Помоги проекту - поделись книгой:
— Рыбаки всегда по двое выходят в море. Один гребёт, а другой держит трезубец. К нему привязана верёвка. Всадив трезубец в спину тунца, рыбаки преследуют его, пока рыба не утомится.
— Вот как просто! — удивляется один из колонистов.
— На словах всё просто, укачай тебя волны. Попробуй попади в плывущую рыбину трезубцем — лодку перевернёшь.
К колонистам подходит Мидаклит:
— У берегов Эллады тунцов ловят в тенета.
— Вот куда они заходят!
— Они заплывают ещё дальше, — поясняет эллин, — в холодные волны Понта Эвксинского.[36] Мне рассказывал один моряк, что ему приходилось видеть тунцов в устье Борисфена.[37]
Крик на корме прервал этот интересный разговор. Оказалось, что один из землепашцев прыгнул в большой медный бак с морской водой, чтобы освежиться, а наткнулся там на что-то белое, скользкое и бесформенное. Под хохот матросов голый землепашец выпрыгнул на палубу. Вот тогда Гискон узнал, что скользкое морское животное называется медузой, что оно не может причинить человеку вреда.
Земля лотофагов
У берегов Ливии корабли бросили якоря. Пока набирали воду, колонисты сошли на берег. Бородатые мужчины радовались камешкам, похожим на те, какими усеяно взморье близ Карфагена. Дети взапуски бегали по травянистому лугу. Как не радоваться тому, что под ногами земля, а не это зыбкое море! Мидаклит и Гискон присели на большой белый камень, омытый волнами. Положив руку на плечо мальчика, Мидаклит продолжал свой рассказ об отважном Одиссее. Ведь Одиссей побывал где-то здесь со своими спутниками.
Пока эллин читал Гискону звучные строки Гомера, Ганнон шагал узкой тропинкой к видневшейся вдали роще. Там его ждёт Синта. Гискон уже успел предупредить её.
На небе ни облачка. Дует лёгкий ветерок. Шелестят высокие травы. В кустах щебечут, словно задыхаясь от какой-то тревоги, невидимые глазу птицы. Тропинка изгибами спускается к озеру. Его низкие берега заросли лотосом. Цветы испускают сладостный, пряный запах. Над водой носятся голубоватые мошки. Из-под ног с треском вылетают кузнечики. Ганнон наклонился и сорвал розоватый цветок. На тонком прозрачном стебле выступили две крупные капли. Не так ли сочилось кровью его сердце, когда от него оторвали цветок его любви — Синту? Но чьи это лёгкие шаги? Синта! Голос её — как журчание воды для путника в пустыне.
— Я — как птица, вырвавшаяся на волю! Я могу захлебнуться радостью. Я могу парить над морем, по которому плывёшь ты, и приникать к травам, которых касался ты! Мне понятны все голоса, все звуки, все мысли и все чувства, какие есть на земле!
— О Синта! — шепчет Ганнон, гладя её руку с тонкими пальцами. — Ты любовь, дарующая забвение! Где ты, там моя родина.
Наступил вечер. Полная луна медленно выплывала из-за холмов. Казалось, лицо Владычицы Тиннит расплылось в улыбке. Нет, она не гневается на них, презревших законы жрецов. Ласково смотрит Тиннит на две фигуры, слившиеся в поцелуе.
— Пора возвращаться, — говорит Ганнон. — Пока мы ещё не можем быть вместе.
Синта кивает головой. Да, она понимает. На корабле жрец Стратон — он не должен знать, что она здесь, иначе проклятье Магарбала настигнет их даже за Столбами Мелькарта.
На палубе «Сына бури» Ганнон увидел Мидаклита. Эллин сидел на смотанных в круг канатах и усердно растирал что-то в ладонях.
— Толчёный лотос, — пояснил Мидаклит.
Ганнон взял щепотку лотоса с его ладони:
— Напоминает по вкусу финики.
— А какой запах! — восторгается эллин. — Но это ещё не всё. Я раздобыл амфору вина из лотоса. Отведав его, я понял, почему, выпив сок лотоса, спутники Одиссея забыли свою родину. Они были просто пьяны!
Взяв под руку Мидаклита, опьянённого то ли лотосовым вином, то ли новизной всего увиденного, Ганнон направился к корме. Там собралось человек двадцать колонистов. Они обступили Малха. Кормчий любил рассказывать всяческие небылицы. Ганнон прислушался к ровному, слегка глуховатому голосу старого моряка.
— На берегу нас окружили люди с языками до земли. Они пили воду из ручья, не нагибаясь. Когда им было холодно, они обматывали шею языками.
Колонисты подались вперёд. Кто-то воскликнул:
— О боги!
В это мгновение Малх заметил приближающегося суффета и умолк. Ганнон воспользовался этой паузой.
— В той же стране, — начал Ганнон, стараясь подражать тону Малха, — жили люди с ушами большими и хрупкими, как капустные листья.
Колонисты насторожились.
— Такие уши у них выросли потому, — продолжал Ганнон, — что они верили басням наподобие той, которую только что рассказал вам Малх.
Колонисты дружно расхохотались. Малх смущённо потирал затылок.
— Ты не обижайся, Малх, — обратился Ганнон к старому моряку, когда они остались одни. — Землепашцы и так легковерны, а тут ещё ты со своими баснями. Прибереги их для другого случая.
— Я понял тебя, — отозвался старый моряк. — Я буду лучше рассказывать их чужеземным купцам. Пусть они, укачай их волны, боятся даже близко подойти к Столбам Мелькарта.
Палуба опустела. Ганнон прислонился к перилам, прислушиваясь к плеску волн, скрипу мачт и балок. Корабль выходил в открытое море.
Столбы Мелькарта
Три дня и две ночи флотилия плыла на закат. Берег изредка оживлялся хижинами, сбившимися к воде подобно стаду овец. То и дело попадались рыбачьи лодки, тянувшие за собой паутину сетей. На лодках были прямые паруса, напоминающие большие циновки. Даже Малх и тот был удивлён.
— Каких только я не видел парусов, — бормотал моряк, — из льна, из кожи, а вот таких ещё не встречал.
Приложив ладони к губам, рыбаки что-то кричали карфагенянам:
— Хорошего улова, камышовые паруса! — отвечали им дружно карфагеняне.
Море было синее и спокойное. Казалось, оно хотело обнять и приласкать на прощание своих сыновей, выходивших в океан.
К вечеру с правого борта показалась жёлтая скала с раздвоенной, как змеиный язык, вершиной. За ней встали, словно тени, лиловые вершины далёких гор. Слева выплыл берег, покрытый лесом.
— Вот они, Столбы Мелькарта! — торжественно произнёс Мидаклит.
— Где же они? Я не вижу никаких Столбов! — волновал ся Гискон.
Эллин расправил бороду. Ему доставляло удовольствие отвечать на вопросы мальчика.
— Лежащая под небесным сводом земля, — начал он, — делится на три части.[38] Одна из них называется Азией, другая — Ливией, а третья — Европой. Европа отделяется от Ливии Внутренним морем. Оно так широко, что его не пересечёшь за три дня и три ночи. И только здесь, — эллин протянул вперёд свою ладонь, — можно увидеть одновременно Европу и Ливию. Только здесь! Вот он, узкий пролив, разделяющий два материка, вот они, ворота, соединяющие Внутреннее море с океаном. Давным-давно, когда твои предки финикияне ещё не отваживались выйти в океан, они верили, что сразу за этими как бы встающими из волн скалами начинается царство смерти и мрака. И до сих пор эта земля, — Мидаклит указал вправо, — называется Запаном, страной мрака.[39] Твои предки думали, что сюда, завершая свой дневной путь, спускается бог лучезарного солнца Мелькарт, чтобы утром выйти из других ворот, находящихся где-то на востоке, за Индией. Поэтому и теперь зовут эти скалы Столбами Мелькарта. Потом, когда страсть к наживе повела финикиян в океан и на его берегах были основаны первые колонии, моряки отодвинули Столбы дальше на закат. Столбами стал называться пролив, отделяющий остров, где теперь находится город Гадес, от страны Запан.
— Так, значит, нет никаких Столбов? — разочарованно промолвил Гискон.
— Нет, — задумчиво ответил эллин.
И, словно отвечая на какой-то другой, давно уже волновавший его вопрос, он продолжал:
— Так же, как нет пределов для человеческих дерзаний. Человек всегда создаёт воображаемые Столбы, очерчивая ими границы своего знания. Когда его мысль переходит за эти границы, он отодвигает их дальше и дальше. И так без конца.
— И мы тоже передвинем Столбы?
— Ты понял меня, мой мальчик! — удивлённо воскликнул эллин. — Может быть, это сделаем и мы, когда откроем людям то, что им пока ещё неведомо.
Корабль начало сильно качать. Рабы гребли изо всех сил, но «Сын бури» словно застыл на месте. Казалось, океан, ревниво оберегая свои тайны, не хотел никого пускать в свои владения.
Взяв щепку, Ганнон бросил её за борт. Волны подхватили, завертели её, и через мгновение она скрылась за кормой.
— Какое сильное течение! — обратился Ганнон к учителю.
— А знаешь, почему? — отозвался Мидаклит. — Океан вливает свои воды во Внутреннее море через этот пролив.
— Да! — согласился Ганнон. — Я слышал, что корабли простаивали перед Столбами неделями и подчас ни с чем возвращались в свои порты.
Край неба розовел. По небу плыли острые, как копья, облака. Это была верная для моряков примета.
— Ветер усиливается! — весело воскликнул Ганнон. — К утру мы выйдем в океан. Эй, на корме! Прибавить паруса! — приказал он.
В ответ послышался топот босых ног, хлопанье натягиваемой парусины.
Стемнело. На небе загорелись звёзды. За кормой виднелись тёмные силуэты с горящими огоньками. Огоньки вздрагивали, мигали. Казалось, это были не фонари на реях, а одноглазые чудовища, ведущие между собой непонятный разговор.
Ганнон долго не мог уснуть. Тревожные мысли обступили его. Они выходят в океан, в новый, неведомый мир. Что ждёт их впереди? Буря может рассеять его корабли, как овец, у которых нет пастыря. А если ему и удастся высадиться на западном берегу Ливии и найти плодородные земли, сумеет ли он защитить поселенцев от ярости тех, кому принадлежат эти земли? Сумеет ли он оправдать надежды многих тысяч людей, покинувших родину?
Наступило утро. Из моря показался раскалённый солнечный диск. Ещё не рассеялся туман, паруса были покрыты влагой. Ганнон провёл рукой по лицу, словно стирая остатки сна и ночных сомнений.
Палубы заполнились людьми. Они упали на колени, обратив просветлённые лица на восток, туда, где лежала покинутая родина, и молитвенно сложили руки. Люди пели. Торжественные звуки гимна солнцу разносились над широким простором моря, сливаясь с плеском волн:
Весёлый солнечный диск, брызжущий ослепительными лучами, вдохнул надежду в людские сердца. Всё дурное и тяжёлое осталось позади. Солнце поднялось из вод, чтобы осветить им дорогу.
Ещё долго колонисты и матросы стояли па коленях, славя владыку Мелькарта:
Гадес
Миновав Столбы Мелькарта, корабли пошли вдоль гористого берега страны Запан. Берег, изгибающийся к северу, был пустынным и неприветливым. Лишь изредка виднелись стада овец, охраняемые свирепыми псами. Суда шли так близко от берега, что карфагеняне слышали даже лай собак.
К полудню показался глубоко вдающийся в море мыс. Вблизи оказалось, что это два острова, отделённых друг от друга и от материка неширокими проливами. На одном из них уже можно различить силуэты строений и серебряный купол храма. Это Гадес, древнейшая финикийская колония.
Почти семьсот лет назад по воле оракула жители славного города Тира снарядили корабль и отправили его за Мелькартовы Столбы. Дважды они приставали к побережью страны Запан и бросали жребий. Дважды знамения были неблагоприятны. Лишь на третий раз, когда тиряне причалили к этому острову, выпал удачный жребий. И здесь был заложен город. Это было за триста лет до основания Карфагена. Молодому городу пришлось выдержать упорную борьбу с могущественным Тартессом,[40] основанным в незапамятные времена иберийцами, жителями страны Запан. В этой борьбе Гадес одержал победу. Вскоре Тартесс был уничтожен страшным землетрясением, и на западе у Гадеса уже не было соперников. Опасность ему угрожала только с востока, со стороны Карфагена. Не в силах противостоять Карфагену, Гадес вынужден был ему подчиниться. Это было лет сорок назад. С той поры карфагенские купцы завладели богатой торговлей Гадеса. Ни один эллинский, этрусский или какой-либо другой корабль не мог быть принят в гавани Гадеса. Олово, янтарь, серебро, медь — всё это досталось Карфагену. Но гадесцы сохранили самоуправление городом. Во главе Гадеса стоял выборный суффет, правивший в согласии с богатыми мужами города.
Всё это хорошо известно Мидаклиту. Но о Гадесе существует так много легенд, столько выдумок об опасностях, подстерегающих на каждом шагу путешественников, пожелавших увидеть город, что очень заманчиво взглянуть на него своими глазами. Вот почему с таким любопытством смотрит Мидаклит на стены Гадеса. Может быть, ему удастся отделить правду от лжи, как ветер отделяет зёрна от плевел.
В руках у эллина — прямоугольная медная доска. На её блестящей поверхности — какие-то узоры, напоминающие причудливую вышивку.
— Что это? — спрашивает Гискон.
— «Рисунок земли». Вот эта линия обозначает берег. Видишь, как сходятся две черты, оставляя узкий проход? Это и есть Столбы Мелькарта. А за ними — океан. Такие «рисунки земли» впервые появились у вавилонян и египтян. Делали они их на глине и папирусе. Очертания берегов на медь перенесли твои предки — финикияне. Никто из смертных не заплывал дальше них. Лишь восемьдесят лет назад «рисунок земли» появился у моих соотечественников. Его дерзнул начертить мой земляк Анаксимандр. Другой мой соотечественник, Гекатей, прозванный Многостранствующим, исправил и дополнил «рисунок земли», принадлежавший Анаксимандру. А я хочу продолжить работу Гекатея. Ему ведь не пришлось здесь побывать. Он даже не знал, что Гадес находится на островке.
— А кому нужны эти «рисунки земли»? — прервал грека Гискон.
— Морякам — чтобы они знали, куда плыть, купцам — чтобы они могли найти дорогу в другие страны, путнику — чтобы он не заблудился.
Корабли медленно сворачивали в узкий пролив между островами. На глаз он шириной в пятьсот локтей.[41] Рой лодок и барок высыпал им навстречу. На барках покрупнее нос был украшен изображением лошадиной морды.
Набережные полны людей. Мелькают тёмно-бронзовые лица, сверкающие белизной одежды. Никогда ещё на памяти гадесцев в порт не заходил такой большой флот. К тому же его возглавляет сам суффет Карфагена. Большой флаг республики, синий, с двумя пурпурными полосами, гордо реет на носу идущего впереди корабля.
— Мир вам! — кричат гадесцы, а карфагеняне приветственно машут им в ответ.
Один за другим корабли пристают к изогнутому, как олений рог, каменному молу. Матросы ловко бросают причальные канаты на позеленевшие деревянные сваи. Гремят цепи. С плеском падают на воду якоря.
Когда были убраны паруса, сброшены и укреплены сходни, моряки и колонисты сошли на берег и вскоре заполнили почти всю набережную. Многие, упав на колени, возносили хвалу богам.
Карфагенян окружила толпа. Их засыпали вопросами о Карфагене, о людях, которых никто не знал и не помнил.
Вскоре колонисты с наслаждением бродили по узким улочкам. И всюду за ними шли говорливые, весёлые гадесцы.
Остров, в западной части которого расположен Гадес, невелик. Дома тесно примыкают друг к другу. Низкие двери и узкие стрельчатые окна выходят на улицу. Такие окна называют египетскими. Плоские кровли полны любопытных. Женщины в белых туниках с золотыми кольцами на смуглых руках улыбаются и бросают карфагенянам цветы.
Ганнон поймал розу и укрепил её в складках одежды. Гул приветствий вспыхнул с новой силой.
Ганнон в сопровождении кормчих направлялся к суффету Гадеса. Впереди шагал Гискон. Ему поручено было нести жезл суффета Карфагена. Мальчик горд этим поручением и с радостью ловит любопытные взгляды гадесцев, обращённые на него.
От встречи с суффетом Гадеса Ганнон ждёт многого. Ему нужно пополнить запасы провизии, починить корабли, закупить товары для торговли с чернокожими туземцами тех земель, куда лежит их путь. Во всём этом должен помочь суффет.
У двухэтажного дома, к которому примыкал большой фруктовый сад, стояли стражи. Увидев Ганнона и его свиту, они вытянули вперёд правую руку со щитом. Щиты образовали ровную блестящую линию.
В дверях показался небольшого роста пожилой человек с острой седоватой бородкой. Его карие глаза смотрели умно и благожелательно. Это суффет Гадеса Хирам.
Гискон, как ему было сказано, протянул суффету жезл, после чего карфагенян пригласили в дом.
Хирам заключил Ганнона в дружеские объятия:
— Я помню твоего дядю Гимилькона. Он останавливался у меня на пути к Эстременидам.[42]
Суффет пригласил гостей к столу. Ганнона усадили на почётное сиденье с деревянной резной спинкой и мраморными подлокотниками.
За длинным столом, установленным серебряными подносами с дичью, высокими амфорами из красноватой сагунтийской глины, беседа затянулась до огней.
Отливая небольшими глотками терпкое вино, Ганнон рассказал суффету о своих планах. Хирам слушал с выражением сочувствия и интереса. Когда Ганнон закончил свой рассказ, Хирам заговорил:
Поделиться книгой: