Поселок кентавров

Но веселие это кончилось тем, что вскоре все кентаврята, проглотившие пуговицы, умерли в страшных корчах, и лишь обжора Фулю отделался благополучно, сумев извергнуть из себя разом девяносто пуговиц. При этом он весь покрылся потом и мелко дрожал.

Освободив коробку от пуговиц, торговец стал настойчивее приставать к знакомым кентаврам, чтобы они пошли в горы за смолой янто. Одна эта шкатулка лечебной смолы, если бы ее удалось набрать, принесла бы ему столько же золота. Исцеляющее от множества тяжелых недугов, средство это шло среди людей именно на вес золота.

То же и с корнями кимпу — они стоили еще дороже, ибо, кроме лечебных свойств, обладали чудодейственной способностью пробуждать и мертвого к стремлению чиндо текусме и, самое главное, наращивать и наращивать бельберей елдорай, который начинал как бы даже звенеть от собственного перенапряжения.

И эта дивная редкость водилась в лесах Кентаврии, и осенью конечеловеки могли выкапывать и жрать корешки сколько угодно, увеличивая главную мужскую силу, хотя им-то все подобное было вовсе ни к чему!

В эти дни поселок был почти пустым, оставалось в нем лишь немного дряхлых стариков да младенцев со старыми бабушками. И уныло бродили пустыми улицами прирученные страусы-лереке, выковыривая из щелей проросшую в глиняных стенах молодую травку.

Старцы собирались возле источника на краю площади, лежали на траве и дремали, привычно думая о самом дорогом для всех кентавров — о серемет лагай. Торговец иногда сиживал среди них и, тоскливо ковыряя пальцем в носу, слушал стариковские разговоры — все о том же, о легкой Быстрой смерти, даруемой некоторым счастливым кентаврам благосклонной к ним судьбою.

Торговец хорошо обучился кеытаврскому языку, мог лопотать не хуже любого из них, но по-человечески он мог поговорить только с двумя кентаврами: военачальником Пуду и старым Пасснем, которые когда-то были захвачены в плен и долго прожили среди греков.

Вот и мог бы купец развлечься беседою с ними, коротая томительные дни. ожидания осени, но Пуду в мирное время обычно ходил в одиночестве по берегу, заложив за спину руки, и думал о воинских уставах, а Пассий засыпал на третьем же слове, склонив огромную лысую голову и пуская шипучие ветры.

И от тоски одиночества древнему г. еку часто приходилось разговаривать самому с собой.

А вокруг поселка было шумно от женского гомона, яркие попоны и подхвостники пестрели повсюду.

Сытые кентаврицы стояли или возлежали посреди своих полей, недавно еще тайных, и множество крупных черных птиц прыгало подле развороченных ямок, откуда уже были вынуты крупные глыбы лачачи.

Все кусты, растущие вокруг этих полей, шевелились словно живые: за каждым из них прятался какой-нибудь охочий кентавр, выслеживающий из своей засады хозяйку поля.

Он ждал, когда она задремлет, навалясь сытым животом на кучу собранных корнеплодов. И когда это происходило, елдораец высовывался из-за куста и, замерев неподвижно, еще какое-то время следил за хозяйкой, сомневаясь, уснула она на самом деле или только притворяется.

Не уверившись, что все надежно, он на полусогнутых, растопырив руки и приподня! плечи, султаном воздев хвост, крадущейся иноходью подступал к наваленному лачачовому холмику, на вершине которого возлежала, уткнувшись лицом в подложенные руки, похрапывающая кентаврица…

По всей кентаврийской долине в эту пору зрелого лета шла однообразная брачная игра.

Когда созревала лачача, каждая хозяйка уютно вычищала поле от сорной травы, оставляя одни лишь торчащие из земли круглые плоды.

И начиная с края, кентаврица принималась вытягивать их и сносить к середине поля, складывая в кучу.

Собрав урожай, хозяйка тут же принималась поедать его, возлежа рядом с лачачовым холмиком в позе отдыхающей лошади и сидящей женщины. Эта женщина чистила ножом мажущую соком лачачу и, нарезая ее крупными кусками, насыщала лежащую лошадь.

Тогда и начинали шевелиться кусты возле полей, и за кустом прятался кентавр, жадно принюхивавшийся к тому, как пахнет любимое лакомство, а также и сама кентаврица в эту пору.

На задремавшую хозяйку он налетал сзади и всегда удачно попадал куда надо, а она, лежащая в удобной позе, сначала даже не оглядывалась, хотя уже не спала, и ни в чем ему не противилась.

И лишь потом, глубоко удовлетворенная, бросала первый взгляд на него, желая узнать, кто таков сей внезапный ее жених. Если он продолжал ей нравиться, она бывала нежна к нему и позволяла мужику нажраться плодов до отвала, пока у него глаза на лоб не полезут.

А если жених был ей почему-либо не по нраву, она разрешала ему слегка угоститься начищенными лачачинами — и внезапно давала здоровенного пинка в зад и выпихивала вон с поля.

При любой попытке какого-нибудь наглого елдорайщика воспротивиться или к тому же ухватить и унести охапку чужого добра женокобылица быстро поворачивалась к нему задом и молотила его по бокам тяжелыми твердокаменными копытами. С тем и провожала гостя хозяйка, вскидывая при каждом взбрыке подхвостник выше головы.

И уже на краю поля, глядя вслед удирающему галопом жениху, она успокаивалась, поправляла подхвостник, отклоняясь всем своим женским корпусом назад, заодно расправляла на себе задранную попону.

Если же в кентавре жеребец оказывался слишком дик и необуздан, то кентаврица звала на помощь, и на ее вопли сбегались молодые девушки, бродившие по лугам с венками на головах.

Сии молодицы еще не сажали лачачи, игр с жеребячьими кентаврами не затевали, и взрослые кентаврицы опекали их, подкармливали лачачой, учили, как отражать внезапное нападение елдорайца с тыла, нещадно колотя его по зубам задними копытами.

И вот пять или шесть гибких красоток, прилетевших на зов матроны, гнали с поля мохнатого битюга, атакуя его задом наперед и вскидывая свои стройные бабки выше спины.

Все это видел пришлый торговец, бродя полями в поисках заработка. И если хозяйка поля бывала настроена добродушно после недавнего свидания с каким-нибудь гостем, то позволяла человеку зайти на поле и немного попеть и поплясать перед нею.

Ублаготворение вздыхая и лениво поигрывая приподнятыми на ладонях грудями, она смотрела, как иноземец танцует под свое пение и хлопанье в ладони. Потом она вознаграждала его корнеплодом и недолго разговаривала с ним по-кен-таврски, забавляясь тем, как смешно он произносит слова.

— Что будешь делать, — спрашивал торговец, — если придет начальник Пуду и сожрет всю твою лачачу?

— Где Пуду? — оживлялась кентаврская баба и оглядывала ближайшие кусты. — Если ты увидишь его, то скажи ему, пусть приходит ко мне.

— Значит, все вы одинаковы, — бормотал тоскливый иноземец. — Всем вам одно только подавай, да побольше.

Женокобылица молча взирала на него, щуря раскосые глаза, и он, видя в них немой вопрос, давал объяснения:

— Ну да, этого самого: бельберепским лемге тебе в текус.

Но тут четвероногая хвостатая женщина закрывала глаза и, обронив на грудь голову, сцепив на животе руки, погружалась в неодолимую дрему.

А иноземец бормотал, уставясь пустыми глазами в ее лохматую макушку:

— Какими тяжкими путями я добирался до вашей проклятой страны! Но это во второй раз.

В первый же раз мне пришлось сделать всего два шага, чтобы оказаться у вас.

Передо мною раскрылась завеса мира!.. Это случилось, когда я шел с караваном по финикийской каменной пустыне.

От каравана я отстал, но зато оказался почему-то в вашей Кентаврии, и карманы мои были полны пуговицами.

ОТСТУПЛЕНИЕ 4

Когда люди начали умирать в караване от кровавой „холеры, купец стал срезать с их одежды пуговицы, ибо заметил, что у каждого на одежде они особенные.

Он хотел эти пуговицы сохранить в память о погибших. Караван был огромным, каждый день умирало много людей, и скоро карманы у купца наполнились пуговицами.

А от каравана осталось всего шесть человек. Тут начался холерный понос у самого купца, и он подумал с горечью, что напрасно собирал чужие пуговицы. Когда он, ослабев, свалился с седла, пятеро спутников даже не оглянулись и уехали дальше.

Вслед за ними ушла и его лошадь — в числе других лошадей, которые оседланными, но без седоков следовали за караваном. Купец увидел недалеко от того места, где лежал, белый песчаный оползень на крутом склоне холма, заросшем небольшими раскидистыми деревцами. И в неимоверной тоске захотелось ему умереть, лежа на этом белом склоне.

Он поднялся на ноги и, пересиливая смертную слабость, направился к холму. До песка он, кажется, добрался — и тут разошлась перед ним завеса мира, ставшая на миг видимой для него. Надо было совершить усилие и пройти сквозь эту завесу — он сделал всего два шага.

И вдруг оказался сидящим на площади в окружении большой толпы кентавров. Он был жив и, оказывается, совершенно здоров, и в карманах у него гремели пуговицы.

Объедение лачачой и сопутствующие обжорству брачные игры продолжались ровно столько дней, сколько нужно было, чтобы съесть урожай корнеплодов. За это время все дряхлые старики, слабые на ноги, умирали голодной смертью и высыхали где-нибудь на задворках, не удосуженные быть похороненными. В поселке почти никого, кроме больных и неходячих кентавриархов, не оставалось в эти дни.

Даже старухи с младенцами на руках ночев!али в лугах, расположившись под открытым небом возле костров, потому что кормящие молоком матери стерегли свой урожай и бегать домой к грудным кентнврашкам не могли. Старенькие няньки теперь были у них под рукой, за услуги свои получали любимое лакомство.

Кентаврская же молодежь в дни сбора лачачи сбивалась в собственные кентавронческие табуны и отправлялась в лес на кормежку.

Обычно еду для детей и стариков приносили из лесу матерые кентавроны, ведь на слабых и малых могли напасть хищники, но в страдные дни взрослые переставали заботиться о молодом поколении, потому что были заняты иным делом. Тогда дети заботились о себе сами.

У юных кентавричек в эти дни появлялись свои заботы. Понаблюдав из-за кустов за тем, как их родительницы, охваченные мужскими руками, вытягиваются и раскачиваются взад-вперед, младые полукобылицы сами желали заняться тем же.

И находили, что едва покрытые лошадиной шерсткой бесчинствующие на улицах поселка сверстники, то и дело пребольно хватающие их за груди, вполне годятся для этого дела.

Так что в пору любовных оргий взрослых розовые подростки устраивали себе не менее веселые игры с совместными походами в лес.

Один лишь кентавр Пассий в эту пору ничего не хотел кроме того, чтобы поесть чего-нибудь; с тем и ходил каждый день в лес.

Проходя мимо полей с обжирающимися и брачующимися, он делал вид, что совершенно не интересуется ими, и даже голову отворачивал в сторону. На своей обрюзгшей курносой физиономии он хранил твердокаменное выражение и только звучно плевался от избытка набегающей слюны.

Однажды, встретившись с торговцем, который выбирался с какого-то поля с пустыми руками и бормотал под нос кентаврские ругательства, Пассий приветствовал его на греческом языке:

— Удачи тебе, любимец Гермеса!

— Э, никто уж не любит, — отмахнулся с досадой торговец. — Вот, пел перед ней и прыгал, как козел, а она, гада, ккапистая текус, даже лачачинки не дала! Куда идешь, досточтимый Пассий?

— В лес пожрать то, что боги дадут, а не эти калкарайки, — ответствовал кентавриарх. — Пойдем имеете, рекеле чужеземец.

— Что ж… — согласился торговец.

В прошлый раз он мгновенно попал в страну кентавров, пройдя сквозь завесу мира, но зато выбирался дьа месяца, карабкаясь по горам и каменным распадкам. И воображая эту тяжкую дорогу назад, и мир людей, да еще и без драгоценных кимну и анто, он обмирал в тоске и думал: «Зачем я пришел сюда? Для чего боги открыли мне эту кошмарную страну?»

Когда они вдвоем, мохнатый кентавриарх со свисающим почти до земли брюхом и унылый человек в изодранном платье, шли по вытоптанной копытами дорожке, мимо них пронеслась, обгоняя, ватажка кентавричек, словно стайка щебечущих ласточек.

И пока два пустых желудка медленно продвигались к лесу, их успели обскакать еще несколько табунков молодых кентавриц и кентавронцев.

Они тонкими голосами напевали:

— Инкерс працу келеле! Катвах десас текусме!

Старый Пассий только башкою вертел туда и сюда, выслушивая все эти несусветные оскорбления, да испуганно при этом моргал сырыми набрякшими глазами.

Торговец же попытался ответить, выкрикнув вслед обидчикам: «Бель-береп калкарай…» Но тут один из кентавронцев отстал от дружков, развернулся и, с хмуроватым видом подскакав к торговцу, принялся гваздать его задними копытами, повернувшись к нему юным задом, и при этом все время норовил заехать по скулам.

Лишь тогда отвязался злой кентавренок от человека, когда тот догадался нырнуть под грузное брюхо Пассия.

Кентавриарх остановился, благожелательно растопырив ноги, тяжело вздохнул и столь пристально уставился на драчуна, что тот не выдержал взгляда, отвел глаза в сторону и, развернувшись на одной ножке, стреканул с места в карьер — догонять свою компанию.

— Нелепость моего положения еще и в том, — говорил торговец, выползая из-под брюха стоявшего враскоряк кентавра, — что я ведь не Ц вашего полуживотного мира, а из человеческого. И все, что я испытываю здесь, не имеет к моей жизни никакого отношения.

— Точно так же я думал про себя, когда был у вас в плену, — пробормотал кентавр, с рассеянным видом пустив струю ккапи в затылок торговцу.

Утираясь пучком травы, купец отполз в сторону и уселся на землю сохнуть. Старик Пассий тоже присел на дорогу, упершись передними ногами, а человеческие руки скрестив на груди: Огромное брюхо его при этом пузырем легло на вытоптанную траву, елдорай согнуло пополам.

— Почему эти жеребятки бегут в лес? — вслух рассуждал торговец. — Вон их сколько проскакало туда, а из деревни скачут все новые засранцы.

— Они собираются в лесу все вместе, чтобы раньше времени, чем коша им можно тыкаться, совершать совместную ырыд илеши калкарай, — с задумчивым видом отвечал старый кентавр.-

Видывал я такое в селениях карликов киркеров, у них молодежь, перед тем как всему племени вымереть, начинала бешено илеши ырыд калкарай…

— Но этим не спасешься, — злорадно молвил купец, осторожно слизывая кровь с разбитой губы. — Что толку для племени, если его сосунки начинают калкараить своими зелеными огурчиками.

— Спасения в этом нет, — согласился кентавриарх, — однако что поделаешь, если им хочется стукнуть елдораем по брюху, как мечом по щиту? Это утешительно и для молодежи и для стариков.

— Так что же, старина? Чуете вы, что ли, свою скорую погибель? — спросил человек.

— Не мы чуем, — ответил кентавр. — Она чует.

— Кто это?

— Серемет лагай.

— Вот как… Но вы же любите умирать, — молвил человек, — ваши старики только об этом и говорят.

— Мы не любим умирать, — отвечал кентавр, — мы любим помахать. Но для меня это не имеет больше никакого значения, — продолжал он, вздохнув грустно. — Когда я был в плену у людей, то видел, что ваши самцы и самки тоже любят помахать не хуже кентавров.

Я понял, что в этом вся истина — сулукве. Но однажды ночью некая знатная дама с большим белым задом стала текусме со мной через решетку клетки, в которой меня возили напоказ по разным городам и селам.

Ее поймали прямо на мне, потому что с нами случилось то же самое, что бывает между собаками И у меня хозяин тут же вырезал елдолачу…

С этого дня вся сулукве этого мира для меня уже ничего не значит, иноземец, но ты об этом никому из кентавров не рассказываи и не объясняй им — они ведь ни о чем таком не знают, не понимают, и не надо их пугать.

— Что ж, в твоих словах есть своя сулукве, — согласился торговец. — А как же ты, бедняга, сумел убежать из плена и вернуться домой?

— Передо мною разодралась завеса мира, — был ответ.

— Как?! И перед тобой также? — воскликнул иноземец.

И поскользнувшись на жидком раккапи, оставленном на дороге каким-то поносным кентавренком, он чуть не упал. Они были уже на полпути к лесу, где закурились там и сям беловатые хвосты дыма, поднимаясь из темно-зеленых куш.

— Это, я понимаю, случается в самое неожиданное время и самым непонятным образом, — с задумчивым видом произнес Пассий.

— Совершенно непонятно и неизвестно когда! — подтвердил человек. — Ведь так и не нашел я ту прореху, через которую первый раз пришел сюда.

А второй раз путь мой к вам был долгим и страшным — как и путь отсюда, дорогой Пассий. И никакой завесы передо мною уже не раскрылось. Так кто же, по-твоему, раздергивает эту проклятую занавеску?

— Тот, кто и сейчас внимательно наблюдает за нами, иноземец, — сказал кентавр. — И кому смешно, что я тащусь сейчас по дороге со своим бесполезным елдораем. Кому смешно, что мы такие смешные.

— Когда я много дней шел сюда по горам со шкатулкой пуговиц под мышкой и с лаконийским мечом в руке, то мне и вправду показалось, что кто-то смеется надо мной, — бормотал торговец.

— А что смешного в том, что Я хочу стать богатым? Ведь в этом вся сулукве нашей человеческой жизни — каждый хочет разбогатеть. Вы, животные, не понимаете этого, значит, вы не знаете сулукве, не знаете, зачем вы живете…

Когда они подошли к лесу, в глубине его мелькали, словно чьи-то красные зрачки, огненные пятна начинающегося лесного пожара.

И на свету пламени мелькали темные и шустрые, как муравьи, фигурки кентаврят.

— А я хотел поесть хотя бы грибов мрычи! — разочарованно воскликнул Пассий. — Ведь похоже на то, иноземец, что все пропало. Лес сгорит, и нашему народу грозит голод!