажал на газ.

9

Зыбкие огни вагон-городка Яку-Тур вынырнули из бурана неожиданно и близко. Во всех вагончиках-«балках», поставленных длинными рядами над замерзшей рекой, горел свет. На окраине поселка надсадно гудел движок электроподстанции, дверь магазина-фактории хлопала на ветру. Я не раз бывала в подобных вахтовых поселках. В горячке последних лет освоения газовых месторождений Севера, когда правительство заключило контракты с западными странами на поставку в Европу уренгойского газа, Заполярье стало задыхаться от нехватки квалифицированных бурильщиков, сварщиков, монтажников. Эти специалисты ценятся дороже инженеров, и одним только длинным северным рублем их не заманишь в тундру. Им сразу подавай и благоустроенную квартиру, и детский сад, и школу для старших детей, и даже кинотеатр для жены! Но некогда, некогда строить в тундре города с паровым отоплением, больницами, театрами и детскими садами! Некогда! Запасы Уренгойского газового месторождения превышают 7,5 триллиона кубометров газа, это океан газа, и в январе 1984 года он должен, обязан хлынуть в Европу, а в такой горячке – не до благоустроенных поселков, конечно. И тогда была введена другая система работы – вахтовая. Со всей страны, из всех нефте- и газодобывающих районов вот уже пятый год самолетами возят в ямальскую тундру рабочие бригады на 15-дневную вахту. Из Азербайджана, Татарии, Башкирии, Молдавии. Рабочие прилетают в такие, как Яку-Тур, вахтовые поселки. Ночь – на отдых, а наутро – в тундру, на буровые или на сварку газопроводов – на 15 суток. Там – 16-часовой рабочий день, разогретые на примусе консервы на обед, короткий сон в вагончике. Спят, конечно, не раздеваясь, кто тут думает о постельном белье, смешно! И снова на работу, до прилета очередной 15-суточной вахты. Конечно, и заработки у этих вахтовых работяг – дай Бог каждому, им платят по 800–900 рублей в месяц, это пять моих месячных окладов. Но государству все равно выгодно: не нужно строить в тундре города и поселки со всем комплексом цивилизации. Главное – чтобы в вечную мерзлоту уходили, как гвозди, все новые и новые плети бурильных труб и тысячи тонн глинистого раствора – прижать до открытия газопровода рвущийся наружу газ. И чтобы через болота, топи, тайгу и тундру, через сибирские и европейские реки и горы катил на Запад газопровод.

А деньги – ерунда, деньги – бумага, можно работягам и тысячи платить, зато потом, с января 1984 года, наша страна будет ежегодно поставлять в Европу до 40 миллиардов кубометров газа и зарабатывать на этом до десяти миллиардов долларов в год!..

Правда, после пятнадцати суток работы в открытой и иссеченной ветрами тундре, когда глинистый раствор и солярка въедаются в тело, когда промерзают душа и печенки, даже святой коммунист, добравшись до вахтового поселка, не утешится одной бутылкой водки и не сохранит верность своей тоскующей где-нибудь в Молдавии жене или невесте.

Бабы на вес золота, пусть даже ненки в их грязных чумах или проститутки, вышедшие в тираж на черноморских курортах. А где водка и бабы, там поножовщина – там, конечно, и мы, милиция, уголовный розыск…

Яку-Тур был типичным вахтовым поселком привилегированного, так сказать, типа – рядом, в полутора километрах, стоял ненецкий рыбосовхоз «Путь к коммунизму». Там работяги всегда могли раздобыть отличную закуску под водку – строганину[5] и ненецких девочек. Потому у крылец некоторых вагончиков-«балков» были свалены впрок, как дрова, заледенелые рыбины…

Наш вездеход подкатил к вагончику-«балку» с вывеской:

«КОНТОРА ЯКУ-ТУРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ СЕЙСМОРАЗВЕДКИ»

Рядом с вывеской, на стене вагончика, висел красочный плакат:

«ДАДИМ РОДИНЕ ЕЩЕ МИЛЛИАРД КУБОМЕТРОВ ЯМАЛЬСКОГО ГАЗА!»

Возле вагончика сопели невыключенными двигателями два гусеничных вездехода и «КрАЗ». Водители не выключают зимой двигатели грузовых машин, иначе их кострами нужно отогревать, чтобы завести.

Оруджев откинул металлическую дверцу кабины, и яростный ледяной ветер снова ожег нам лица. Всего каких-нибудь десять метров от вездехода до вагончика, но, чтобы пройти их, нужно было грудью ложиться на ветер, и ощущение было такое, будто ты просто голая на этом ветру – лицо, шея, колени замерзли мгновенно. Я снова мельком подумала о бежавших зеках: как могли они в такой буран пройти пешком больше 140 километров от лагеря до Салехарда?

Оруджев буквально отодрал дверь вагончика – с такой силой прижимал ее к «балку» этот сумасшедший ветер – и пропустил меня внутрь. За первой наружной дверью была вторая, обитая войлоком для утепления, а из-за нее слышалась нестройная песня, выпеваемая хриплыми мужскими голосами:

– Эй, баргузин, пошевеливай ва-а-ал, плыть молодцу недалечко…

Я открыла обитую войлоком дверь, и мы оказались в спасительном тепле и густом папиросном дыму, утяжеленном резким запахом спиртного. В небольшой комнатенке конторы яку-турской сейсморазведки за дощатым столом сидело на лавках, видимо, все руководство экспедиции – человек двенадцать мужчин и три женщины. Все были явно пьяны. На столе было штук десять уже пустых бутылок с бело-зелеными наклейками «СПИРТ ПИТЬЕВОЙ, 96 %», граненые стаканы, в которых плавали окурки, а на расстеленной на столе газете «Тюменская правда» – ломти жирного, давно оттаявшего муксуна. Мой наметанный глаз машинально отметил, что грязные жирные пятна обезобразили напечатанный в газете портрет Андропова…

При нашем появлении песня оборвалась, вся компания повернулась к нам, хмельно покачиваясь погрузневшими от выпитого спирта телами. Невысокий мужичок с прозрачными, плавающими глазами оторвался от лавки и шагнул нам навстречу. Было видно, как он усилием воли заставляет себя держаться прямо.

– С-слушаю вас, т-товарищи…

– Фамилия? – брезгливо сказала я ему.

– М-моя? М-малофеев…

– Должность?

– М-моя? З-з… заместитель начальника п-по хозчасти. П-прошу к столу… – Он качнулся, но оперся рукой о чье-то плечо.

– Я следователь Уренгойского уголовного розыска Анна Ковина. Мы приехали по делу об убийстве Воропаева. Где труп?

– Может, сначала это… водочки с дороги? – сказал из-за стола кто-то. – За помин его души, а?

Теперь я поняла, что эта пьянка – поминки по погибшему начальнику. И, судя по количеству пустых бутылок на столе, начались эти поминки давно, скорее всего – с самого утра.

– Я говорю: где труп? – сухо повторила я.



Поделиться книгой:

На главную
Назад