Гротески

V

— Итак, сегодня нам предстоит прогулка по цветникам подлинного искусства? — сказал Ангел Эфира.

— Сколько их еще не облетело в лето от рождества Христова тысяча девятьсот сорок седьмое, — отвечал гид, останавливая его перед какой-то статуей. — Ибо с тех пор, как вы побывали у нас в девятьсот десятом году, когда движение инфантилистов и конторционистов только начало захватывать Англию, конек, называемый искусством, развивался очень своеобразными путями.

— Кого изображает эта статуя? — спросил Ангел.

— Одного знаменитого специалиста по рекламе, недавно скончавшегося в преклонном возрасте. В этом талантливом многоплановом произведении он раскрыт во всех аспектах, известных искусству, религии, природе и населению. От колен и вниз он явно посвящен природе и изображен так, будто влезает в ванну. От пояса до колен он посвящен религии — отметьте полное исчезновение всего человеческого. От шеи до пояса он посвящен общественным делам — обратите внимание на твидовый пиджак, цепочку от часов и другие признаки трезвой практичности. Но венец человека — это как-никак голова, и голова посвящена искусству. Потому-то и невозможно понять, что это голова. Отметьте строгую пирамидальность общего контура, маленькие настороженные уши, всю ее водонепроницаемую блочную конструкцию. Волосы, как видите, охвачены пламенем. Здесь присутствует элемент красоты — неопалимая купина. Статуя в целом говорит об отвращении к естественным формам и единой точке зрения, что характерно для всей эстетики двадцатого века. Это подлинный шедевр инфантильного конторционизма. Творить столь же безответственно, как дети и конторционисты, — каким ценным оказалось это открытие линии наименьшего сопротивления в искусстве! Между прочим, заметили ли вы прелестную деталь на кисти левой руки?

— Она как будто искалечена, — сказал Ангел, подходя ближе.

— Вглядитесь повнимательнее, — сказал гид, — и вы увидите, что она держит роман великого русского мастера, притом вверх ногами. С тех самых пор, как этот наивный мастер, который столь успешно слил воедино детское и конторционистское начало, стал известен в нашей стране, его пытаются перещеголять в литературе, живописи, скульптуре и музыке, отказываясь признать, что он был последним словом; и так может продолжаться без конца, потому что обогнать его все равно невозможно. Рука статуи символизирует все это течение.

— Каким образом?

— А вот каким: в основе его лежит сальто-мортале. Вы никогда не вдумывались в метод этого русского гиганта? Подготовьте ваших персонажей к одной линии поведения, а потом заставьте их быстро сделать как раз обратное. Именно так этот потрясающий писатель доказывал беспредельную широту своего кругозора и знание глубин человеческой природы. Поскольку персонажи его ни разу не изменяют такому порядку на протяжении восьми тысяч страниц, сложилось поверхностное мнение, будто он повторялся. Но что ж из этого? Зато подумайте, какого блестящего несоответствия между характерами и действием он этим достиг, какой туманности фактов, какого поистине детского и мистического смешения всех дотоле известных человеческих ценностей! Простите, сэр, если будет щекотно, но дальше я должен перейти на шепот. — Гид сложил пальцы трубкой и поднес к уху Ангела. — Писать романы может только тот, кто исключительно плохо знает нормальную человеческую природу, а великие романы — только тот, кто не знает ее вовсе.

— Как так? — растерянно спросил Ангел.

— Неожиданность, сэр, — вот на чем держатся все эффекты искусства, а в действительной жизни люди, что с ними ни делай, упорно поступают в соответствии со своим характером и темпераментом. Эта противная и неисправимая их черта причиняла бы много горя всем писателям-мистикам из поколения в поколение, если б только они ее замечали. Но замечают ли они ее? К счастью, нет. Эти великие, из ряда вон выходящие люди, естественно, вкладывают в свои книги то великое смятение и сумбур, в котором пребывают сами. Они рисуют не человеческую природу, а природу сверхчеловека или недочеловека — это как вам будет угодно. И кто скажет, что это плохо?

— Только не я, — отвечал Ангел. — Ибо, признаюсь, я очень люблю детективные романы. Но русские ведь не такие, как все, правда?

— Правда-то правда, — сказал гид, — но с тех пор, как в Англии их открыли, все персонажи наших крупных писателей наделены русской душой, хоть она и помещается в британском теле, и живут они в Корнуэлле или в Средних графствах, под шотландскими или английскими фамилиями.

— Очень пикантно, — сказал Ангел, отворачиваясь от шедевра скульптуры. — А скажите, неодетых статуй больше не делают?

— Если и делают, то они неузнаваемы. Ибо толпе, не подготовленной воспитанием к отрешенному созерцанию, которое в известной мере было принято еще даже в дни Великой Заварухи, уже небезопасно показывать такие произведения искусства: люди, чего доброго, станут бросаться на них — либо с целью объятий, либо с целью разрушения, смотря по темпераменту.

— Значит, эллины умерли, — сказал Ангел.

— Умерли и не воскреснут, сэр. Они смотрели на жизнь как на источник наслаждения — этого порока вы у англичанина не найдете. Греки жили на солнце, на свежем воздухе; им было неведомо чувство приличия, порожденное жизнью наших городов. Мы уже давно славимся своей щепетильностью во всем, что касается тела; и она не уменьшилась оттого, что теперь в каждом районе созданы из молодежи комитеты надзора. Им-то теперь и принадлежит решающее слово в вопросах искусства, и их цензура не пропустит ничего, что не годилось бы для семилетнего ребенка.

— Какая заботливость, — сказал Ангел.

— Результаты этим достигаются удивительные, — сказал гид. — Удивительные! — повторил он мечтательно. — Вероятно, в этой стране тлеет подспудно больше сексуальных желаний и болезней, чем в какой-либо другой.

— Так это и было задумано? — спросил Ангел.

— Нет, что вы, сэр! Это лишь естественное следствие того, что на поверхности все так поразительно чисто. Все теперь не снаружи, а внутри. Природа исчезла бесследно. Процесс этот ускорила Великая Заваруха. Ведь с той поры у нас почти не было ни досуга, ни денег для удовлетворения каких-либо потребностей, кроме смеха; благодаря этому, да еще религиозному фанатизму, поверхность нашего искусства просто ослепляет другие нации — такая она гладкая, без единого пятнышка, точно сделана из жести.

Ангел вздернул бровь.

— Я ожидал лучшего, — сказал он.

— Только не подумайте, сэр, — продолжал гид, — что неодетое совсем вышло у нас из обихода. Его допускают сколько угодно, лишь бы было вульгарно, как вы могли видеть на той эстраде, ибо это хорошая коммерция; запрет касается только опасной области — искусства, оно в нашей стране всегда было никудышной коммерцией. Однако и в жизни неодетое разрешается, только если оно гротескно; единственное, что запрещено категорически, — это естественная красота. Смех, сэр, пусть самый грубый и вульгарный, — отличное дезинфицирующее средство. Нужно, впрочем, отдать должное нашим литераторам: они частично устояли против спроса на хохот. Одна литературная школа, зародившаяся как раз перед Великой Заварухой, до того усовершенствовалась, что сейчас есть целые книги в сотни страниц, в которых никто не поймет ни единой фразы — никто, кроме посвященных; это позволяет им не бояться комитетов надзора и прочих филистеров. У нас есть писатели, которые умудряются, проповедовать, что для полного выражения собственной личности нужно жить в безвоздушном пространстве, что чистота познается через утонченные пороки, мужество — через трусость и доброта — через прусский образ действий. В большинстве это люди молодые. Есть у нас и другие писатели, которые под видом романов пишут автобиографии, пересыпанные философскими и политическими отступлениями. Эти бывают всех возрастов: от восьмидесяти лет до озлобленных тридцати. Имеются у нас и болтливые, плодовитые беллетристы и, наконец, изображатели жизни Трудяг, которых Трудяги не читают. А главное — есть у нас великая патриотическая школа; у тех на первом месте национальный девиз, и пишут они исключительно то, что идет на пользу коммерции. Словом, есть всякие писатели, как и в прежние времена.

— Выходит, что искусства особенно не продвинулись вперед, — сказал Ангел.

— Разве что прибавилось внешнего целомудрия и внутренней испорченности.

— И люди искусства все так же завидуют друг другу?

— О да, сэр. Это неотъемлемая черта артистического темперамента: все они необычайно чувствительны к славе.

— И они все так же сердятся, когда эти господа… э-э…

— Критики? — подсказал гид. — Сердятся, сэр. Но критика теперь почти сплошь анонимная, и на то есть веские причины: мало того, что рассерженный художник проявляет себя очень бурно, но у рассерженного критика нередко оказывается очень мало познаний, особенно в области искусства. Так что гуманнее по возможности обходиться без смертоубийства.

— Я лично не так уж ценю человеческую жизнь, — сказал Ангел. — По-моему, для многих людей самое подходящее место — могила.

— Очень возможно, — раздраженно отпарировал гид. — Errare est humanum.[3] Но я со своей стороны предпочел бы быть мертвым человеком, чем живым ангелом, — люди, по-моему, более милосердны.

— Ну что ж, — сказал Ацгел снисходительно, — у всякого свои предрассудки. Вы не могли бы показать мне какого-нибудь художника? У мадам Тюссо[4] я, сколько помнится, ни одного не видел.

— Они в последнее время отказываются от этой чести. Вот в Корнуэлле мы могли бы, пожалуй, встретить и живого художника.

— Почему именно в Корнуэлле?

— Не могу вам сказать, сэр. Что-то в тамошнем воздухе им благоприятствует.

— Я голоден и предпочитаю отправиться в Савой, — сказал Ангел, прибавляя шагу.

— Вам повезло, — шепнул гид, когда они уселись за столик перед блюдом с креветками. — Слева от вас, совсем рядом, сидит наш самый видный представитель мозаической литературной школы.

— Тогда приступим, — сказал Ангел и, повернувшись к своему соседу, любезно спросил:

— Как поживаете, сэр? Каков ваш доход?

Джентльмен, к которому он обратился, поднял глаза от своей креветки и отвечал томным голосом:

— Спросите у моего агента. Есть вероятие, что он располагает нужными вам сведениями.

— Ответьте мне хотя бы на такой вопрос, — сказал Ангел еще более учтиво. — Как вы пишете ваши книги? Ведь это, должно быть, упоительно вызывать из небытия образы, созданные вашим воображением. Вы дожидаетесь вдохновения свыше?

— Нет, — отвечал писатель. — Я… нет! Я… э-э-э… — и он закончил веско: — Я каждое утро сажусь за стол.

Ангел возвел глаза к небу и, повернувшись к гиду, сказал шепотом, чтобы не проявить невоспитанности:

— Он каждое утро садится за стол! Господи, как это хорошо для коммерции!

VI

— Здесь, сэр, мы можем получить стакан сухого хереса и сухой сандвич с ветчиной, — сказал гид, — а на десерт — запах пергамента и бананов. Затем мы пройдем в зал номер сорок пять, где я вам покажу, как основательно изменилось наше судопроизводство за то недолгое время, что прошло после Великой Заварухи.

— Неужели закон в самом деле изменился? — сказал Ангел, с усилием отпилив зубами кусок ветчины. — А я думал, он не подвержен переменам. Какого же характера дело там будет разбираться?

— Я счел за благо выбрать дело о разводе, сэр, чтобы вы не уснули под воздействием озонированного воздуха и судейского красноречия.

— Ах так? — сказал Ангел. — Ну что ж, я готов.

Зал суда был переполнен, они с трудом нашли свободные места, и какая-то дама тут же уселась на левое крыло Ангела.

— Такие процессы всегда собирают много публики, — шепнул гид. — Не то что когда вы были здесь в девятьсот десятом году!

Ангел огляделся по сторонам.

— Скажите, — спросил он вполголоса, — который из этих седовласых судья?

— Вон тот, в круглом паричке, сэр. А там, левее, присяжные, — добавил гид, указывая на двенадцать джентльменов, расположившихся в два ряда.

— Каковы они в личной жизни? — спросил Ангел.

— Думаю, что отнюдь не безупречны, — улыбнулся гид. — Но, как вы скоро убедитесь, по их словам и поведению этого не скажешь. Это присяжные первого класса, — добавил он, — они платят подоходный налог, так что их суждения в вопросах нравственности очень и очень ценны.

— Лица у них умные, — сказал Ангел. — А где прокурор?

— Что вы, сэр! — с живостью воскликнул гид. — Это ведь гражданское дело. Вон истица — та, у которой глаза в трауре, а губы чуть подкрашены, в черной шляпе с эгреткой, с ниткой жемчуга и в скромном, но сшитом по моде черном костюме.

— Вижу, — сказал Ангел. — Интересная женщина. Она выиграет дело?

— Мы это так не называем, сэр. Ибо, дело это, как вам, вероятно, известно, печального свойства: рушится семейный очаг. Постановление о разводе не доставит ей радости, так я, по крайней мере, предполагаю. Впрочем, при ее внешности, еще сомнительно, утвердит ли его Королевский проктор.

— Королевский проктор? Это еще что такое?

— А это такой небесный консерватор, по должности своей воссоединяющий тех, кого человек разлучил.

— Я что-то не понимаю, — сказал Ангел раздраженно.

— Видимо, я должен разъяснить вам, — зашептал гид, — в каком духе наше правосудие подходит к таким делам. Вы, конечно, знаете, что назначение нашего закона — карать преступника. Поэтому он требует от невиновной стороны, каковой в данном случае является эта леди, сугубой невиновности не только до того, как она получит развод, но и еще в течение шести месяцев после этого.

— Вот как? — сказал Ангел. — А где виновная сторона?

— Вероятно, на юге Франции, вместе с новым предметом своей привязанности. Их место — под солнцем, ее — в зале суда.

— Вот чудеса! — сказал Ангел. — Ей так больше нравится?

— Есть женщины, — сказал гид, — которые с удовольствием появляются где угодно, лишь бы их могли увидеть в красивой шляпе. Но большинство предпочло бы провалиться сквозь землю.

— Эта, на мой взгляд, на редкость привлекательна, — живо отозвался Ангел. — Я бы не хотел, чтобы она провалилась сквозь землю.

— Независимо от привлекательности, — продолжал гид, — они, если хотят освободиться от обидевшего их лица, принуждены выставлять свое сердце на всеобщее обозрение. Это необходимо для того, чтобы покарать обидчика.

— Какая же кара его ожидает? — спросил Ангел простодушно.

— Он получит свободу, а также право наслаждаться жизнью на солнышке со своей новой подругой до тех пор, пока не сможет вступить с нею в законный брак.

— Для меня тут какая-то загадка, — едва слышно произнес Ангел. — Не это ли называется свалить с больной головы на здоровую?

— Что вы, сэр! Закон никогда не допустит такой ошибки. Вы судите односторонне, а это не годится. Эта леди — верная, жестоко обиженная жена (будем, во всяком случае, надеяться, что так), которой наш закон обеспечивает защиту и помощь, однако в то же время она, в глазах закона, заслуживает известного порицания за то, что пожелала прибегнуть к этой защите и помощи. Ибо, хотя закон теперь чисто государственное дело и не имеет никакого отношения к церкви, он втайне все еще придерживается религиозного правила «вступил в брак — и крышка» и считает, что, какому бы небрежному или жестокому обращению ни подвергалась замужняя женщина, ей все же не следует желать свободы.

— Ей? — переспросил Ангел. — А мужчина разве никогда не желает свободы?

— Что вы, сэр! Очень даже часто.

Но мужчину ваш закон не считает за это достойным порицания?

В теории, может быть, и считает, но тут есть одно тонкое различие. Как вы можете убедиться, сэр, правосудие отправляют исключительно лица мужского пола, а они просто не могут не верить в божественное право мужчин на более легкую жизнь, чем у женщин; и хотя они этого не говорят, но, понятно, считают, что муж, обиженный женой, пострадал больше, чем жена, обиженная мужем.

— В этом кое-что есть, — сказал Ангел. — Но скажите, как действует этот оракул — на всякий случай не мешает знать!

— Вы имеете в виду необходимую процедуру, сэр? Сейчас я вам ее разъясню. Такие дела бывают двух категорий: обозначим их для удобства «ажур» и «уловка». Так вот, в случаях «ажур» истице достаточно получить от супруга синяк под глазом и заплатить сыщикам, чтобы они установили, что он водит слишком тесную дружбу с другой женщиной; мужчине же даже не нужен подбитый глаз — он просто платит сыщикам за то, чтобы они добыли ему те же необходимые сведения.

— Почему такая разница?

— Потому что, — отвечал гид, — женщины — слабый пол, а значит, надо, чтобы им было труднее.

— Но ведь англичане славятся своим рыцарством?

— Совершенно верно, сэр.

— Так как же… — начал Ангел.

— Когда эти условия выполнены, — перебил его гид, — можно вчинить иск о разводе, причем другая сторона либо защищается, либо нет. Что касается дел категории «уловка», в которых истицей всегда выступает жена, то разобраться в них труднее, прежде всего потому, что они, в свою очередь, подразделяются на «уловку простую» и «уловку сложную». Первая — это когда жена не может уговорить мужа остаться с ней и, узнав от него, что он водит тесную дружбу с другой, желает от него освободиться. Она тогда заявляет суду, что хочет, чтобы муж к ней вернулся, и суд предлагает ему вернуться. Если он послушается, тогда ей остается только пенять на себя. Если же он не послушается, что более вероятно, она имеет право после небольшой отсрочки вчинить иск, приложив к нему добытые ею сведения, и получить развод. Возможно, что именно такое дело сейчас и будет разбираться, а возможно, что и нет, и тогда, значит, это «уловка сложная». Если так, то супруги, убедившись в невозможности поддерживать мало-мальски приличные отношения, в последний раз дружески посовещались и решили расстаться; а дальше все идет, как в случаях «уловки простой». Но жена должна всячески стараться внушить суду, что она жаждет, чтобы муж к ней вернулся, ибо в противном случае это расценивается как преступный сговор. Чем сильнее ее желание с ним расстаться, тем старательнее она должна изображать обратное. Но в общем-то эти дела самые простые, поскольку обе стороны единодушны в своем желании освободиться друг от друга, так что ни он, ни она ничем не тормозят движения к желанной цели и достигают ее довольно быстро.

— А доказательства? — спросил Ангел. — Что должен сделать мужчина?

— Провести ночь в гостинице с дамой. Одного раза достаточно. И если только утром их застанут вместе, больше ничего не требуется.

— Гм! — сказал Ангел. — Вот уж поистине окольные пути! Неужели нет способа более простого и не требующего искажения истины?

— Нет, сэр! Вы забываете о том, что я вам говорил. Сколько бы люди ни страдали от совместной жизни, наш закон лишь с большой неохотой разрешает им расстаться; поэтому он и требует, чтобы они сперва совершили безнравственный поступок, либо солгали, либо и то и другое.

— Интересно! — сказал Ангел.

— Поймите, сэр, когда мужчина говорит, что берет в жены женщину, а женщина — что берет в мужья мужчину на всю жизнь, пока смерть не разлучит их, то считается, будто они все друг о друге знают, хотя законы нравственности не разрешают им, конечно, знать что-либо действительно важное. А поскольку по целомудренному знакомству почти невозможно судить, будут ли они по-прежнему желать общества друг друга после того, как узнают все, они, естественно, идут на это «вслепую», если можно так выразиться, и, чуть что, готовы заключить союз до гробовой доски. Ибо для человека, который видит счастье перед собой, в двух шагах, слова «до гробовой доски» — пустой звук. А из этого нетрудно понять, как важно затруднить им путь к избавлению друг от друга.

— Мне бы не понравилось жить с женой, которая мне надоела, — сказал Ангел.

— Сэр, — произнес гид доверительно, — под этими словами охотно подписались бы все мужчины нашей страны. Думаю, что и женщины тоже, если бы вы, как муж, им надоели.

— Ну, знаете!.. — протянул Ангел с самодовольной улыбкой.

— Я вас понимаю, сэр; но разве это не убеждает вас в необходимости заставлять людей, надоевших друг другу, жить вместе?

— Нет, — отвечал Ангел с режущей слух откровенностью.

— Не стану от вас скрывать, — честно признался гид, — кое-кто считает, что наши законы о браке следует поместить в музей как своего рода уникум; и хотя они служат к увеселению публики и обогащению юристов, их не могут постичь ни люди, ни ангелы, если не владеют ключом к этой загадке.