Деррида за 90 минут

То же самое происходит и в письменном языке.

Читатель вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превращаются в предмет читательской интерпретации.

Деррида идет в своем анализе еще дальше. При отсутствии «позитивных условий» идентификации (то есть четкой системы противопоставления значений), утверждает он, различие приводит к полной текучести языка на уровне смыслов подтекста.

Нет идентичности — нет и концептов, потому как идентифицирующие понятия становятся немыслимыми в прямом смысле слова. На этом уровне язык, существующий среди бесконечной текучести игры слов и парадоксов, совершенно избегает ясности значений. Тем самым язык избегает и метафизического «присутствия» абсолютной истины, которую старается ему навязать западноевропейская традиция. Этот уровень языка, в чем-то аналогичный человеческо му подсознанию, представляет собой первозданную творческую путаницу неразрешимостей среди своих различий.

Еще раз напомним, что Деррида был не первым, кто указал на элемент неоднозначности в языке — поэты знали об этом с момента возникновения литературы. Возможно, именно этим обстоятельством можно объяснить первую реакцию на идеи Дерриды в Америке, где он выступил в университете Джонса Хопкинса в 1966 году Языковой метод Дерриды был воспринят как новаторская и интересная техника анализа художественной литературы.

Применение такого метода позволяло вычленять в литературном тексте разнообразные аллюзии и значения, которые образуют отдельные подтексты в произведении. Критики получали новые возможности поиска и выявления скрытых намерений, метафизических предпосылок и косвенных многозначностей. С другой стороны, в лагере философов Деррида встретил куда более прохладный прием. Что он этим, собственно, хочет сказать?

Отвечая на этот вопрос, Деррида уклоняется от точных формулировок по примеру избегающего точных значений языка (в его теории). Но язык имеет значение. Он возник как средство коммуникации.

Даже когда коммуникация сводится к простой демонстрации власти говорящего над слушающим, не облеченной в слова, если один кричит на другого, — исходным намерением все равно было вступить в контакт. Коммуникация попрежнему остается целью существования языка, вне зависимости от точности передаваемых смыслов.

Литература как вид искусства постоянно играет с языком и на языковой неоднозначности, но даже в этом случае дело редко доходит до абсолютной бессмыслицы (без-смыслицы). Сила воздействия дадаизма, сюрреализма и прочих измов как раз и возникает из нарушения привычных смыслов слов, вызывания новых ассоциаций и тому подобного. Будь это не так, любой лишенный смысла текст обладал бы аналогичным эффектом.

Так какой же смысл имеет анализ Дерриды?

Деррида демонстрирует нам, что любой текст содержит большое число конвенциональных элементов и собственных кодов. Он показывает не то, что означает текст, а каким образом текст приобретает значение. Другими словами, упрощает текст. Метод упрощения и разграничения смыслов, зало женных языком в текст, пользовался большой популярностью среди философов древности. В качестве примера Деррида приводит сцену из платоновского диалога «Фёдр». Платон рассказывает миф о египетском боге Тоте, где бог объясняет египетскому фараону важность и нужность обучения подданных письму. Научившись писать, подданные смогут усовершенствовать память и стать мудрее.

Тот заявляет: «Мое изобретение — это лекарство (фармакон) для укрепления памяти и разума».

Фараон возражает, что умение писать приведет к прямо противоположному эффекту: «Это изобретение будет способствовать росту забывчивости в душах тех, кто перестанет упражнять память, полагаясь на верность написанного». Открытие Тота являетсяфармаконом для напоминания, а не запоминания, не собственно памяти. То же самое можно сказать и о мудрости. Фараон указывает, что написанное демонстрирует лишь видимость мудрости, а не мудрость как таковую, и письмо будет способствовать возникновению иллюзии о мудрости, а не развивать разум.

Платон, говорит Деррида, использует в своем мифе типичную бинарную систему противо поставлений, либо/либо. Либо умение писать укрепляет память, либо ослабляет. Хотя в действительности может иметь место и то, и другое. Далее Деррида анализирует слово фармакон. В греческом языке оно имеет несколько значений — «лекарство», «снадобье», «эликсир» (от этого же корня произошло слово «фармацевтика»). Но фармакон может также означать «яд», «колдовство», «чары». Таким образом, понятие фармакон заключает в себе смыслы, выделяемые обеими спорящими сторонами. Умение писать может способствовать как улучшению запоминания, так и ослаблению памяти. Значит, значение слова фармакон в данном контексте становится нестабильным, и как следствие, появляется различие (difffirence). Понятие идентичности, бинарные оппозиции или/или исчезают, и мы погружаемся в многозначность различия. Стройность логического рассуждения Платона рушится, и взамен появляется неразрешимость.

Неудивительно, что ход мыслей Дерриды не произвел благоприятного впечатления на американских философов. Возможно, подобный анализ и подходит для литературной критики, но что у него может быть общего с философией, с требованиями ясности, предъявляемыми к философскому аргументу? Казалось, единственной целью Дерриды было сбить всех с толку, лишить смысла понятия и установки, а ведь цель философии, напротив, устранить многозначность. Какой смысл в том, чтобы заново ее вводить? У Дерриды на это было два возражения. Во-первых, он пытается показать правила функционирования философии, ее предпосылки, истины и скрытые коды. Во-вторых, он указывает на вполне реальный факт многозначности, заложенной в самом существовании любого языка. Язык избегает идентификации с каким бы то ни было объектом реальности, и игнорировать это — значит игнорировать язык, какой он есть в полном его объеме.

Не только философам пришлась не по нраву аргументация Дерриды. Ученые посчитали ее тривиальной бессмыслицей. Научный закон остается в силе, пока его не опровергнут, а это происходит не при помощи словесных уловок. Юристы и политологи восприняли теории Дерриды как шутку.

Как Деррида и предсказывал, каждый остался верен своим правилам и сохранил свои установ ки в пределах собственного контекста. Насколько им удалось это осознать, если это вообще имеет значение, — уже другой вопрос.

Деррида назвал свой вид аргументирования (или, если хотите, философский подход) «деконструкцией». В принципе, это более или менее точное описание того, что он делает. А именно демонтирует власть монументальности текста, и взамен одного значения появляется множество.

После первой лекции Дерриды, прочитанной в университете Джонса Хопкинса, деконструкционизм как интеллектуальная доктрина начинает быстро набирать вес. Деконструкция, неразрешимость, апория, различие и тому подобные выражения становятся модными словечками в студенческих кампусах. Йельский университет и университет Джонса Хопкинса встретили новую теорию с энтузиазмом, другие учебные заведения так же активно ее отвергли. Раскол среди американских ученых вскоре повторился в мировых масштабах.

В общем и целом французские и прочие философы континентальной Европы были готовы прислушаться к Дерриде, Великобритания и другие англоговорящие страны отвергли его теорию.

Бинарное упрощение такого рода нашло отражение и в общенаучном плане. Теория Дерриды обрела поклонников среди представителей литературоведения и философии, представители естественных наук посчитали все это полной чепухой.

Одним словом, в царстве относительной истины не нашлось места относительности.

В мае 1968 года Париж захлестнули так называемые События (Les Evenements). Группы бунтующих студентов вышли на улицы, и весь Левый берег Сены превратился в место жестоких столкновений между молодежью и силами охраны правопорядка.

Полиция применяла слезоточивый газ и водометы, студенты кидали в ответ камнями, строили баррикады и в конце концов захватили Сорбонну, что позволило им контролировать весь Париж к югу от Сены. Бунт вскоре распространился и на другие университеты Франции, на некоторых крупных фабриках спонтанно вспыхнули забастовки в поддержку студентов. Жизнь в стране практически остановилась. Многие французы симпатизировали студентам, но опасались развала государства. Этот всплеск насилия со сто роны молодежи был следствием многолетней авторитарной государственной политики, в особенности в последние годы, когда патриархальное правительство стареющего генерала Шарля де Голля привело страну в состояние полного застоя.

В 60-е годы повсюду в мире — в том числе и в Америке, Великобритании и Германии — происходили изменения в социальной и культурной жизни. Но на Францию, казалось, ничто не могло повлиять: ни демонстрации против ядерного оружия и войны во Вьетнаме, ни изменения в общественных нравах, сопровождавшие появление рок-музыки и распространение движения хиппи, ни даже послевоенный расцвет экономики и всеобщее изо билие. Особое давление молодежь испытывала со стороны системы образования. Школьная программа, до крайности формализованная и негибкая, служила подготовкой к кошмару всех школьников — экзамену бакалавриата (baccalaureat), от успешной сдачи которого зависело все будущее человека. Учебная программа была настолько формализованной, что министр образования мог точно знать, какую страницу какого учебника в данный конкретный момент времени изучают школьники по всей стране. Высшее же образование, которое можно было получить, пройдя через все описанные школьные мучения, вряд ли того стоило. Студентов ждали переполненные аудитории, куда в принципе не могло поместиться более половины учащихся, устаревшее оборудование, бесполезные и неинтересные предметы, которые вели дряхлые и неквалифицированные преподаватели, не говоря уже о тяжелых бытовых условиях.

Новая постсартровская волна парижских мыслителей — Фуко, Барт, Деррида и прочие, группировавшиеся вокруг журнала Tel Quel, — выражала протест против застоя в общественной жизни Франции.

В этом контексте легче понять перегибы их политики. Настойчивость Дерриды в провозглашении «текучести» языка становится понятной, если подумать об авторитарных законах французской системы образования того времени. Его утверждения о «различиях» в языке были прямым вызовом господствовавшей линии лингвистической ортодоксальности.

Эта линия упорно проводилась, да и сейчас проводится Academie Franchise (Французской академией наук), не прекращающей издавать свои эдикты о поддержании чистоты французского языка (и о запрете «американизмов» и прочих заимствований из английского), а также определять точные значения французских слов. Можно себе представить, что лингвистические санкции такого порядка воспринимаются человеком как посягательство на его внутренний мир, ведь дело касается самого образа мыслей, тех слов, которые человек выбирает для формулирования этих мыслей. Носителям английского, не имеющим опыта подобных проблем, трудно их понять. Как-никак английскому языку ничто не угрожает, напротив, с каждым днем он все интенсивнее внедряется в языки других народов. Более того, именно благодаря своей способности адаптировать и поглощать чужой языковый опыт, и в то же время противостоять ему, английскому языку удалось сохраниться во всей противоречивой целостности. (Приведем для сравнения историю арабского языка. Классическая арабская письменность используется во всем арабском мире от Марокко до Филиппин, а вот варианты разговорного арабского различаются настолько, что жители соседних стран подчас не понимают друг друга.) Английский вариант английского, служив ший языком общения на всей территории Британской империи, с середины XX века обрел новую жизнь благодаря американскому английскому.

К этому времени английский английский успел породить богатое разнообразие американского, индийского, австралийского и африканского вариантов с их произносительными и грамматическими особенностями, оставаясь тем стержнем, который позволяет сохранить языку целостность. Многие из американских критиков Дерриды, опираясь на этот факт, утверждают, что характерные для французского философа атаки на языковые структуры, как и их философские выводы, утрачивают свою актуальность для англоговорящей части мира. Мы и без того знаем, что язык способен жить самостоятельной жизнью, что слова могут приобретать новые оттенки значения или даже новые смыслы. Достаточно подумать о судьбе таких слов, как gay или freak1, чтобы стала очевидной непрерывная изменчивость состояния английского языка. Во многом Деррида 1 Gay (англ.) — первонач. «веселый», потом «беспутный», в наст. вр. употребляется в значении «гомосексуалист», «голубой».

Freak (англ.) — первонач. «уродец», потом «странный человек», «чудак», в наст. вр. разг. «помешанный», «ненормальный», «сумасшедший». выступил как борец за ту свободу, которой носители английского языка обладают от рождения. Хотя это, безусловно, не являлось его основной целью, основная его цель была-доказать абсолютную текучесть абсолютно всех языков.

В начале мая 1968 года Деррида играл активную роль в революционных событиях, принимал участие в маршах протеста и демонстрациях. Он даже организовал в Ecole Normale Superieure ассамблею, в рамках которой велись открытые дебаты между студентами, симпатизирующими им преподавателями и заезжими модными знаменитостями интеллектуального мира, которым тоже хотелось быть в курсе последних происшествий.

На одном из подобных собраний, только в Сорбонне, выступал и Сартр, но его быстро освистали.

Сколько бы он ни симпатизировал студентам, на деле он уже потерял контакт с этим поколением.

Старикам было трудно понять устремления молодежи. Анархия, расплывчатость лозунгов и требований, популизм и нередко откровенно филистерские установки молодых революционеров в итоге оттолкнули и самого Дерриду. Да и как было вогнать в рамки какой-либо интеллектуаль ной идеологии бурные эмоции юности, что рвались из надписей на стенах: «Под каждой улицей — пляж», «Завтра сияет уже сегодня» и «Мы — это письмена на стенах». Сартру это тоже было не понять. Деррида продолжал симпатизировать студентам, но делал это молча. Да и что он мог сказать посреди рева революции?

Весь мир смотрел в изумлении, как культурная столица мира превращается в лагерь анархистов.

Де Голль в панике бежал в Германию, чтобы посоветоваться со своим высшим военным командованием (возглавлявшим оккупационные войска французского сектора бывшей Западной Германии). Военные поддержали де Голля, а неорганизованное восстание заглохло само собой, когда студенты разъехались на каникулы. Однако правительство получило хороший урок. К прошлому уже возврата не было. В течение последующего года де Голль ушел в отставку, а еще год спустя умер. Франция присоединилась к современному миру, вступив на дорогу популистской демократии и молодежной культуры. Рабочим повысили зарплату, студенты получили некоторые права. Популярность лекций Дерриды в Ecole Normale Superieure росла. Сам философ, красивый, всегда одетый с иголочки, с непокорно развевающимися волосами, превратился в культовую фигуру.

Однако завоевание культового статуса не обошлось без некоторой смуты в лагере парижской интеллектуальной элиты. Сначала Деррида выражал сочувствие взглядам своего современника Фуко. Фуко тоже был довольно броской фигурой — всегда бритый наголо, в дизайнерских очках и светлых спортивных водолазках. Если Фуко исповедовал релятивизм в культуре, то Деррида — в лингвистике. Оба считались вождями направления, получившего название постструктурализма.

В постструктурализме всякое знание полагается текстуальным (то есть имеющим релятивистскую интерпретацию текста). И история, и психология, и философия, и антропология имеют дело не столько с концепциями, сколько с различным употреблением слов. Для Фуко это означало существование эпистем, или парадигм знания, в которые инвестировалась власть. Эпистема — это характерная для каждой эпохи система мышления, которая направляет образ мыслей людей этой эпохи, задавая соответственно объекты и темы мышления, определяя лакуны в мышлении и даже исключая возможность мышления в определенных направлениях. Так, в Средние века считалось, что мир состоит из первоэлементов: земли, воды, воздуха и огня и их комбинаций, — поэтому даже представить себе существование атомов было невозможно. Со сменой эпох — например, при переходе от Возрождения к эпохе Просвещения, — устанавливалась совершенно новая эпистема знания. Воплощение эпохи Просвещения Фуко видел в Декарте. Декарт использовал разум, чтобы поставить под сомнение все и разобрать на мелкие части самые основы своего существования (а следовательно, и все аксиомы предшествующей эпохи и ее эпистемы), а потом установил свою базовую аксиому «я мыслю, следовательно, я существую». Но Деррида подверг критике анализ Фуко. При описании метода Декарта Фуко сам прибегнул к языку рациональности, а значит, подчинился влиянию эпистемы эпохи Просвещения. Сомнение Декарта по сути неумышленно ставило под удар и самый разум, который он хотел утвердить как высшую цен ность. В существовании разума тоже можно было усомниться. Текст Декарта можно было подвергнуть и более смелой интерпретации, чем та, что представил нам Фуко. Предположение, что мысль способна вырваться за пределы того языка, который описывает, — это чистой воды иллюзия.

Неудивительно, что Фуко довольно резко отреагировал на эту критику, которая угрожала всему его интеллектуальному проекту (а по большому счету, любому интеллектуальному проекту человечества).

По мнению Фуко, педантичная атака Дерриды была всего-навсего интеллектуальной игрой. Ссора двух ученых привела в итоге к расколу в постструктуралистском движении. Фуко сохранил установку на анализ текста, в особенности исторического документа, он настаивал, что таким образом возможно выявить структуры власти, заложенные в конкретном документе. Эпистема, контролирующая и ограничивающая написание текста, подразумевает и наличие определенной системы политической власти. Такой исторический текст возможно интерпретировать вполне конкретным образом. Деррида же настаивал, что, как и любой текст, исторический документ открыт для бесконечного количества интерпретаций. Точка зрения на любой исторический документ менялась с веками. Возможно, это и позволяло освободить его от какой-нибудь авторитарной интерпретации, но в то же время позволяло Дерриде заявлять, что такой текст можно интерпретировать совершенно любым образом.

Деррида разошелся во мнениях и с Роланом Бартом, другим современным ему мыслителем из Парижа. Однако в этом случае расхождения не привели к ссоре и были гораздо менее основательными.

Барт был признанным специалистом в семиологии, науке, изучающей текст на предмет поиска значений «второго порядка». Невинный читатель, пытающийся обнаружить в тексте заложенные автором смыслы, считался знатоками безнадежно наивным. Настоящее значение текста можно было найти только путем анализа структуры взаимосвязанных знаков и символов, скрывающейся в подтексте. Барт не стал ограничиваться философскими и литературными текстами и смело распространил свой аналитический метод на такие мало связанные между собой продукты человеческой деятельности, как мода, Эйфелева башня и даже спортивная борьба (под ковром, как оказалось, кишмя кишели всевозможные взаимосвязанные знаки).

Этот метод текстуального анализа привел Барта к заявлению о «смерти автора». Что бы там ни говорил автор, это не имело никакого значения.

Автор являлся всего-навсего культурной конструкцией, продуктом класса, возраста, пола, социально детерминированных надежд и аппетитов, и тому подобного. В лучших своих образцах анализ Барта помогал вскрыть скрывающуюся под внешним слоем языка структуру предпосылок, демонстрируя, как язык превращает эти целиком и полностью произвольные предпосылки в «естественные», «универсальные» или даже «обязательные». Например, именно так обстояло дело с буржуазным романом и некритически воспринимаемыми культурными ценностями, составляющими его идеологическую основу.

Деррида испытывал по поводу так называемой «смерти автора» смешанные чувства. Конечно, он мог только радоваться при виде того, как Барт обнажает скрытые предпосылки и демонстрирует истинную природу «универсальных ценностей» буржуазного романа — всего-навсего произвольной конструкции из предрассудков и предположений.

Это было вполне в ключе деконструктивизма.

Анализ Барта предоставлял еще одно доказательство трансцендентального «присутствия» западноевропейской метафизики, а демонстрация чисто гуманистического характера такого рода «истин» всегда оставалась актуальной. С другой стороны, Деррида не допускал возможности, что подобная критика может преодолеть гуманизм и, очутившись, так сказать, по другую его сторону, выносить суждения независимо от гуманистических установок. Ведь критики пользовались языком, который был основан и развивался на базе гуманистических предпосылок. Может показаться, что это замкнутый круг, но смысл аргумента ясен. Мы находимся в замкнутом круге собственного дискурса. Наша речь всегда будет зависеть от языка, на котором мы говорим, и нам никак не избавиться от его гуманистического характера. Для того, кто надеется отыскать независимую от общественных конвенций истину, подобная концепция покажется крайне пессимистичной. Однако в этом можно найти и свои хорошие стороны. Та истина, которую мы знаем, в том единственном виде, в каком мы можем ее узнать, неизбежно останется гуманистической. То есть «о человеке и для человека». К сожалению, как не замедлили напомнить упрямые деисты и метафизики, то же самое можно сказать и о метафизических и религиозных предпосылках, в течение такого длительного времени бывших частью языка. Деррида утверждает, что мы должны избавиться от их «присутствия», и в то же время заявляет, что избавиться от «присутствия» гуманизма невозможно. Непонятно, как он хочет совместить и то, и другое, — разве что в пространстве свободной интерпретации, где, по-видимому, противоречить себе тоже дозволяется.

К концу 60-х Деррида уже стал мировой знаменитостью.

Его деконструктивистская теория стала одинаково модной — и одинаково скандальной — по обе стороны Атлантики. Теперь уже не одни только философы и ученые принялись отвергать теории Деррида, будь то под предлогом самоочевидности или чрезмерной усложненности.

Некоторые же вообще считали их бессмыслицей. (Один известный английский академик договорился до того, что объявил деконструктивизм самоочевидным, чрезмерно усложненным и бессмысленным одновременно. Пожалуй, самому Дерриде было бы не под силу деконструировать такое утверждение.) В то же время влияние бывших студентов Дерриды вышло за пределы Парижа и Йеля. Но и силы реакции начали сплачивать ряды. В большинстве старых университетов по обе стороны Атлантики места деконструктивизму не нашлось. Автор мог умирать где хотел, слухи же о смерти авторов университетских были сильно преувеличены.

В 1970 году в возрасте 70 лет от рака умерла мать Дерриды. В следующем году Деррида посетил Алжир, впервые с момента обретения страной независимости, и прочитал серию лекций в университете Алжира. Во время своего пребывания в столице он воспользовался возможностью посетить дом на берегу моря, где родился, детский сад, куда ходил ребенком, и прочие места, овеянные воспоминаниями детства. После смерти матери его «ностальжирия» стала особенно острой. Все чаще в его работах стали мелькать таинственные намеки на памятные места прошлой жизни и косвенные замечания о связанных с ними эмоциях. К чему такая скрытность, если ему нечего было скрывать? Должно быть, сказать открыто о таких вещах означало умалить их значение.

Попытка подобрать для этих образов слова лишь заставила бы их поблекнуть, слова заслонили бы живую реальность воспоминаний.

В данном случае мы опять встречаемся с фармаконом, который одновременно лечит и отравляет, предает и стимулирует нашу память. Фармакон, или письмо, — это все равно что джокер, свободная карта в колоде, которая может означать все что угодно. Слова — это различие, а не идентичность.

Нам следовало бы подумать не о том, что слова означают, а сколько всего они могут означать.

Деррида хочет оставить свою память целой и невредимой — вот, собственно, причина его скрытности по отношению к фактам собственной биографии.

Каждая последующая работа Дерриды — это яростный протест против ясности в языке. В 1972 году он опять написал три книги. Это были «На полях философии», «Позиции» (сборник интервью) и «Диссеминация». Последняя работа ясно демонстрировала, какое направление приняла мысль

Дерриды в последние годы. Основной темой «Диссеминации» вновь становится тезис о невозможности для текста обладать одним-единственным закрепленным за ним смыслом. Противостоять напору различия значений, игры слов, ассоциативной многозначности и подобных тому элементов невозможно. Все это приводит к диссеминации значений и разных интерпретаций.

Предметом особого внимания Дерриды становится тот факт, что слово «диссеминация» перекликается с древнегреческим «сема» — значение (отсюда произошло современное понятие «семантика»). В то же время Деррида находит и сходство со словом «семя», то есть диссеминация — это извержение значения. Последнее эссе в «Диссеминации» так и называется. Как гордо признается сам автор, опережая незадачливых критиков, текст этот является «недешифруемым» и «нечитаемым». Как ни печально, но так оно и задумывалось.

Деррида здесь достигает апофеоза «текстуальности» — так он называет бесконечную игру на различиях в значении, ассоциациях, неразрешимостях и тому подобном до полной потери смысла. Вот два примера, взятые наугад. Сначала заголовок — «Двойное дно преднастоящего».

И цитата: «Следовательно, экспроприация осуществляется не только посредством зашифрованного сжатия голоса, разновидностью пауз, расставляющих акценты, или скорее убирающих его оси из него или на него; экспроприация — это и внутриголосовая операция».

Но отдельные цитаты не могут дать настоящего представления о том, как далеко Деррида умудряется зайти в стараниях лишить свой текст какого бы то ни было значения и смысла. Любая попытка придать тексту толкование заранее обречена на провал.

Мало того, с точки зрения автора толкование вообще не может принести ничего хорошего. Попытка придать тексту смысл просто-напросто уничтожит все другие смыслы, которые тоже имеют право на существование, а также воспрепятствует созданию будущих интерпретаций. Любое существующее значение, которое мы стараемся навязать тексту, будет всего лишь иллюзией, попыткой вызвать «присутствие» некоего абсолютного значения, абсолютной истины. Абсолютная же истина, как известно, — это заблуждение. Или, говоря словами неподражаемого маэстро: «Каждый раз письмо явля ется исчезновением, откатом, стиранием, отступлением, сжатием, поглощением». Наверно, лучше и проще всего описать сам текст и историю его создания.

Мнимое «эссе» Дерриды возникло как аннотация на книгу «Числа» современного французского писателя Филиппа Соллерса, еще одного участника группы Tel Quel. Как явствует из подзаголовка,

«Числа» претендуют на то, чтобы быть романом. В начале стоит посвящение на русском, на следующей странице мы находим эпиграф по латыни, намекающий на безграничные высоты и глубины возможных интерпретаций («Seminaque innumero numero summaque profundo» — «сей неисчислимый числом и в самой глубине»). А потом без дальнейших околичностей начинается роман: «…горела бумага, и возникала проблема всех нарисованных вещей и всех спроецированных картин, которые регулярно искажались, в то время как фраза гласила: внешняя поверхность существует». Еще через сотню страниц роман заканчивается словами: «…обгоревшая, отказываясь прикрыть свою квадратную поверхность и глубину — (1+2 + 3 +4) 2= 100_ (в тексте вместо пропусков — две большие китайские идеограммы)». А в остальном роман Соллерса ни более ни менее чем роман. Хотя двойное отрицание в предыдущей фразе может означать что угодно, и так оно и есть. В романе полным-полно всяческих идеограмм, диаграмм и даже головоломок, которые соединяются между собой кусками по большей части несвязного текста, якобы соотносящимися друг с другом как осколки разбитого зеркала. Помимо этого, в тексте цитируются личности, казалось бы, не имеющие ничего общего.

Это математик и религиозный мыслитель XVII века Паскаль, и Карл Маркс, и средневековый ученый и кардинал Николай Кузанский, и Фридрих Ницше, и Мао Цзэ-дун. Есть и цитаты из Бурбаки — под таким псевдонимом выступала непостоянного состава группа французских математиков, коллективно и анонимно ответственная за довольно-таки спорные математические открытия аксиоматического характера. Аксиоматический подход Бурбаки должен был свидетельствовать о том, что математики сами не знают, о чем говорят, и что их так же мало волнует, насколько сказанное соответствует какой бы то ни было ис тине. Сходство с постструктуралистской трактовкой текста, по-видимому, преднамеренное, а цитируемый метод как нельзя лучше описывает метод самого Дерриды.

Чего совсем нельзя сказать о Витгенштейне, также цитируемом в «Числах». Цель философии Витгенштейна была прямо противоположной цели Дерриды. Оба заявляли, что пришли к окончательному решению вопроса философии, после чего ее существование должно было прекратиться раз и навсегда. Оба утверждали, что ключ к решению проблемы находится в языке. Однако на этом их сходство заканчивается. Как решает «вопрос философии» Деррида? Он просто взрывает язык изнутри, разбивая его смысл на мириады фрагментов, состоящих из многозначностей, парадоксов и лингвистических анекдотов. Таким образом, какое-либо связное философствование (как и вообще все связное, если на то пошло) автоматически объявляется невозможным. Витгенштейн со своей стороны полагал, что философия возникла вследствие путаницы в значениях, каковая в свою очередь происходит при сочетании слов из несопоставимых категорий. (Например, вопрос «В чем цель жизни?» вообще не имеет смысла, поскольку слова «цель» и «жизнь» принадлежат к несопоставимым категориям.) То, что мы называем философией, — всего-навсего результат ошибок в использовании языка. Если распутать эти языковые клубки, ошибки исчезнут сами собой. И Дерриду, и Витгенштейна объединяет то, что они оба видят философию как своего рода фокус. Но если Витгенштейн засовывает кролика обратно в шляпу и заставляет его исчезнуть, то Деррида, напротив, извлекает кроликов из шляпы как из рога изобилия.

Если «Числа» Соллерса — это осколки разбитого зеркала, то отзыв Дерриды немногим лучше.

Проникнувшись духом философа, рискнем сравнить его текст с отражением отражения, или с отражением внутри отражения. Исходный текст цитируется, копируется и даже пародируется (возможно, и с умыслом, но без особого смысла). Вообще складывается впечатление, что загадочность исходного текста была воспринята Дерридой как личный вызов, и любой ценой должна была быть превзойдена. Деррида еще и утверждает, что любой отзыв на книгу неизбежно будет таким же: «Каким бы длинным ни был перечень, как бы прямо ни было изложено написанное, все равно оно будет недешифруемым». Само собой, некоторые критики сумели найти более простой способ изложить свое мнение насчет опуса Соллерса и прилагающегося к нему эссе. У многих английских читателей сложилось такое совершенно «недешифруемое» мнение, как «чушь собачья». Даже искренние поклонники Дерриды надеялись, что эта работа — результат временного помутнения рассудка философа. И правда, куда это могло его завести? Что подразумевалось под заявленным им тезисом о «нечитаемости»?

Ответа не пришлось долго ждать. Через два года Деррида опубликовал «Глас». Опус состоял из двух непрерывных колонок текста. Как и в «Диссеминации», текст начинался с середины предложения и занимал добрые 300 страниц, время от времени перебиваясь выделенными пассажами наподобие ремарок и кусками цитат. Левая колонка, напечатанная немного более крупным шрифтом с меньшим расстоянием между строками, представляет собой в высшей степени оригинальное изложение философии немецкого мыс лителя Гегеля, периодически перебиваемое цитатами из него же. Правая колонка — это также обильно снабженный цитатами комментарий творчества французского лирического автора, по совместительству педераста и заключенного, Жана Жене. Каждый из этих авторов по-своему невыносим. Но в то же время трудно представить себе нечто более несовместимое, чем систематическая немецкая метафизика и систематическая французская педерастия. Дело совсем не в том, что мы испытываем антипатию к немцам или гомосексуалистам.

И Гегель, и Жене на свой лад не хуже Дерриды издеваются над чувствами и ожиданиями простого читателя. Гегелю, с его предложениями величиной со страницу, набитыми бескомпромиссным метафизическим жаргоном, спокойно можно присвоить звание де Сада от философии. Отношение к де Саду Жене несколько менее философское, но эффект в обоих случаях получается одинаково мучительный.

Так о чем же, собственно, «Глас»? Как мы уже догадались, решать это не нам. Кристофер Норрис, один из самых благосклонных критиков Дерриды, выразился следующим образом: «Глас» — это не книга во всяком случае, не в общепринятом смысле слова. Унифицирующий принцип данного труда заключается в постоянных отсылках на какой-то привилегированный источник авторской интенции». С другой стороны, набор и печать этой не-книги осуществлялись согласно очень определенной интенции привилегированного автора. Несчастные типографские рабочие не получили ни малейшего шанса заняться безграничной свободной интерпретацией. В тексте использовалось целых четыре вида шрифтов (по одному на каждую колонку, один для выделенного текста, еще один для цитат), не говоря уже о частом курсиве, абзацах по-немецки, древнегреческих и латинских словах. Далее, по оригинальному макету объем этой не-книги должен был составлять ровно 100 кубических дюймов. Каждая страница представляла собой квадрат в 10х 10 дюймов, соответственно в один дюйм толщиной. Я повторяю: дюймы. Комментарии французских наборщиков, привыкших работать в сантиметрах, наверняка бы привели в восторг самого Жене.

Но раз уж книга представлена на рассмотрение публики, у нас есть полное право поинтере соваться, можно ли отыскать в ней хоть какойнибудь смысл. Знаменитый диалектический метод Гегеля заключается в том, что некий тезис является источником собственного же антитезиса, после чего они сливаются и образуют синтез. Например,

«бытие» производит свой антитезис «небытие», а потом из них в процессе синтеза возникает «становление». Всеобъемлющая философия Гегеля целиком построена по этому принципу.

Можно распознать диалектический метод и в «Гласе». Скажем, левая колонка с Гегелем — это тезис, высший образец высокой философии, придуманное Гегелем полное интеллектуальное оправдание существования авторитарного прусского государства XIX века. Тогда нетрудно истолковать как антитезис рапсодии Жене о «un jeune garcon blonde» (белокуром мальчике) или такую поэму: «Divine aime Gabriel, surnomme l'Archange.

Pour 1'amener a l'amour, elle mette un peu de son urine dans ce qu'elle lui donne a boire ou a manger»1 (моча архангела Гавриила используется в качестве 1 Божественна любовь Гавриила, Архангелом прозванного. Для помощи в делах любви она добавляет каплю его мочи в питье или еду любимого. приворотного средства). А синтез — он, вероятно, осуществляется в мозгу читателя, а может, и где-нибудь еще. Или, пользуясь блестящим объяснением Дерриды: «Его (синтеза) интерпретация требует привлечения гегельянского представления о праве, с одной стороны, и о политике, с другой. Его место в структуре и развитии системы… таково, что осуществляющиеся в нем перемещение и перевовлечение не могут иметь исключительно локального характера».

Любой бы подумал, что на этом можно и остановиться.

Если уж «недешифруемое… нечитаемое» так или иначе создать удалось, казалось бы, цель достигнута. Но Деррида был другого мнения.

Он носился по всей Европе, выступая с докладами, продолжал преподавать в Париже, читал лекции сразу в нескольких американских университетах.

При всем этом он оставался потрясающе плодовитым автором. Даже на этой стадии количество производимых им «текстов» — от нечленораздельных статей до не-книг величиной с книги — исчислялось сотнями. Большинство полагает, что следующая его эпохальная работа вышла в 1980 году. Называлась она «Почтовая открытка: от Сократа к Фрейду и дальше». Сократ никогда не посылал почтовых открыток, ни Фрейду, ни кому другому. Это легко выяснить, произведя элементарнейшую, но от этого не менее эффективную деконструкцию данного заголовка, если уж принимать метод Дерриды всерьез. Разобравшись с этой маленькой шуткой, можно приступать и к главной шутке, то есть тексту.

А он начинается с эссе о «почтовом принципе». Почтовый принцип, по мнению Дерриды, гораздо важнее фрейдовского «принципа удовольствия», с его помощью можно объяснить всю историю западноевропейской метафизики «от Сократа до Фрейда и дальше». Когда мы отправляем открытку или вообще некое послание, мы что-то отдаем, но в то же время воздерживаемся от акта отдавания. Большое внимание уделяется тому, что слова, обозначающие во французском пишущего (destinateur — франц. отправитель) и получателя (destinataire), связаны по происхож дению со словами «судьба» (destiny) и направление, пункт назначения (destination). Ранее, рассуждая на эту же тему, Деррида пришел к такому выводу: «…письмо всегда может не дойти до пун кта назначения… структура письма такова, что всегда способна на недоставление». Большая часть труда посвящена рассмотрению психоанализа.

Героическая попытка Фрейда поднять психоанализ до статуса эмпирической науки извращенно именуется метафизической, хотя именно этого Фрейд и хотел избежать. Но, по мнению Дерриды, любая попытка установить истину будет метафизической, вызывая призрак «присутствия», преследующий всю западноевропейскую философскую традицию. (Тот факт, что Фрейду так и не удалось поставить психоанализ в один ряд с такими «серьезными» науками, как физика, можно истолковать в его пользу. Раз уж основатель психоанализа не смог избавиться от метафизики, значит ему не удалось основать свою науку на метафизике.) Но даже посреди всего этого иногда промелькнут запутанные мысли, которые стоят того, чтобы их распутать: «Реальность не является ни истинной, ни ложной. Но как только начинается речь, мы переходим в регистр поиска истины с ее признаками правильности — присутствием, речью, свидетельством». Речь, оперирующая понятиями «лжи» и «истины», описывает реальность, которая не содержит в себе таких элементов. Философия, которая имеет дело с данной реальностью, неизменно располагает ее на уровень глубже, чем наука. Согласно описанному анализу, научное знание стремится описать результаты нашего столкновения с этой реальностью, а не саму реальность (или причины нашего с ней столкновения). Научное знание — это запись наших столкновений с реальностью. В этомто, по Дерриде, и есть корень проблемы. Пузырек с мышьяком как таковой не является ни истинным, ни ложным. Ярлык «яд», который к нему приклеен, будь то истина или ложь, описывает скорее реальный результат возможного столкновения с этой реальностью, то есть отравления, а не само по себе вещество. Это истина научная, а не абсолютная. Ее можно проверить экспериментальным путем, не ссылаясь на какое-то абсолютное «присутствие».

В 1981 году странствия привели Дерриду в Прагу, которая тогда находилась за Железным занавесом.

Деррида стал инициатором основания Ассоциации Яна Гуса (названной так в честь чешского мученика XV века, который выступал про тив церковных властей). Целью существования ассоциации была помощь чехословацким интеллектуалам, которые подвергались преследованиям со стороны правящего коммунистического режима. Подвергая риску себя и слушателей, Деррида провел недельный семинар, где помимо прочего изложил свою работу под названием «До закона». Название явно отсылало к одному рассказу Кафки, который большую часть своей жизни прожил в Праге. Несмотря на характерную для речей французского мыслителя темноту и загадочность, смысл их не остался загадкой ни для кого, включая тайную полицию. Она решила, что и второй слог в слове «деконструкция» придуман для маскировки истинных намерений. Дерриду обыскали, «нашли» у него коричневый пакет с марихуаной, после чего незамедлительно посадили под замок.

Франция очень серьезно относится к своим интеллектуалам, даже если в других странах им не приходится на это рассчитывать. То, что могло показаться чешским властям незначащим эпизодом с участием какого-то провокационного французского позера, парижская пресса восприняла совсем по-другому. Национальная гордость Франции была поставлена под удар, и скоро президент Франсуа Миттеран собственной персоной и вопиюще недеконструированным языком высказал, что он по этому поводу думает. (Двадцатью годами ранее, когда полиция хотела арестовать Сартра за нелегальную политическую деятельность, вмешался лично президент де Голль, сказавший:

«Нельзя посадить за решетку Вольтера».

Тем самым Сартру невольно пришлось испытать на себе свою же экзистенциалистскую максиму, гласившую: «Человек обречен быть свободным».) Деррида был спешно освобожден и вернулся в Париж как герой. За год до этого умерли Сартр и.

Барт, еще три года спустя умрет Фуко, и тогда мантия величайшего из живущих на земле французских интеллектуалов перейдет к Дерриде, по прямой линии от Декарта, через Вольтера, и далее от Сартра.

Деррида всегда считал, что деконструкцию можно использовать как инструмент в борьбе против авторитарной политики и несправедливости.

В то же время «политику деконструктивизма» не изложишь в манифесте и не проведешь в жизнь в более или менее ясных или конструктивных поступках. Согласно Дерриде, «деконструкция должна искать новые способы исследования ответственности, ставя под вопрос унаследованные от этики и политики коды». Такая идеология могла, конечно, служить оправданием любой политической позиции. Несмотря на интеллектуальную неопределенность, Деррида лично играл важную роль в той борьбе, которая велась в 80-е годы за освобождение Нельсона Манделы и против системы апартеида в ЮАР.

Куда более скандальной и более опасной была его борьба против расизма во Франции, вечной темы местной политики, жертвами которой были иммигранты из Северной Африки. Деррида выступал за натурализацию иммигрантов под яростное недовольство оппозиции: «Право на голос — это тоже средство борьбы с расизмом и ксенофобией.

Пока оно доступно не всем гражданам, в стране будет править несправедливость, демократические свободы будут ограничиваться, а борьба с расизмом — носить абстрактный и вялый характер». Как оказалось, наследник мантии Вольтера унаследовал также и ясный ум своего предшественника в том, что касалось политической дискуссии.

С политикой феминизма дело обстояло несколько иначе. Если заменить бинарные оппозиции западноевропейской логической традиции — истинный/ложный, разум/тело, позитивный/негативный — на неразрешимость, что станется с полюсами мужское/женское? Возможно, женщины и хотели, чтобы с ними обращались как с равными (неразрешимость), но в то же время они настаивали на своей собственной идентичности (полярность). В качестве решения можно было бы заменить идентичность на различие. Патриархальную систему, как и навязанную ею логическую полярность, следовало деконструировать.

Но к феминизму это не относится. Феминистки, стремящиеся достигнуть равенства с мужчинами, просто-напросто повторяют старые ошибки. Такой феминизм является «догматической операцией, посредством которой женщина осуществляет свое желание быть как мужчина, как догматический философ, настаивающий на существовании истины, науки, объективности. То есть со всеми маскулинными иллюзиями». Деррида также кри тикует феминизм, названный им «реакционным»: такой феминизм является просто «приспособлением» и «самоограничением». «Активный» же феминизм, напротив, признает различие как положительную ценность. Многие феминистки восприняли все это как пустую риторику, однако по крайней мере одна надежная сторонница в Америке у Дерриды и деконструктивизма имеется.

Это Барбара Джонсон, она ко всему прочему еще и совершила настоящий подвиг, честно переведя «Диссеминацию» на нечитаемый английский.

В 1992 году Деррида оказался замешанным в скандале в Англии. Когда Кембриджский университет предложил ему звание почетного доктора, некоторые члены факультета выступили с протестом.

Такое случилось впервые за всю историю существования университета. Оппоненты Дерриды не стеснялись в выражениях. По их словам, французская философия «представляла собой систему, управляемую кучкой гуру и мандаринов, а также модными поветриями (и) не отвечала стандартам ясности и научности», в отличие от британской. Действительно, ведь «французы являются непревзойденными мастерами по изобре тению терминов с неточными значениями, отчего философское рассуждение незаметным образом превращается в бессмыслицу». Несмотря на этот взрыв франкофобии, Деррида в конце концов все же получил звание почетного доктора.

Деррида продолжал свою деконструктивистскую программу. Плодовитый как всегда, он решил привлечь к деконструктивистскому диалогу великих мыслителей и писателей прошлого. Назовем только несколько имен. Сократ, Платон, Декарт, Кант, Руссо, Гегель, Ницше, Маркс, Малларме — все они приняли участие, а точнее, были разобраны на части в этом одностороннем процессе.

Труды их были деконструированы, их открытия переведены на код деконструктивизма.

Нам кажется, что хватит нескольких примеров, чтобы читатель мог получить представление об этом упражнении.

Фрейдистская психология: Деррида настаивает, что сознание никогда не может быть свободным от «следов» бессознательного опыта. «Я», воспринимающее и представляющее себя в настоящем, на самом деле «пишется» бессознательными «следами» прошлого, которое, в свою очередь, тоже «написано» следами своего собственного прошлого и т. д. Это значит, что чистого восприятия не существует.