Дети Эммануэль

Монель не пошла за ними. Как только она увидела, что Эммануэль и Стефани достают из старой печи два неподвижных детских тела, единственной ее мыслью было добежать скорее до Шан-Лу, вызвать врача. Она бежала, боясь оторвать глаза от земли, чтобы не споткнуться о корни деревьев. Только бы не упасть! Только бы не вывихнуть ногу до того, как она позовет на помощь! Возраст давал о себе знать, Монель задыхалась, но бежала дальше. Остановиться сейчас означало лишить детей пусть небольшого, но все-таки шанса на жизнь.

Когда Эммануэль услышала надрывный шум мотора автомобиля Мехари, с трудом взбирающегося по крутой дороге, самое страшное было уже позади: у детей восстановилось дыхание. Из неровно, нечетко, но дышала. Эммануэль подняла ее и понесла к машине. Сейчас Эммануэль беспокоили глубоко ввалившиеся глаза детей. «Скорее всего, — подумала она, — это из-за какого-то яда, содержащегося в дыме».

Только сейчас Эммануэль заметила, что Из совершенно раздета, и, наверное, ей должно быть очень холодно. Она принялась искать что-нибудь подходящее, но тщетно. Единственное, что сумели найти женщины, был платок Монель, чудом оказавшийся у нее в сумочке. Эммануэль взяла платок и завернула в него Из, но этого ей показалось мало, и она, сняв с себя маечку, надела ее поверх платка.

Откуда-то, словно издалека, она услышала голос Стефани:

— Если бы Жан вернулся чуть пораньше… Эммануэль повернула голову в ее сторону:

— И что бы он мог сделать? Больше, чем сделали мы?

— Он лично — нет, но у него машина… Мы бы уже давно были у врача!

— Теперь это не имеет никакого значения, — пробормотала Эммануэль. — Вон едет «скорая». Приехавшие врачи, казалось, были несколько разочарованы не столь драматическим состоянием пострадавших, как они ожидали, и в один голос принялись осуждать женщин, поддавшихся, по их мнению, панике. Они обращались в основном к Стефани, полагая, что она мать детей. Эммануэль, неожиданно прервав их, предложила немедленно поехать в больницу вместо того, чтобы напрасно тратить время на пустые разговоры. Врачи посмотрели в ее сторону, остановив взгляд на ее обнаженной груди, один из них махнул рукой в знак согласия, и они пошли к машине.

Уже в Дражино она слушала слова врача об анализе крови, оксиде углерода и прочем, не сознавая, что речь идет о ее собственных детях. В ее понимании в мире существовали лишь жизнь и смерть, она не признавала слов врача о каком-то промежуточном состоянии. Она знала главное: Из и Кристофер живы.

Эммануэль поблагодарила врача за заботу, но отказалась оставить детей в больнице до утра, как он советовал. Она отослала подруг в Шан-Лу, а сама осталась ждать приезда Жана или Брюса.

Когда Жан позвонил, встревоженный случившимся, она поспешила его успокоить, сказав, что нет необходимости бросать дела и приезжать немедленно.

Последние три недели Жан приходил очень поздно, обычно перед самым ужином. Но скоро это должно было кончиться: оставался всего месяц, затем он будет совершенно свободен.

— Жан прекрасно знает, что ему нечего беспокоиться, — были первые слова Эммануэль, с которыми она обратилась к Брюсу, когда он приехал забрать ее из больницы.

— Я ничего не понимаю, — ответил молодой человек. — Монель сказала, чтобы я срочно ехал сюда, но не объяснила толком, что произошло. Что-нибудь случилось с детьми?

— Они влезли в старую печь и случайно заблокировали дверцу. Они могли погибнуть, но мы вовремя заметили дым и вытащили их. Еще немного — и они бы там задохнулись.

— Дым? Она что, была растоплена? Но это невозможно! Что ты мне рассказываешь? Эммануэль рассмеялась.

— Надо признаться, что у них сильно развита фантазия. Ты бы видел, в каком виде они прибыли в больницу! Что-то среднее между кондитерами и трубочистами. Но довольно фантазий и экспериментов! Едем домой и уложим их в постель.

Как только близнецы вернулись в Шан-Лу, к ним возвратилась былая живость, и они представили Брюсу свою версию событий, естественно, не забыв несколько приукрасить их. Кристоферу во время разговора то и дело приходилось отвлекаться, чтобы успокоить собаку, которая норовила лизнуть его в лицо, пока наконец он не прикрикнул на нее и она, словно удовлетворившись этим, не свернулась у его ног.

Через некоторое время, когда к ним присоединились Оранж и Дэвид, Кристофер с превеликим удовольствием принялся опять рассказывать историю с печью. Он рассказывал бы еще и еще, если бы не вошла Эммануэль.

— Так, в постель! Все в постель.

Уложив детей, Эммануэль вернулась в комнату, где ее ждал Брюс. Подойдя к нему сзади, она обняла его, положила голову ему на плечо.

— Ты разве не слышал, что я сказала?

— Что?

«— Я сказала: в постель! Это относится и к тебе. Брюс, казалось, был несколько скептически настроен к подобному предложению.

— Ты не хочешь заняться любовью? — искренне удивилась Эммануэль.

— Нет, почему… Я хочу… А ты?

Эммануэль улыбнулась. Она понимала, что Брюс никак не может поверить, что женщина, только что пережившая такое потрясение, может думать об этом.

Разумеется, он поверит, но несколько позже. Эммануэль начала раздеваться. На ней были только короткая юбка и блузка. Через несколько мгновений и то и другое лежало у ее ног.

Подойдя к Брюсу спереди, она села к нему на колени и впилась в губы возлюбленного. Эммануэль чувствовала животом все возрастающее давление полового органа Брюса. Она разжала объятия, опустилась перед ним на колени, уверенным движением расстегнула его брюки и освободила из заточения истосковавшийся по свободе член своего любовника.

Брюс сделал попытку раздеться, но Эммануэль остановила его.

— Оставь нас с ним наедине, — сказала она. — Пока ты сомневаешься, мы с ним займемся любовью. Закрой глаза и не смотри на нас.

Эммануэль подняла с пола свою блузку и кинула ее Брюсу. Тот инстинктивно поймал ее и, как бы принимая условия игры, предложенные Эммануэль, накинул себе на глаза.

— Как я люблю твой член! Как я его люблю! — восторженно повторяла Эммануэль. — Я хочу ласкать его, наслаждаться им, целовать и пить его сок! Когда я вижу его, я чувствую себя совсем маленькой девочкой, как Из.

Эммануэль гладила его медленными, плавными движениями, ощущая смешанное чувство нежности и гордости за то, что именно она нашла и отшлифовала этот первозданный алмаз.

Эммануэль держала половой член Брюса во рту, слегка сжимая его зубами, в то время как ее ладони гладили бедра, живот и ноги возлюбленного. Вместе с наступившей ночью пришла тишина; ничто не мешало их уединению. Член Брюса, несмотря на размеры и неподвижность, казался ей гораздо более эластичным и чувственным, чем язык. Она ощущала биение буквально каждой вены на нем, и это наполняло ее каким-то новым, незнакомым наслаждением, которое не имеет ни начала, ни конца…

Брюс слегка сжал руками ее голову, прижимая к себе все крепче и крепче. Нарастающее возбуждение заставляло его тело самопроизвольно отвечать на ласку Эммануэль, ускоряя движение своего члена, продвигая его все глубже и глубже.

— Иди, иди… — ободряла его Эммануэль. Никто, кроме Эммануэль, не умел настолько тонко чувствовать ситуацию и руководить ею.

— Еще немного и хватит… Я остановлюсь вовремя. Молодая женщина ощущала, что и ее все сильнее охватывает возбуждение и она готова испытать его полностью, но еще больше она стремилась продлить его, заставляя себя и партнера сдерживать страсть. Конечно, она признавалась в любви и другим людям, причем была совершенно искренней, но все это было до Брюса. Этот молодой человек поразил ее своей красотой. Он был красив от головы до ног, он был просто ошеломляюще прекрасен. Но самой совершенной, самой вожделенной частью его тела был для Эммануэль половой орган, который был одновременно крепким и хрупким, мудрым и бестолковым, медленно-ленивым и стремительно-быстрым…

Брюс взял Эммануэль за плечи и легким движением заставил ее лечь на пол… Несколько раз за этот вечер двое возлюбленных испытали оргазм и хотели повторить все вновь и вновь, но силы оставили их, и они лежали в полной тишине друг возле друга, еще не совсем отдышавшись после бурной и изнуряющей любви.

Брюс никак не мог отделаться от мысли, что весь дом слышал их крики и вздохи, и не решался выйти из комнаты, по крайней мере, до тех пор, пока не пройдет первое смущение.

Эммануэль, отдышавшись, неожиданно возобновила разговор с того места, на котором он прервался.

— Я просто влюблена в твой член. Я люблю и тебя, но его больше. Он все знает, все умеет, именно этим он и отличается от тебя.

Брюс слушал ее невнимательно, смысл ее слов доходил до него урывками. Главной для него была возможность видеть ее лицо, ощущать ее тело, чувствовать его запах.

— О чем ты думаешь, когда занимаешься со мной любовью? Когда я нахожусь перед тобой в твоей излюбленной позе? Когда мое влагалище предстает перед тобой как мишень? Ведь ты не можешь устоять, когда видишь меня в такой позе… Ты не можешь не обнять меня, не взять меня — силой, лаской, уговором, но взять. Все твое естество стремится к этому, ты жаждешь меня! — Эммануэль продолжала говорить, не открывая глаз. — Я тоже могу любить тебя, потому что мой половой орган так же прекрасен, как и твой.

Брюс не дал ей продолжить. Он повернулся к ней и буквально впился властным, но нежным поцелуем. Он почувствовал, как вновь набухают соски Эммануэль под влиянием новой волны возбуждения. Он оторвался от ее губ и начал ласкать ее грудь. Он перебирал губами ее соски, слегка дотрагиваясь до них зубами, словно желая попробовать их на вкус.

Его язык опускался все ниже и ниже, пока не достиг влагалища, и, проникая в святая святых каждой женщины, он словно остановился на мгновение в нерешительности, потом двинулся вперед, осторожно ощупывая все вокруг с тем, чтобы чуть позже, уже полностью освоившись, впиться зубами в клитор Эммануэль, заставив ее вскрикнуть то ли от боли, то ли от переполняющего ее тело наслаждения. Теперь никто из них не знал, где кончается одно тело и начинается другое, пот, слезы — все стало общим и неразделимым…

Первой пришла в себя Эммануэль.

— Ты, наверное, удивился, когда я предложила тебе заняться любовью буквально через несколько часов после того, как с моими детьми случилось несчастье? Но мы все каждую минуту рискуем умереть. Так что же, нам из-за этого отказываться от любви? Наоборот, нужно, скорее восполнять упущенное время, ведь никто не знает, сколько именно ему отмерено прожить!

Брюс, видимо, не испытывал удовольствия от этого разговора и попытался прервать ее:

— Ты не могла бы поговорить о чем-нибудь другом? Твои доводы в пользу любви мне кажутся слишком мрачными.

— Мрачными? Но ты все понимаешь совсем наоборот! Разве тебе, проводящему все свое время за черными стенами и под закопченным потолком, заменяющим чистое небо, чужды те желания, которые испытываю я и мои дети? Мы все думаем о развлечениях и наслаждении и забываем о риске, которому иногда подвергаемся. Мы забываем о риске, чтобы в нашей памяти осталось лишь воспоминание о наслаждении и радости!

— Какая радость? Откуда ты знаешь, чем они там внутри занимались?

— Они обменялись одеждой для какой-то новой, неизвестной нам игры, а мои дети умеют играть так, чтобы приносить друг другу радость. Да, они задыхались, но задыхались обнявшись, и, как это ни парадоксально, они были свободны.

— В закрытой и задымленной печке?

— Человек всегда свободен, когда настоящее и будущее для него едины. Именно это и дает нам секс. Ты никогда не обращал внимания на то, что некоторые детские рисунки весьма сексуальны? Вернее, имеют оттенок любви. Это потому, что новорожденные занимаются любовью гораздо чаще, чем мы, причем с куда большим желанием, я уверена. Именно их сила воображения, остающаяся в нас долгие годы, продолжает влиять на наше взрослое сознание.

— Хорошо, — согласился Брюс, — иногда ты рассуждаешь, как ребенок, в то время как меня упрекаешь в незрелости! Как же мне понять тебя?

— А ты попытайся! Тебе все же двадцать восемь лет, и ты старше меня.

— Да, старше, причем намного. Иногда мне кажется, что тебе не двадцать пять лет, а всего четырнадцать или пятнадцать.

— Пусть так, но я никогда не боялась будущего и не старалась уйти от прошлого. Ты же изобрел собственный способ сохранять мечты, помещая в своей мастерской фотографии и скульптуры молодых девушек и их матерей. Они для тебя важнее, чем живое тело.

Они надолго замолчали, потом Эммануэль встала и подошла к окну. Ее лицо было серьезно и задумчиво. Постояв немного у окна, она вернулась к Брюсу.

— Ты был прав, — сказала она. — Я замечталась. Действительно, какое могло быть удовольствие или радость в этой проклятой печке! Самое лучшее, самое настоящее должно происходить при свете дня.

Неожиданно она взмахнула рукой, словно сбрасывая наваждение, и произнесла:

— Пойдем приготовим ужин, а то скоро вернется Жан. Подай мне, пожалуйста, блузку.

— Ты не настолько эмансипирована, как хочешь казаться! — воскликнул Брюс. — Почему ты не хочешь заняться со мной любовью при своем муже? Почему не предложишь ему присоединиться к нам?

— Только потому, что не уверена, что ты достаточно влюблен в меня. Когда я смогу убедиться в этом, для тебя не будет ничего невозможного. — Не давая Брюсу опомниться от этих слов, она продолжала:

— Я тебя люблю, и именно поэтому ты мой любовник. Далеко не каждый человек имеет шанс стать моим любовником. Но еще меньше существует возможностей стать моим мужем. — Она бросила на молодого человека несколько озорной взгляд и добавила:

— А быть моим мужем куда лучше… — С этими словами Эммануэль обняла Брюса и поцеловала. — Разве ты не хотел бы в один прекрасный день стать моим мужем?

Брюс стоял молча и неподвижно, словно боясь неосторожным движением погасить такой порыв откровенности со стороны Эммануэль.

Эммануэль взяла его за руку, подвела к постели, легла сама и знаком пригласила Брюса последовать ее примеру.

— Я отдаю себе отчет, что ты знаешь меня совсем недавно, где-то около месяца. Что касается меня, мне требуются годы, чтобы сделать вывод, люблю я человека или нет. Но тебе гораздо труднее понять это. Ты должен знать не только меня, но и весь этот дом, всех тех, кто живет здесь или просто бывает в гостях. Но, может быть, я требую от тебя слишком многого?

Брюс отрицательно покачал головой.

— Если я и излишне настойчива, — продолжала Эммануэль, — то это из-за того, что я просто боюсь времени. Ты понимаешь меня?

На этот раз Брюс кивнул утвердительно.

— Ты же не боишься времени, поэтому ты нужен мне.

— А твои дети?

— Они очень похожи на тебя. Вернее, они такие же, как и ты. Кристофер, Из, двое их друзей еще не выросли настолько, чтобы думать об этом, и это вполне естественно. Меня больше беспокоят люди типа Маттиаса, Монель и Стефани. Я никак не могу понять, что у них в глубине души.

Брюс улыбнулся и несколько меланхолично заметил:

— Не стоит особенно сетовать на время.

— Конечно, тем более что нам остается пространство! Естественно, не абсолютно все, а лишь та часть, которая доступна человечеству. — Эммануэль поспешила уточнить свои слова, увидев, что на лице Брюса появилась тень сомнения, хотя и не совсем точно представляла, что именно могло вызвать его недоумение:

— Я знаю, что пространство иногда может быть сурово к нам, но, в отличие от времени, далеко не всегда. Если все окружающее неприятно тебе, ты можешь дотронуться до моей кожи, и радость ее осязания будет для тебя истинным пространством. Все остальное не должно тебя интересовать. Как видишь, ты ошибался, утверждая, что мы бессильны против времени. Радость, которую ты ощутил, прикасаясь к моей коже, способна остановить время. — Разговаривая с Брюсом, Эммануэль ни на минуту не прекращала ласкать его грудь, живот, словно втирая в его тело свои мысли. — Камни, из которых сложена печь, были грубыми. Такими же грубыми были тела Кристофера и Из, когда мы их вытащили на воздух. Но вся эта грубость отступает в моей памяти, когда я глажу тебя, ощущаю твое тело. Если бы я была грубой, как большинство живущих на земле людей, я, наверное, уже давно сделалась бы старухой. Я рассказываю тебе все это, чтобы ты понял, для чего мне нужен этот дом и почему я хочу жить так, как мы здесь живем. Я хочу, чтобы наша жизнь была такой же приятной и сладкой, как сама любовь, и такой же долгой. Шан-Лу — это не только место, где все мы находимся сегодня и будем находиться завтра. Это то, что позволит людям с теплом вспоминать о нас, а нам о них и не становиться стариками и старухами.

***

Жан и Маттиас бросили в камин последнее полено. Они только что пообещали Стефани послезавтра раскрыть ей все тайны своей работы. Сегодня же ужин кончился слишком поздно, да и они порядком устали. Единственное, что они хотели еще успеть сделать сегодня, — это закончить книгу.

Эа, Оранж и Дэвид уже отправились спать. Монель, удобно устроившись на диване, незаметно задремала.

Вернулась Эммануэль, ходившая в спальню проведать близнецов, которые к этому времени совсем оправились от шока и выглядели вполне нормально. Брюс задержал ее, взяв за руку, и неожиданно тихим голосом спросил:

— Ты так и не сказала мне, почему дала им такие имена.

— Пожалуйста. Анна-Мария и я всегда мечтали, чтобы у нас с ней был ребенок, и даже придумали имя — Из. Наша девочка позволила воплотить мечту в реальность. Кристофером звали друга Жана, который добивался меня целый год. Я тоже желала его, особенно когда внутри меня уже сидели близнецы, но мы так никогда и не были близки.

По выражению лица Брюса Эммануэль поняла, что ответ не удовлетворил его. Она улыбнулась:

— Я должна была чем-нибудь отплатить ему. К тому же если бы я дала своему ребенку имя одного из его настоящих отцов, то неминуемо вызвала бы между ними ревность друг к другу.

Брюс, казалось, был несколько ошеломлен, но сказал:

— Ты только что говорила, что выйдешь за меня замуж, если твой муж, дети и друзья, живущие у тебя в доме, не будут против.

— У меня есть и друзья, которые не живут здесь, но тем не менее никогда не покинут меня. Есть еще друзья моих детей. В любом случае речь идет о каком-то разрешении. Главное, чтобы все они любили тебя. Если они полюбят тебя, то разрешат мне доставить тебе радость.

— И мне доставить радость тебе?

— Именно так. Они должны быть уверены, что я нужна тебе.

— Предположим, что одному из них эта идея не слишком понравится…

— Тогда я ничего не смогу поделать.

— Мне еще нужно понравиться отцам Кристофера и Из?

— Естественно.

— Всем? — решил уточнить Брюс.