Слепота

Прошла неделя, и злодеи оповестили, что хотят женщин. Так вот, просто: Женщин хотим. Как легко себе представить, это нежданное, хоть и не вовсе необычное требование, вызвало взрыв такого негодования, что ошеломленные эмиссары, принесшие его, вынуждены были тотчас вернуться и заявить, что три палаты правого корпуса, две палаты левого, равно как и слепцы обоего пола, ночующие из-за нехватки кроватей на полу в коридоре, единодушно постановили не удовлетворять наглое притязание, попирающее человеческое достоинство, а в данном случае — и женскую честь, ибо на них никак невозможно возложить ответственность за то, что в третьей палате левого крыла нет женщин. Последовал краткий и сухой ответ: Не дадите — жрать не дадим. Униженные посланцы вернулись в палаты и сообщили: Либо пойдут, либо мы все с голоду умрем. Женщины одинокие, то есть те, у кого либо вообще не было пары либо партнеры часто менялись, в возмущении закричали, что не собираются платить за прокорм чужих мужей своим, так сказать, телом или частью его, известно где расположенной, а одна, окончательно отринув приличествующее ее полу целомудрие, имела бесстыдство заявить: Я сама себе хозяйка, и мне решать, идти туда или нет, но, что получу, никому не отдам, себе возьму, а понравится, так и вообще останусь с ними жить, по крайней мере сыта буду. Именно так высказала она свое отношение, однако от слов, хоть и вполне недвусмысленных, к делу не перешла и, вовремя спохватившись, представила, каково это в одиночку утолять любовный пыл двадцати вконец разнуздавшихся жеребцов, с цепи сорвавшихся кобелей, ослепленных, хотя, спрашивается, куда уж больше слепнуть-то, похотью. Впрочем, тут же в очередной раз подтвердилось, что слово — не воробей, и на нем, на слове этом, столь легкомысленно прозвучавшем в стенах второй палаты правого крыла, поймал ее один из эмиссаров, отчего-то сильнее прочих проникшийся своеобразием ситуации и предложивший, чтобы кто-то вызвался идти добровольно, ибо если в охотку, то, какую мерзость ни делай, лучше выйдет, чем по принуждению. Лишь в самый последний миг остатки благоразумия, крохи осторожности заградили ему уста, с которых чуть-чуть бы еще — и сорвалось известное изречение: По своей воле и пройдешь подоле, но, хоть и вовремя прикусил он язык, все равно немедленно грянул взрыв возмущенных воплей, и исполненные праведного гнева женщины налетели со всех сторон, фуриями накинулись на мужчин и без жалости и сострадания просто смешали их с грязью, обозвав, в зависимости от уровня собственной образованности, стилевых пристрастий и общей культуры, козлами, скотами, слизняками, пиявками, упырями, эксплуататорами, сводниками, сутенерами. Многие горько раскаивались в том, что, единой жалости ради, повинуясь исключительно чистому чувству милосердия, пошли, так сказать, навстречу притязаниям, уступили домогательствам своих товарищей по несчастью, а те вон как их теперь отблагодарили, вот какую злую долю уготовили. Мужчины пытались оправдываться, блеять, мол, все совсем не так, не надо драматизировать, что, черт возьми, вы тут развели, мы думали, вы понимаете, что обычай требует сначала вызывать тех, кто добровольно пойдет на опасное и трудное дело, а что, разве не так: Ведь голодная смерть всем грозит, и вам, и нам. Женщины, этими доводами призванные образумиться, притихли было, но тут нашлась такая, кого они только пуще распалили, она-то и плеснула маслица в огонь, вскричав с горькой насмешкой: А если б они потребовали себе не женщин, а мужчин, что бы вы стали делать, а, расскажите-ка, мы послушаем. Прочие с новыми силами подхватили хором: Да, да, расскажите, радуясь, что приперли мужчин к стене, загнали в ту самую логическую ловушку, которую те уготовили им, и намереваясь посмотреть, как далеко способно завести их хваленое мужское самосознание. Здесь педерастов нет, осмелился возразить один из них, и: И потаскух — тоже, отбрила его задавшая провокационный вопрос, да и были бы, думаю, они бы вами погнушались. Мужчины беспокойно ёжились, твердо зная тот единственный ответ, который мог бы удовлетворить мстительное бабье: Мы бы пошли, но ни один из них не отважился выговорить вслух эту краткую, ясную и раскованную фразу, и сколь же велико было их смятение, если они даже не вспомнили, что могли бы, в сущности, и произнести ее безо всякого для себя риска, поскольку эта мразь из третьей палаты отдает предпочтение женщинам, ну да, предпочтение отдает, а их самих, наоборот, берет.

Да, мужчины не вспомнили, зато вспомнили женщины, ибо чем иным можно было объяснить тишину, которая мало-помалу объяла палату, где бурлила эта стычка, вспомнили и словно бы поняли, что для них победа в словесной перепалке ничем не отличается от поражения, а оно не замедлит, и, надо полагать, в прочих палатах происходила такая же полемика, поскольку известно, что рассуждения человеческие часто повторяются, как, впрочем, и безрассудства. А здесь финальная реплика принадлежала женщине лет, наверно, уже пятидесяти, находившейся в карантине вместе со старенькой матерью, которую надо ведь чем-то кормить: Я пойду, сказала она, не зная, что слова ее эхом откликнулись на те, что сию минуту произнесены были женой доктора в первой палате правого крыла: Я пойду, где протесты были не столь бурными оттого, наверно, что женщин мало, и в самом деле, жена первого слепца, девушка в темных очках, регистраторша, горничная из отеля, потом та, про кого ничего не известно, да еще та, которая не спит по ночам, но она, впрочем, уж такая несчастная, такая убогая, что лучше бы, право, оставить ее и покое, освободить от этой повинности, дело известное, от женской солидарности мужчины — в проигрыше. Первый слепец завел было речи о том, что жена его не опозорит себя, не отдаст свое тело неизвестно кому во имя чего бы то ни было, что не захочет пойти на это, да и он не допустит, что достоинство и честь ценнее всего остального, что стоит лишь раз поступиться чем-то на первый взгляд пустячным, как утратишь вскоре и самый смысл жизни. Доктор спросил его тогда, какой смысл усматривает он в жизни, где сложилась ситуация, в которую сейчас попали они все, голодные, до ушей заросшие грязью, заеденные вшами, искусанные блохами, заживо сожранные клопами: Может быть, и я свою жену не хочу отпускать туда, но от моего хотения ничего не изменится, она сказала, что пойдет, и это ее выбор, и я знаю, что моя мужская гордость, то, что мы называем мужской гордостью, если после всех этих унижений сохранилось нечто, заслуживающее этого названия, так вот, моя мужская гордость пострадает, уже пострадала, и это неизбежно, но, вероятно, иначе просто не выжить. Каждый поступает в соответствии со своими моральными принципами, я думаю не так, как вы, и менять свои убеждения не собираюсь, довольно запальчиво ответил первый слепец. Тогда сказала девушка в темных очках: Там ведь не знают, сколько тут женщин, и потому вы можете оставить жену исключительно для собственного употребления, мы вас обоих прокормим, я только хотела бы знать, как тогда будут у вас обстоять дела с достоинством и честью, не горек ли будет принесенный нами хлеб. Вопрос не в том, начал первый слепец, а в том, но фраза повисла в воздухе, потому что он и сам не знал в чем, и все сказанное прежде было не более чем некими разрозненными суждениями из другого, не этого мира, и следовало бы, наверно, воздеть руки да возблагодарить небеса, что ниспослали счастливую возможность оставить позор в черте семейного круга, а не терзаться стыдом за то, что поступаешь на содержание к чужим женам. К жене доктора, если быть совсем точным, потому что у остальных обитательниц первой палаты, исключая девушку в темных очках, особу незамужнюю и свободную, о чьей рассеянной жизни мы уже получили более чем исчерпывающие сведения, мужья если и были, то не здесь. Молчание, повисшее за этой оборванной фразой, будто просило, чтобы кто-нибудь окончательно разъяснил ситуацию, и вот заговорила та, кто и должен был, то есть жена первого слепца: Я такая же, как все, и делать буду то же, что все, произнесла она недрогнувшим, что называется, голосом. Делать будешь, что я скажу, прервал ее муж. Ты бы оставил этот тон, а, потому что видишь не больше, чем я. Это недостойно. В твоей власти поступить достойно, с этой минуты откажись от еды, прозвучал ответ, неожиданно жестокий в устах женщины, которая до сих пор казалась всем человеком кротким и глубоко почитающим мужа. Внезапно зашлась пронзительным смехом горничная: Да как же он, бедняжка, откажется, и смех вдруг сменился плачем, и слова послышались другие: Что ж делать, и звучали они почти как вопрос, на который нельзя ответить иначе, как уныло покачать головой, что и сделала регистраторша, прибавив: Что ж делать. По выражению глаз, вскинутых женой доктора к висящим на гвозде ножницам, можно было бы сказать, что и она спрашивает о том, однако направление взгляда отвечало на встречный, ими заданный вопрос: Что ты хочешь делать нами.

Впрочем, всему свой черед, и кому судьба ночью помереть, уж будьте уверены, до рассвета не дотянет. Слепцы из третьей палаты левого крыла, как люди порядливые, решили начать с тех, кто поближе, то есть с женщин своего крыла. Применение метода ротации, а слово это здесь совершенно уместно, предоставляет все выгоды и избавляет от неудобств потому, прежде всего, что позволяет знать, что было сделано, что делается сейчас, это все равно как взглянуть на часы и сказать о минувшем дне: Я прожил от сих до сих, еще ого-го сколько, или: Ах, как мало осталось, а во-вторых, потому, что, когда вереница палат будет пройдена и круг замкнется, возвращение к изначальным истокам освежит легким сквознячком новизны, и особенно тех, у кого неважная сенсорная память. Стало быть, женщинам правого крыла скомандовано стоять вольно или гуляй пока, ведь, как известно, чужое горе вполгоря горевать, этих слов никто не произнес, но подумали все именно так, и, по правде вам сказать, еще не родилось на свет первое человеческое существо, лишенное этой второй кожи, называемой эгоизмом, что куда прочней первой, которая закровит, чуть только ткни ее. Ну, впрочем, следует отметить, что женщины довольно своеобразно исполнили отданную им команду, ибо непостижимо таинственны изгибы души нашей, и близость неминуемой и несомненной опасности и унижения, которым совсем скоро должны будут их подвергнуть, разбудила и обострила тягу к другой близости, разожгла во всех палатах волчий телесный голод, неутолимый плотский аппетит, сильно поутихший за время карантина, так что мужчины словно бы с неким отчаянием впечатывали в женщин свой след, метили, пока их не увели, своим тавром, а те хотели покрепче запечатлеть в памяти ощущения, полученные добровольно, чтобы выстоять под грядущим натиском ощущений, навязанных насильно, тем паче что их может и не быть. И, взяв для примера первую палату правого крыла, неизбежно должны будем спросить себя, как удалось преодолеть столь значительную количественную диспропорцию между представителями обоих полов, даже если не считать негодных к половой жизни, а они тут наверняка должны быть, взять хоть старика с черной повязкой, да найдутся ему под стать и другие, старые и молодые, по тем или иным причинам оказывающиеся в данном вопросе некомпетентны, чтоб не сказать похуже, но в рифму. Ибо ведь уже давно известно, что женщин в первой палате всего семь, включая ту, которая не спит по ночам, и ту, про кого ничего не известно, а супружеских пар всего две, и это обстоятельство выводит, извините, из игры непомерно значительное число мужчин, косоглазый мальчуган пока не в счет. Быть может, в соседних палатах больше женщин, однако неписаный закон, здесь родившийся и от долгого применения обретший свойственную закону непреложность, велит решать все проблемы там, где они возникли, не вынося их за стены палаты, тем более что пример этого подан был еще в старину и отлит в бронзе народной мудрости, не устающей снова и снова восхищать нас: Ступил за порог да смутился, к жене прилег — излечился. И значит, потребности мужчин первой палаты правого крыла удовлетворяют только женщины, находящиеся с ними под одной крышей, все, кроме жены доктора, которую неведомо почему никто не осмеливается домогаться ни словесно, ни посредством протянутой руки. Вот и жена первого слепца, сделав столь решительный шаг, каким следует признать резкий ответ мужу, делает, стараясь, правда, чтобы вышло понезаметней, то же, что все остальные, о чем в свое время и предупреждала. Случается, однако, и не поддающееся ни доводам рассудка, ни сердечной нежности сопротивление вроде того, которое оказывает девушка в темных очках аптекарю, и сколько бы ни множил тот свои аргументы, как бы ни растекался в мольбах, так ничего и не добился, поплатившись таким образом за слишком развязную реплику, отпущенную некогда из-за прилавка вместе с глазными каплями. И вот эта самая девушка в темных очках, поди их, женщин, пойми, а она здесь самая красивая, лучше всех сложена и сильней прочих, едва лишь разнеслась весть об ее достоинствах, желанна, однажды ночью наконец сделала свой выбор и сама, своей волей, легла в кровать к старику с черной повязкой, а тот принял ее как летний дождь после засухи и расстарался как мог, и, кстати, для своего возраста очень даже недурно, доказав этим, причем в очередной раз, что внешность обманчива и что не гладкостью лица и не ладным кроем фигуры определяется сердечная крепость. Все обитатели палаты поняли, что девушка в темных очках предложила себя старику с черной повязкой из чистого сострадания, но иные мужчины, наделенные нравом чувствительным и мечтательным и к тому же раньше уже имевшие случай насладиться ею, задумались о том, что нет, наверно, в этом мире награды выше, чем так вот лежать одному в своей постели, грезя о недостижимом и невозможном, и вдруг почувствовать, как женщина откидывает одеяло, проскальзывает под него, медленно протягивается рядом, едва касаясь телом тела, и затихает, замирает, безмолвно ожидая, когда вскипевшая кровь уймет внезапную дрожь ошеломленной кожи. И ни за что, за так, просто потому, что ей так захотелось. Значит, судьба-то не всегда рассыпает свои дары вслепую и наугад, значит, иногда хорошо быть стариком и закрывать черной повязкой пустую глазницу. А может быть, и вообще есть на свете такое, что не надо даже и пытаться объяснить, ни доискиваясь причин, ни копаясь в чужой душе, как и поступила жена доктора, когда ночью поднялась с кровати, чтобы укрыть одеялом разметавшегося во сне косоглазого мальчика. А легла потом не сразу. Прислонившись к стене, в узком пространстве между двумя рядами коек, она через всю палату с отчаянием смотрела на дверь, в которую в один прекрасный день, ныне кажущийся таким далеким, вошли они и из которой теперь им нет выхода никуда. Так стояла она, пока вдруг не увидела, что муж встает и, как лунатик, устремив перед собой неподвижный невидящий взор, направляется к той кровати, где спит девушка в темных очках. Она даже не попыталась остановить его. Не шевелясь, смотрела, как он поднял одеяло, прилег рядом, и как девушка проснулась, приняла его безропотно, как поискали и нашли друг друга губы, как потом случилось то, что и должно было случиться, смотрела, как дарят и получают, обмениваясь им, наслаждение, слушала, как на приглушенно прошептанное: Доктор, что могло бы прозвучать смешно и нелепо, но почему-то не прозвучало, шепчут в ответ: Прости, сам не знаю, что на меня нашло, ну, так оно и есть, как было заявлено нами чуть выше, и в самом деле, как можем мы, посторонние, всего-то лишь свидетели и очевидцы, судить о чем-то, раз уж он и сам не знает. Лежа на узкой кровати, не могли представить себе те двое, что за ними наблюдают, но доктор вдруг встревожился, спросил себя, спит ли жена, может быть, как всегда по ночам, бродит где-нибудь в коридоре, и уж приподнялся было, чтобы вернуться к себе, но раздался голос: Лежи, и рука, легче присевшей на ветку птички, легла ему на грудь, он хотел что-то сказать, может быть, объяснить, что сам не знает, что на него нашло, но вновь раздался голос: Если ничего не будешь говорить, я лучше пойму. Девушка в темных очках заплакала: Какие мы все несчастные, пролепетала она, а потом: Это я сама, сама, я тоже хотела, доктор не виноват. Молчи, мягко ответила жена доктора, мы все помолчим, бывает, что от слов никакого проку и толку, ах, если бы я тоже могла плакать, все высказать слезами и обойтись без слов, чтоб тебя поняли. Она присела на край кровати, простерла руку над обоими, словно обнимая разом и его и ее, и, всем телом перегнувшись к девушке в темных очках, еле слышно прошептала ей на ухо: Я вижу. Та осталась спокойна и неподвижна, хоть и удивилась, что не чувствует никакого удивления, будто знала об этом с самого первого дня, но просто считала, что нельзя вслух говорить об этом, как нельзя разглашать доверенный тебе секрет. Чуть повернула голову и в свой черед шепнула на ухо жене доктора: Я знала, не знаю, что сейчас уверена в этом, но, мне кажется, знала. Только это тайна, никому ни слова. Будьте покойны. Смотри, я тебе доверилась. Не подведу, не выдам, умру, а не обману вас. Говори мне ты. Не могу, это я не могу. Все это говорилось на ухо, то на одно, то на другое, и губы скользили по волосам, дотрагивались до мочки, и разговор шел о сущих пустяках, и разговор шел о самом главном, если только могут сочетаться такие противоположности, и это был разговор сообщниц, и вроде бы не касался мужчины, лежавшего между двух женщин, но вовлекал его в себя логикой, которая была не от мира сего с расхожими его идеями, с обыденной действительностью. Потом жена доктора сказала ему: Побудь еще, если хочешь. Нет, я пойду к нам. Постой, я помогу. Она привстала, освобождая ему место, и мгновение разглядывала две слепые головы на грязной подушке, немытые лица, сбитые в колтун волосы, и только вот глаза, да, глаза сияли неистово и бесполезно. Медленно, ища опору, поднялась, постояла у края кровати, словно внезапно перестала сознавать, где находится, потом, как всегда она это делала, ухватила мужа за руку, но теперь ее движение обрело новый смысл, потому что никогда еще доктор до такой степени не нуждался в том, чтобы его вели и направляли, хоть даже и не догадывался об этом в отличие от двух женщин, которые узнали это досконально в миг, когда свободной рукой жена доктора прикоснулась к щеке девушки, а та порывисто перехватила эту руку и поднесла к губам. Доктору почудился плач, тихий, почти неслышный, да и мог ли он быть иным, если всего несколько слезинок медленно прокатились по щекам к углам рта, исчезли там, чтобы снова начать вечный цикл непостижимых горестей и радостей человеческих. Одна остается девушка в темных очках, и, значит, утешать надо ее, и потому-то жена доктора все медлила, все не отнимала руки.

На следующий день, во время ужина, если это не слишком громко сказано по отношению к жалким ломтям хлеба и полупротухшего мяса, в дверях появились трое слепцов из левого флигеля. Сколько у вас тут женщин, спросил один. Шесть, ответила жена доктора, исполненная благого намерения отставить в сторону ту, которая не спит по ночам, но угасший голос поправил: Семь. В ответ захохотали: Негусто, сказал один, стало быть, придется как следует потрудиться нынче ночью, а другой предложил: Может, из следующей доберем, но: Не надо, отозвался третий, знавший арифметику, получается по трое на каждую, выдержат, небось не смылятся. Все трое снова рассмеялись, и потом тот, кто спрашивал, сколько тут женщин, сказал: Ну, как покушаете, идите в третью, и добавил: Если, конечно, и впредь хотите есть и мужьям своим сиську совать. Эта острота звучала во всех палатах, но продолжала пользоваться не меньшим успехом, чем в тот день, когда ее придумали. Они корчились от смеха, дрыгали ногами, стучали толстыми палками об пол, но один из них вдруг предупредил: Только смотрите, если у кого месячные, тех не надо, до другого раза пусть остается. Таких нет, спокойно ответила жена доктора. Ну, нет, так и хорошо, давайте, собирайтесь, и не тяните, мы ждать не любим. Повернулись и пошли. Палата затихла. Через минуту сказала жена первого слепца: Больше не лезет, и, хотя в руке у нее была самая что ни на есть малость, доесть не смогла. И в меня тоже, сказала та, которая не спит по ночам. И в меня, сказала та, про которую ничего не известно. А я уже, сказала горничная из отеля. И я, сказала регистраторша. Меня вывернет на первого, кто ко мне притронется, сказала девушка в темных очках. Все они уже встали и, как ни била их дрожь, были тверды. Сказала жена доктора: Я пойду первой. Первый слепец натянул на голову одеяло, как будто это могло помочь ему, слепцу, ничего не видеть, доктор притянул жену к себе, мимолетно коснулся губами ее лба, что еще оставалось ему, в отличие от всех остальных мужчин, у тех, кроме утех, ничего супружеского не было — ни прав, ни обязанностей, и потому никто не заслуживал звания двойного рогача, такого то есть, кто знает, но терпит. Следом за женой доктора двинулась девушка в темных очках, за ней стали горничная, регистраторша, жена первого слепца, та, про кого ничего не известно, и наконец та, которая не спит по ночам, замкнула эту жутковато-комичную цепочку оборванных, грязных женщин, воняющих так, что поневоле задумаешься, сколь же неодолимо могущественна должна быть животная сила похоти, если удастся ей отбить обоняние, деликатнейшее из всех пяти чувств, ведь недаром же уверяют нас иные богословы, что грешникам в аду жить более-менее сносно не дает именно царящий там смрад. Медленно, положив руку на плечо впереди идущей, зашагали они за женой доктора. Все были босы, потому что боялись потерять туфли в грядущих горестях и бедствиях. Когда оказались в вестибюле, жена доктора направилась к центральному входу, хотела, наверно, узнать, стоит ли еще мир. Ощутив свежесть, горничная испугалась: Нельзя выходить, там солдаты, но та, которая не спит по ночам, сказала: Да это бы лучше, уже через минуту были бы мертвыми, не так, как сейчас, а по-настоящему, целиком. Мы, спросила регистраторша. Мы и все остальные, все, кто здесь, получили бы, по крайней мере, наилучшее объяснение своей слепоте. Впервые с того дня, как ее привезли сюда, она произнесла столько слов подряд. Жена доктора сказала: Пошли, раньше смерти умирать не надо, она сама выберет и о выборе не оповестит. Отворили дверь, ведущую в левый флигель, повлеклись но длинным коридорам, а о том, что ждет их, могли им при желании рассказать женщины из первых двух палат, но они затравленными зверьками лежали скорчась по койкам, и мужчины не осмеливались ни дотронуться до них, ни хотя бы подойти поближе, потому что те немедленно принимались кричать.

В глубине последнего коридора жена доктора увидела слепца, как обычно, стоявшего если не на часах, так на стреме. Заслышав, должно быть, медленные, шаркающие шаги, он оповестил: Пожаловали. Из палаты понеслись крики и ржание, подобное конскому. Четверо быстро подошли к перегораживающей вход кровати: Давай, девчонки, давай заходи, мы тут все, как жеребцы стоялые, заждались, сказал один. Слепцы окружили вошедших женщин, потянули к ним руки, но тотчас неуклюже шарахнулись в стороны, едва лишь главарь, а им наверняка был обладатель пистолета, крикнул: Я первый выбираю, забыли, так я напомню. Все обитатели палаты жадно искали женщин невидящими глазами, кое-кто протягивал к ним жадную руку, словно уразумев наконец, куда надо смотреть. Женщины стояли в проходе между кроватями, как солдаты на строевом смотру. Главарь, с пистолетом в руке, подошел так уверенно и проворно, будто глаза у него на лице были зрячими, свободной рукой общупал спереди и сзади крайнюю слева, и ею оказалась та, которая не спит по ночам, помял ей груди, бедра, ягодицы, залез между ног. Слепая вскрикнула, он отпихнул ее в сторону: Никуда не годишься, трухлявая ты какая-то. Перешел к следующей, это была та, про кого ничего не известно, и, сунув пистолет в карман, повторил процедуру уже обеими руками, приговаривая: А эта вроде ничего, ничего, потом взялся за жену первого слепца, потом за регистраторшу, потом за горничную и тут воскликнул: Ребята, отличные телки, все при них, без обмана. Слепцы отозвались радостным ржанием, топотом, ревом: Ну давай, давай, не томи, пусти. А ну тихо, сказал главарь, еще не все. Плотно ухватил девушку в темных очках и восхищенно присвистнул: Ух ты, пофартило нам сегодня, такое богатство подвалило. Войдя в раж и не выпуская девушку, другой рукой провел по телу последней в шеренге и снова присвистнул: Малость переспелая, но тоже хороша, хороша, очень даже. Дернул к себе обеих и, в предвкушении едва не захлебываясь слюной, объявил: Эти две мои, потом получите, как оприходую. И потащил в глубь палаты, где штабелями громоздились коробки, жестянки, пакеты с продовольствием, которого хватило бы на целый полк. Все женщины уже подняли крик, перебиваемый звоном оплеух, глухими ударами, ревом: Да не ори, тварь, что вы за народ такой, не можете не скулить. Врежь ей еще, пусть заткнется. Ничего, это поначалу, распробует, потом сама еще попросит. Ну, разложите вы ее, сколько можно, нет больше сил терпеть. Уже пронзительно выла под грузным слепцом та, которая не спит по ночам, четырех других взяли в кольцо, плотно обступили, тянули в разные стороны, отпихивая друг друга, огрызаясь, как гиены над полуобглоданной падалью, стягивали с себя штаны. Жена доктора, сведенными судорогой руками вцепившись в железную спинку кровати, к которой ее толкнули, видела, как главарь рванул и разодрал юбку на девушке в темных очках, сорвал трусики, направил, помогая себе пальцами, и с усилием вдвинул член, слышала, как он хрипит, бормочет что-то невообразимо похабное, девушка же в темных очках, не произнося ни слова, отвернула от него голову, устремив глаза на жену доктора, выгнулась в спазмах неукротимой рвоты, покуда главарь, не замечая этого, даже не чуя характерного запаха, потому что для этого нужно, чтобы воздух в палате был иным, резко, с маху, со всей мочи, двигал тазом вперед-назад, будто заколачивал сваю, потом еще трижды конвульсивно дернулся и с каким-то кабаньим придушенным хрюканьем обмяк. Девушка в темных очках беззвучно плакала. Главарь высвободил еще подкапывающий член, переводя дыхание, сказал, протягивая руку к жене доктора: Не ревнуй, сейчас и до тебя очередь дойдет, и громче, обращаясь к своим приспешникам: Эй, эту можете забрать, только поласковей с ней, пригодится еще. Человек шесть, сшибая друг друга, ринулись в проход, схватили девушку, едва ли не волоком потащили в свой угол: Я первый, я первый, наперебой слышалось оттуда. Главарь, как был, в спущенных штанах, присел на край кровати, свесив вялый, поникший член, сказал: На колени становись, сюда вот. Жена доктора повиновалась. В рот возьми. Не буду. Побью и жратвы не дам. А не боишься, что откушу. Попробуй только, я ж буду держать тебя за горло и сверну шею, чуть только зубки пустишь в ход, ответил он. И потом вдруг: А-а, знакомый голос. И я тебя узнала. Как ты могла меня узнать, ты же не видишь. Нет, не вижу. Чего тогда врешь, что узнала. Легко представить, какое лицо у человека с таким голосом. Ладно, хватит разглагольствовать, соси давай. Не буду. Либо отсосешь, либо твоей палате крошки хлеба больше не перепадет, ты им расскажешь, по чьей милости они жратвы лишились, а потом вернешься сюда, покажешь, как они тебя приласкали. Жена доктора подалась вперед, двумя пальцами правой руки взяла и приподняла липкий мужской орган, левую уперла в пол и вдруг ощутила ладонью под тканью спущенных брюк твердую, увесистую холодную сталь. Можно убить его, подумала она. Нет, нельзя. Нечего и думать, чтобы залезть в карман брюк, гармошкой спускавшихся до щиколоток, и достать пистолет. Вытянула шею, открыла, потом закрыла рот, зажмурилась, чтобы не видеть, и начала.

Отпустили их только под утро. Ту, которая не спит по ночам, пришлось нести, хотя шесть остальных сами еле передвигали ноги. Сколько-то часов кряду женщины переходили из рук в руки, от унижения к унижению, из одного издевательства в другое, испытали все, что только можно вытворить над женщиной, оставив ее при этом в живых: Ну, сами знаете, платим натурой, скажете там своим задохликам, пусть за супчиком приходят, нальем, сказал на прощанье главарь. И уже вслед глумливо произнес: До скорого свидания, красавицы, до новых встреч, вы уж готовьтесь. Остальные подхватили более или менее слаженным хором: До свидания, до свидания, и одни добавляли: Сучки, а другие: Кисоньки, но в самом тоне чувствовалась уже некоторая пресыщенность и отсутствовал прежний половой задор. Женщины, слепые, а теперь еще оглохшие и онемевшие, спотыкаясь, влачились по коридору, и сил хватало лишь на то, чтобы держаться за руку идущей впереди, да, именно за руку, а не за плечо, словно в те времена, когда были зрячими, и спроси их: Почему вы за руки-то взялись, ведь споткнетесь, чего доброго, ни одна не смогла бы ответить, ибо есть движения, которые просто не объяснить, да, впрочем, и сложно тоже едва ли получится. Когда пересекали вестибюль, жена доктора снова выглянула наружу, где были солдаты и стоял грузовик, который, наверно, развозил продовольствие по карантинам. В этот самый миг та, которая не спит по ночам, вдруг упала замертво, без вскрика, как будто ее обезглавили одним ударом, раз — и нету, и сердце тоже раз — и разорвалось, не успев сменить систолу диастолой, наконец-то узнали мы, почему ей не спалось по ночам, но теперь-то уж поспит, не добудимся. Умерла, сказала жена доктора голосом, лишенным всякого выражения, если только бывает так, чтобы не мертвенный, а столь же мертвый, как произнесенное им слово, голос исходил из живых покуда уст. Она подняла на руки истерзанное тело женщины, у которой вдруг будто вывихнулись все суставы, ноги были окровавлены, живот весь в кровоподтеках, жалкие, ничем не прикрытые груди яростно исщипаны, и на плече остался след от зубов. Так выглядит и мое тело, подумала жена доктора, и всех, кто идет сейчас рядом, между нами и ею разница ничтожная и состоит она в том лишь, что мы пока живы. Куда понесем, спросила девушка в темных очках. В палату, потом похороним, сказала жена доктора.

Мужчины ждали у двери, за исключением первого слепца, который при появлении женщин снова натянул одеяло на голову, и косоглазого мальчика, который спал. Ни на миг не замешкавшись, не отсчитывая койки, жена доктора уверенно положила тело той, кто не спал по ночам, на ее кровать. Ей дела не было, что другие могут удивиться, в конце концов, вся палата знает, что она лучше всех ориентируется. Умерла, повторила она. Как, спросил доктор, но жена не ответила ему, потому что вопрос мог означать лишь то, что вроде бы и значил: Как она умерла, но мог быть и обрывком другого: Как вы перенесли все это, и ни на тот ни на другой ответа не имеется, умерла, вот и все, и не важно, как и отчего, глупо спрашивать, от чего умер человек, с течением времени причина забывается, остается одно только слово: Умерла, и шесть женщин вернулись не такими, как уходили отсюда, а слова, которые они могли произнести еще вчера, сегодня уже не выговорить, что же до иных слов, есть на свете такое, что ими вообще не выразить, так оно и называется, только так и никак иначе. Идите за едой, сказала жена доктора. Случай, судьба, удел, доля или как там еще называется то, что носит столько имен, состоит, конечно, из одной лишь иронии, а иначе как еще объяснить, что именно законным мужьям двух тутошних женщин было поручено от имени первой палаты ходить за продуктами в те времена, когда никому и в кошмарном сне бы не приснилось, что придется за эти продукты платить тем, чем было только что заплачено. Почему же не выделили для этой цели мужчин свободных, холостых, не обязанных защищать свою супружескую честь, но нет, выпал жребий им, а им, без сомнения, не хочется сейчас переживать этот стыд, этот срам и протягивать руку за милостыней к подонкам, изнасиловавшим их жен. И первый слепец так и сказал, этими самыми словами: Я не пойду, пусть еще кто-нибудь сходит. А я пойду, сказал доктор. Я с вами, сказал старик с черной повязкой. Там, конечно, не очень много, но смотрите, не тяжело ли вам будет нести. Пропитание себе дотащить сил хватит, своя ноша, известно, не тянет. Но тянет чужая, и как еще тянет. Жаловаться не приходится, потому что за мою долю расплатились другие, и сполна.

Представим себе, да нет, не этот диалог, он уже остался позади, представим себе тех двоих, которые вели его, они сейчас стоят лицом к лицу, словно видят друг друга, что в данном случае вполне возможно, если память каждого из них сумела вытянуть из сияющей белизны окружающего мира сначала шевелящиеся, произносящие эти слова губы, а потом, наподобие медленного излучения, идущего из этого центра, проступят и остальные черты этих лиц, одно старческое, другое еще вроде бы нет, и не надо называть слепым того, кто еще способен видеть хоть так. Когда они вышли из палаты, отправившись за сдой, оплаченной ценой позора, как тогда еще с негодованием выразился первый слепец, жена доктора сказала остальным женщинам: Побудьте здесь, я скоро. Что ей нужно, она знала, не знала только, где это взять. А нужна ей была какая-нибудь емкость, ведро или что-то вроде, чтобы наполнить его водой, пусть вонючей, пусть протухшей, и обмыть тело той, которая не спала по ночам, смыть собственную ее кровь и разнообразные чужие выделения, чтобы в землю оно легло чистым, если еще имеет хоть малейший смысл говорить о телесной чистоте оказавшихся в этом бедламе, ну а в смысле чистоты душевной до них, как известно, не досягнет никто.

На длинных столах в обеденной зале лежали слепцы. Из незакрытого крана бежала в заваленную мусором раковину тоненькая струйка воды. Жена доктора оглянулась по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего и ничего не нашла. Кто-то из слепцов почувствовал ее присутствие, спросил: Кто здесь. Она не ответила, зная, что радушный прием ей не окажут, не скажут: Нужна вода, так возьми, пожалуйста, а если это, чтобы покойницу обмыть, бери, сколько надо. На полу валялись пластиковые мешки, в которых доставлялась еда, и были среди них большие, подходящего размера. Рваные, наверно, но если сунуть один в другой, а другой в третий, воды прольется немного. Она действовала стремительно, потому что слепцы уже слезали со столов, окликая: Кто здесь, кто здесь, и встревожились еще сильней, когда услышали шум льющейся воды, двинулись на этот звук, и жене доктора пришлось перегородить им путь столом, а потом она снова взялась за мешки, в отчаянии рванула кран, и еле-еле до этого текшая вода вдруг ударила, будто вырвавшись наконец на волю, мощной струей, хлынула потоком, окатила ее с ног до головы. Слепцы оробели, попятились, подумав, что, наверно, трубы прорвало, и получили еще больше оснований для такого предположения, когда вода стала подступать к ногам, ибо кто же мог подумать, что некто вторгшийся сюда открыл кран, и тут жена доктора поняла, что такую тяжесть не удержит. Туго закрутила горловину мешка, взвалила его на спину и выбежала, уж как смогла, прочь.

Когда доктор и старик с черной повязкой вошли в палату, неся кормежку, они не увидели, не могли увидеть семь голых женщин, из них одна, та, которая не спала по ночам, лежала на своей кровати, такая чистая, какой, наверно, никогда в жизни не была, а другая по очереди омывала тела своих подруг и потом — свое собственное.

На четвертый день бандиты появились снова. Они шли призвать к уплате натурального налога вторую палату, но задержались на минуточку у двери первой, чтобы осведомиться, оправились ли тамошние женщины от последствий веселой ночки: Веселая была ночка, воскликнул, облизываясь, один, и другой подтвердил: Каждая из этих семи стоит двух, одна, правда, подкачала, совсем ледащая была, но за компанию и она сошла, так что повезло вам, мужики, с соседками, цените свое везение, если можете, конечно. Лучше бы не могли, возразил первый, нам больше достанется. Из глубины отозвалась жена доктора: Нас уже не семь. Одна сбежала, что ли, с хохотом осведомился тот. Нет, не сбежала, умерла. О черт, ну так вам придется в следующий раз и за нее постараться. Вы немного потеряли, она совсем ледащая была, сказала жена доктора. Несколько сбитые с толку посланцы не нашлись, что ответить на это, только что прозвучавшие слова показались им совершенно неподобающими, и один по зрелом размышлении пришел к выводу о том, какие же все-таки женщины, в сущности, суки, потому что нехорошо так говорить про свою же подругу, тем более покойную, только потому, что у той были сиськи не на месте и зад стесанный. Жена доктора смотрела, как неуверенно, движениями своими напоминая заводных кукол, переминаются они в дверях. Она их узнала, все трое насиловали ее. Наконец один стукнул палкой в пол: Пошли, ребята. Снова стук и предупреждения: С дороги, с дороги, постепенно затихавшие в глубине коридора, затем вновь тишина и неразборчивый шум голосов — это женщины второй палаты получали приказ явиться после ужина. Снова стук по каменным плитам и: С дороги, с дороги, три фигуры проплыли мимо двери, исчезли.

Жена доктора, рассказывавшая на ночь сказку косоглазому мальчику, встала, подняла руку и бесшумно сняла с гвоздя ножницы. Сказала мальчику: Потом дорасскажу, что там дальше было. В палате никто не спросил ее, почему она так пренебрежительно отозвалась о той, которая не спала ночами. Через сколько-то минут разулась, сказала мужу: Я скоро приду. Еще минут через десять показались в коридоре женщины из второй палаты. Их было пятнадцать. Кое-кто плакал. Шли они не цепочкой, а группами, связавшись полосами какой-то материи, надо полагать, простыню разорвали. Когда они миновали дверной проем, жена доктора двинулась за ними следом. Никто не заметил ее. Женщины знали, что их ждет, творившееся в третьей палате ни для кого не было секретом, да и нового в этом тоже ничего не было, надо думать, так повелось от начала времен, спокон веку. В ужас их приводило не само насилие, а разнузданное бесстыдство, свальный грех ожидающей их ночи, когда пятнадцать женщин распнут на койках и на полу, и мужчины, сопя и фыркая, как кабаны, будут переходить от одной к другой. Страшней всего, если я вдруг испытаю наслаждение, вот какая мысль мелькнула в голове одной из них. Когда вошли в коридор, ведущий в пункт назначения, часовой еще издали оповестил своих: Идут, идут, я их слышу. Быстро убрали перегораживавшую дверь кровать, и женщины по очереди стали входить в палату. Ой, сколько же вас, воскликнул счетовод и принялся за радостный подсчет: Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, пятнадцать, все. Устремился вслед за последней, на ходу запуская жадные руки ей под юбку, приговаривая: Это моя, эту мне, никому не отдам. Смотрины на этот раз устраивать не стали, обошлись без предварительной оценки физических данных. В самом деле, если всем уготовано одно и то же, зачем сравнивать претенденток по росту, бюсту и объему бедер, только время терять да расхолаживаться. Женщин уже поволокли на койки, уже срывали с них как попало одежду, и вскоре не замедлили раздаться привычные плач, мольбы, вопли, на которые отвечали, если отвечали, одинаково: Захочешь есть — раскинешь ноги. И женщины повиновались, а кое-кому из них приказывали за щеку взять, вот как той, которая сидит на корточках меж расставленных коленей главаря и молчит, разумеется. Жена доктора, войдя в палату, неслышно проскользнула по проходу, хотя предосторожности эти были излишни, никто бы не услышал, даже если бы она гремела деревянными башмаками, и, наткнись на нее какой-нибудь слепец, почуявший рядом женщину, она в худшем случае разделила бы судьбу остальных, не более того, потому что в этой вакханалии нелегко заметить, что к пятнадцати присоединилась шестнадцатая.

Кровать главаря, как и прежде, стояла в глубине палаты, где высились штабеля коробок и ящиков с продовольствием. Соседние койки были отодвинуты подальше, главарь, судя по всему, любит простор и терпеть не может натыкаться на товарищей по несчастью. Что ж, так проще убить его. Медленно продвигаясь по узкому проходу, жена доктора не сводила глаз с того, кого наметила себе в жертву, следила за его движениями, видела, как под наплывом приятных ощущений он откинул голову, будто подставляя ей горло. Крадучись, она подошла совсем близко, обогнула кровать, остановилась у него за спиной. Слепая продолжала свое дело. Жена доктора медленно подняла ножницы, чуть разведя лезвия, чтобы удар получился двойным. В этот миг, последний свой миг, слепец почувствовал ее присутствие, но приближение оргазма увело его из мира привычных реакций. Не успеешь, подумала жена доктора и резко опустила занесенную руку. Двойной клинок, направленный со всей силы, глубоко вонзился в горло, повернулся вокруг собственной оси, рассекая хрящи и соединительную ткань, прошел дальше, покуда не застрял в неподатливых шейных позвонках. Вскрик был едва слышен, да и вообще почти неотличим от утробного стона или хрипа, звукового, так сказать, сопровождения эякуляции, какие уже не раз звучали в палате, а может, это он и был, ибо одновременно с тем, как кровь толстой струей ударила слепой в лицо, в рот ей судорожными толчками пошла сперма. И слепцов встревожил не этот крик или хрип, а женский вопль, непохожий на те, которых они наслушались вдоволь. Слепая, не понимая, вопила, что происходит, откуда кровь, в ужасе от того, что, может быть, бессознательно, безотчетно, сама не зная, как это вышло, осуществила мысль, невольно приходившую ей в голову раньше, то есть сомкнула челюсти. Слепцы бросили женщин, ощупью стали пробираться ближе: Что стряслось, чего так орешь, но чья-то рука вдруг зажала ей рот, и голос шепнул на ухо: Молчи, а потом ее мягко оттащили назад. Молчи, повторил голос, женский голос, и это немного успокоило ее, если это вообще возможно в таких обстоятельствах. Вышедший вперед счетовод и до трупа, навзничь лежавшего поперек кровати, дотронулся первым, ощупал его и: Он мертвый, определил. Голова была закинута за дальний край койки, и кровь еще хлестала из раны. Его убили, воскликнул он через минуту. Слепцы замерли, не веря своим ушам: Как убили, кто убил. У него вся глотка перерезана, это, наверно, та сучка, что была с ним, надо ее найти. Слепцы вышли из столбняка, но, явно опасаясь напороться на клинок, зарезавший их главаря, прошли недалеко. И не могли видеть, как счетовод, проворно обшарив карманы убитого, нашел и достал пистолет и маленький пластиковый мешочек с десятком патронов. Внимание отвлекли на себя женщины, которые в панике вскакивали на ноги, с истошным криком метались по палате и, потеряв представление о том, где выход, натыкались на слепцов, а те думали, что на них нападают, и в результате началось то, что смело можно было бы назвать столпотворением. Жена доктора тихо стояла в глубине, выжидая, когда можно будет улучить минуту и выскользнуть из палаты. Одной рукой она обхватила и крепко прижимала к себе слепую, в другой держала выставленные вперед ножницы, готовясь свалить одним ударом первого, кто приблизится. Пока что свободное пространство вокруг кровати главаря благоприятствовало ей, но она знала, что это ненадолго. Кто-то из женщин прорвался наконец к дверям, кто-то отбивался от слепцов, а кто-то даже уже стиснул горло своего насильника, явно намереваясь увеличить счет потерь. Счетовод, взяв команду на себя, крикнул своим: Тихо, замри, сейчас разберемся, и, желая, вероятно, придать убедительности своим словам, выстрелил в воздух. Эффект, однако, оказался обратным ожидаемому. Слепцы не знали, что пистолет обрел нового хозяина, а они, следовательно, нового вожака, а потому перестали драться с женщинами, прекратили попытки сломить их сопротивление, причем один из них — навсегда, потому что, судя по всему, его все-таки задушили. В этот миг жена доктора решила, что время пришло. И ринулась вперед, рассыпая удары направо и налево. Теперь уже слепцы, давя друг друга, вопя дурными голосами, кинулись врассыпную, спотыкались, падали сами и сбивали с ног ближнего, и имеющий глаза увидел бы, что первая свалка по сравнению с этой была попросту невинной детской возней. Жена доктора никого больше не хотела убивать, а стремилась всего лишь выбраться отсюда, но так, чтобы не оставить позади себя ни одной женщины. Этот, вероятно, не выживет, подумала она, всадив ножницы кому-то в грудь. Грянул еще один выстрел. Пошли, пошли, кричала она, толкая перед собой всех попадавшихся ей женщин. Поднимала упавших, повторяла: Живей, живей, и как ни кричал из глубины палаты счетовод: Держи их, держи, не давай уйти, было уже поздно, все женщины успели выметнуться в коридор, понеслись по нему, полуголые, прикрываясь остатками одежды. С порога жена доктора яростно прокричала в открытую дверь палаты: Вспомните, как я сказала тогда, что не забуду его лица, а теперь отныне и впредь думайте над тем, что я и ваши лица не забуду. Заплатишь за это, крикнул в ответ счетовод, и ты, и эти суки, и ваши козлы, все заплатите, кровью все умоетесь. Ты не знаешь, кто я и откуда пришла. Ты из того крыла, из первой палаты, возразил один из тех, кто приходил за женщинами, а счетовод добавил: Голос-то не спрячешь, скажешь словечко рядом со мной, и нет тебя. Ваш главарь тоже говорил так, и где он теперь. Ты меня с ним не равняй, ни с ним, ни со всей вашей шатией, когда вы ослепли, я уже знал все на свете. О моей слепоте ты ничего не знаешь. Ты не слепая, меня не проведешь. Да будь я хоть сто раз слепая, слепей всех, кто здесь есть, я уже убила и буду еще убивать, если потребуется. Раньше с голоду сдохнешь, теперь ни крошки больше не получите, хоть на карачках приползете, хоть на тарелочке сюда принесете все свои три дырки, с которыми на свет появились. За каждый день без еды буду убивать одного из вас, пусть только за порог шагнет. Ничего у тебя не выйдет. Выйдет, и еду теперь мы будем получать, а вы жрите, что припрятали. Счетовод в бешенстве выстрелил в сторону двери. Пуля прошла над головами, никого не задев, и ударила в стену. Не поймаешь, крикнула жена доктора, и побереги-ка лучше патроны, кончатся, что будешь делать, и помни, не тебе одному охота верховодить, твои дружки тоже бы не прочь.

Твердым шагом отошла от двери, двинулась по коридору вдоль стены, но вдруг навалилась обморочная слабость, подкосились ноги, и она упала. Перед глазами повисла какая-то пелена. Неужели слепну, подумалось ей, но тут же стало понятно, что нет, еще не сейчас, это слезы туманили взгляд, слезы, хлынувшие таким ручьем, как будто копились всю жизнь. Я убила человека, тихо произнесла жена доктора, хотела убить и убила. Обернулась на дверь третьей палаты, подумав, что, если слепцы бросятся догонять, защищаться она не сможет. Но коридор был пуст. Женщины уже скрылись, слепцы, напуганные стрельбой и особенно тем, что в палате осталось несколько трупов, высунуться не решались. Мало-помалу стали возвращаться силы. Слезы всё текли, только теперь уже медленно, тихо, как бывает, когда непоправимое уже случилось. С трудом поднялась. Руки, одежда были в крови, и измученное тело вдруг уведомило, что она стала старой: Стала старой, стала убийцей, подумала жена доктора, хоть и знала, что надо будет — снова убьет. А когда будет надо, спросила она себя, медленно шагая к вестибюлю, и сама же себе ответила: Когда будет умирать то, что покуда еще живо. Покачала головой, подумала: А это что значит, слова, слова, ничего больше. Вокруг по-прежнему никого не было. Она подошла к двери, выглянула. Между прутьев решетки смутно виднелась фигура часового. Там еще есть люди, и они еще видят. Вздрогнула от шагов за спиной, подумала: Они, и стремительно обернулась, занося для удара ножницы. Но увидела мужа. Возвращавшиеся во вторую палату прокричали по дороге о том, что случилось в левом флигеле, и что какая-то женщина зарезала главаря, и поднялась стрельба, и доктор не спросил, что за женщина, потому что и так знал, это не какая-то, а его женщина, та, которая сказала косоглазому мальчику, что потом дорасскажет сказку, а сейчас-то что с нею сталось, где она, может быть, лежит мертвая. Я здесь, произнесла она, подошла к нему и припала и даже не заметила, что пачкает его кровью, а может, и заметила, но решила, что это не важно, ибо до этого дня они все делили поровну. Что там было, говорят, убили кого-то, спросил доктор. Убили, я убила. Почему. Кому-то надо было это сделать, а больше никого не нашлось. А что теперь. А теперь мы свободны, они знают, что их ждет, если вздумают еще раз попользоваться нами. Но ведь это значит, будет война. Слепые всегда на войне, всегда были и будут. И ты снова будешь убивать. Да, если придется, от этой слепоты я не вылечусь. А что с продовольствием. Теперь мы снова будем забирать его, вряд ли те осмелятся прийти сюда, по крайней мере еще несколько дней будут бояться, что с ними произойдет то же, что и с их главным, что им тоже воткнут в горло ножницы. Мы с самого начала, еще когда они предъявили первые требования, не сумели оказать им сопротивления. Нет, не сумели, мы испугались, а страх — плохой советчик, ну а теперь пойдем, надо будет на всякий случай забаррикадировать дверь, кроватями перегородим, как те делали, а если придется поспать на полу, то ничего страшного, это лучше, чем умереть с голоду.

Однако в ближайшие дни слепцы стали спрашивать себя и друг друга, а не придется ли и в самом деле готовиться к голодной смерти. Поначалу не удивлялись, что продуктов не несут, привыкли к задержкам и перебоям, так уж повелось с самого начала, бандиты из третьей были правы, говоря, что военные иногда запаздывают, хоть тотчас, извращая свою правоту, глумливо добавляли, что вот потому-то и придется урезать пайки, такая уж тягостная обязанность выпадает на долю тех, кто правит. На третьи сутки, когда в палатах не осталось в буквальном смысле ни корочки, ни крошки съестного, жена доктора и с ней еще несколько человек вышли во двор и спросили: Э-эй, что там с продуктами-то, а, нас уже два дня не кормят. Сержант, уже, разумеется, не тот и не этот, а совсем другой, из-за ограды ответил, что армия тут ни при чем, армия хлеб ни у кого не отбивает, потому что воинская честь не позволяет, а если еды нет, так это потому, что нет еды, а вы все ни с места, еще шаг, и знаете, что будет, приказ остается прежним. После полученных разъяснений слепцы вернулись в палаты и повели такие речи: Что же мы делать-то будем, если и сегодня не привезут еды. Может, завтра привезут. Или послезавтра. Или когда мы и пошевелиться не сможем. Надо выйти и потребовать. Выйти-то можно, дойти нельзя. Эх, были б мы зрячими. Были б мы зрячими, не влипли бы в это дерьмо. Может, нам потому не дают еды, что им самим не хватает. Ну да, кого же тут еще кормить, когда самому в обрез. Ну, когда у них припасы истощатся, мы уже все загнемся. Так что же делать-то. Они сидели на полу, кружком, более или менее правильным, в желтоватом свете единственной на весь вестибюль лампы, доктор и жена доктора, старик с черной повязкой, среди прочих мужчин и женщин, которых было примерно по двое-трое из каждой палаты, как левого крыла, так и правого, и, как уж повелось в этом мире слепых, случилось то, что и должно было, когда один из них высказался гак: А я считаю, что мы никогда бы не оказались в такой ситуации, если бы не убили этого, из третьей палаты, ну, вожака, тоже мне трагедия, ну, давали бы женщины этим бандитам дважды в месяц, то есть я хочу сказать, давали им возможность удовлетворять свои надобности, исполнять закон природы. Кто-то счел эту реплику забавной, кто-то выдавил из себя деланный смешок, но голос протеста, если он и был, ни заглушило бурчание в пустом желудке, а говоривший продолжал: И очень бы хотелось знать, кто все-таки совершил это убийство, женщины клянутся и божатся, что они тут ни при чем. Нет, я считаю, мы просто обязаны свершить правосудие и выдать им убийцу. Поди узнай, кто это. Да, так и скажем им, что вот, мол, вам тот, кого вы ищете, а нам теперь дайте поесть. Поди найди его. Жена доктора поникла головой, подумала: Они правы, если кто-нибудь умрет с голоду, виновата буду я, но тотчас вспыхнувший гнев прогнал это смиренное признание своей ответственности: Вот пусть они первыми и умрут, чтобы моя вина искупила их вину. И, подняв глаза, подумала: А если сказать им сейчас, что это я убила, неужели они меня отдадут в третью палату, зная, что — на верную смерть. От голода ли, потому ли, что эта мысль прельщала, как влечет и манит бездна у самых ног, в голове у нее вдруг помутилось, она всем телом подалась вперед и уже открыла рот, но в этот миг ее руку кто-то цепко взял, крепко сжал, и, оглянувшись, она увидела старика с черной повязкой, который молвил так: Своими бы руками убил того, кто выдаст себя. Почему, спросили в кружке. Потому, что если в том аду, где мы с вами оказались и который нашими стараниями становится адом совсем уж кромешным, еще имеет какое-нибудь значение стыд, то лишь благодаря человеку, осмелившемуся прикончить гиену в самом ее логове. Стыд-то он, конечно, стыд, да только им не будешь сыт. Кто б ты ни был, но сказал сейчас сущую правду, ибо всегда найдется тот, кто будет сыт за счет бесстыдства, но мы, лишенные всего, кроме этой последней и сомнительной добродетели, должны, по крайней мере, попытаться отстоять принадлежащее нам по праву. Говори ясней. Если мы начали с того, что отпустили наших женщин к этому отребью и питались за их счет, как мелкая сутенерская мразь, то ныне пришла пора отправляться туда мужчинам, если они тут еще есть. Объясни толком, только сначала скажи, откуда ты. Из первой палаты правого крыла. Ну, дальше. Да чего тут говорить, надо вернуть себе свое. У них есть оружие. Насколько я знаю, имеется один пистолет, а у патронов есть свойство кончаться. На нас хватит. Люди умирали и за меньшее. Я не собираюсь отдавать свою жизнь за то, чтобы другие жизнью наслаждались. Может быть, ты тогда и есть не собираешься, если кто-нибудь отдаст жизнь ради того, чтобы ты ел, саркастически осведомился старик с черной повязкой, но ответа не дождался.

Из двери, ведущей в палаты левого крыла, прокралась женщина, стала прислушиваться к разговору, не обнаруживая свое присутствие. Это была та самая, кому в лицо ударила струя крови, а в рот порция семени, та самая, кому тогда шепнула на ухо: Молчи, жена доктора, которая теперь думала: Сейчас, отсюда, где нахожусь я, сидя среди всех этих людей, я не могу сказать тебе, чтоб молчала, не выдавала меня, но ты наверняка узнала мой голос, ты не могла его забыть, моя ладонь зажала тебе рот, твое тело было прижато к моему, и я сказала тебе молчи, и вот пришло время узнать точно, кого я спасла, узнать, кто ты, и потому я буду говорить и дальше, говорить громко и внятно, чтобы ты могла указать на меня, если такая твоя судьба, твоя и моя, и вот я говорю: Идти должны не только мужчины, но и женщины, мы вернемся туда, где нас унижали, чтобы от унижения не осталось и следа, чтобы могли избавиться от него, выплюнуть, как выплевывают попавшую в рот соринку. Она произнесла это и подождана, пока женщина не сказала: Куда ты, туда и я, вот что она сказала. На лице старика с черной повязкой появилась улыбка, которая казалась, а может, даже не казалась, а и вправду была счастливой, только не ко времени было бы его об этом спрашивать, но интересно, что в тот же миг изменились лица и других слепцов, как будто над головами у них пролетела птица, проплыло облако, возник первый, робкий свет зари. Доктор сжал руки жены, потом спросил: Ну, кто-нибудь еще хочет узнать, кто убил того негодяя, или мы все согласимся с тем, что пал он от нашей руки, а точнее, от руки каждого из нас. Ответа не было. Жена доктора сказала: Дадим им еще немного времени, подождем до завтра, если солдаты не принесут еду, нападем. Поднялись, разделились, одни пошли направо, другие налево, опрометчиво не учтя возможности того, что кто-то из слепцов третьей палаты мог подслушивать их разговор, но, к счастью, черт не всегда, чуть упомянешь о нем, уж тут как тут, и поговорка эта пришлась тут, опять же, как нельзя более кстати. А некстати было кваканье громкоговорителя, который в последние дни то говорил, то нет, но если говорил, то неизменно в одно и то же время, как и было обещано, и, несомненно, в передатчик вмонтировали какой-то таймер, в определенный момент включавший магнитную запись, а отчего иногда такого не происходило, нам знать не дано, ибо это свойства и явления мира внешнего, достаточно, впрочем, серьезные, поскольку в результате путался календарь, сбивался подсчет дней, которым иные слепцы, маньяки по природе или любители порядка, что есть смягченная форма мании, неукоснительно пытались заниматься, вяжа узелки на веревке, то есть поступая подобно тем, кто, не полагаясь на свою память, ведет дневник. Так вот, сейчас голос его раздался в неурочное время, должно быть, что-то в нем поломалось, реле ли вышло из строя, пайка отошла или запись не возвращается к началу, и только этого не хватало нам, мало того что мы слепцы, так теперь еще и спятим. По коридорам и палатам раскатился последним и бесполезным предупреждением властный голос: Правительство страны, выражая глубокое сожаление по поводу того, что во исполнение своего долга и в соответствии со своими полномочиями вынуждено принять ряд безотлагательных и жестких мер по защите всеми имеющимися в его распоряжении средствами населения страны, оказавшейся перед лицом кризиса, вызванного внезапной вспышкой эпидемии слепоты, временно именуемой белой болезнью, рассчитывает, что все граждане проявят сознательность и присущие им, гражданам, гражданские чувства, всемерно препятствуя распространению эпидемии в том, разумеется, случае, если мы имеем дело с нею, а не с необъяснимым в данное время совпадением ряда единичных случаев. Решение об помещении в карантин лиц, пораженных этим недугом, равно как и лиц, имевших с ними какие бы то ни было контакты, а потому подлежащих обсервации, является глубоко и всесторонне продуманным. Правительство полностью сознает свой долг перед народом и надеется, что те, кому адресовано это обращение, как законопослушные граждане, также осознают лежащую на них ответственность и поймут, что изоляция, которой их подвергли, ознаменует их неразрывную связь и нерушимое единство со всем национальным сообществом. Прослушайте правила поведения в карантине: первое, свет должен гореть постоянно, всякая попытка погасить его бессмысленна, выключатели заблокированы, второе, покидать помещение без специального разрешения запрещается под страхом немедленной смерти, третье, по телефону, имеющемуся в каждой палате, разрешается передавать только просьбы о пополнении запаса гигиенических и моющих средств, четвертое, изолированные обязаны ежедневно производить ручную стирку своей одежды, пятое, не предписывается, однако настоятельно рекомендуется избрать в каждой палате старосту, шестое, трижды в день к дверям левого и правого крыльев будут доставляться коробки с продовольствием, предназначенные соответственно для обеих групп, седьмое, все отходы, под которыми следует понимать не только остатки пищи, но также тару и посуду, как то: тарелки и ложки, изготовленные для этой цели из горючих и легковоспламеняющихся материалов, подлежат сожжению, восьмое, сожжение производится на заднем дворе, девятое, изолированные несут ответственность за возможные негативные последствия неосторожного обращения с огнем, десятое, возгорание, случайное или произведенное умышленно, ликвидируется силами и средствами самих изолированных, без вызова пожарной охраны, одиннадцатое, изолированные не вправе рассчитывать на медицинскую помощь в случае заболевания кого-либо из них, равно как и на вмешательство извне для наведения порядка в случае возникновения конфликтов или актов агрессии, двенадцатое, в случае смерти кого-либо из числа изолированных, каковы бы ни были ее причины, тело силами самих изолированных должно быть без соблюдения каких бы то ни было формальностей захоронено на заднем дворе, тринадцатое, все контакты между двумя группами пациентов, размещенными в двух крыльях здания, могут производиться только в центральном вестибюле, через который вами был осуществлен вход в клинику, четырнадцатое, ослепшие незамедлительно переходят во флигель, где содержатся слепые, пятнадцатое, эти инструкции будут передаваться ежедневно, в одни и те же часы, для сведения вновь прибывших. Правительство, и на этом слове погас свет и громкоговоритель умолк. Один из слепцов безразлично завязал новый узелок на веревочке, потом попытался сосчитать их, узлы то есть, то есть дни, но отказался от своего намерения, потому что слишком густо оказались они расположены. Жена доктора сказала: Свет погас. Какая-нибудь лампа перегорела, ответил муж, неудивительно, ведь столько времени постоянно включены. Нет, весь свет погас, что-то случилось там, снаружи. Значит, теперь и ты ослепла. Я дождусь, когда солнце взойдет. Она вышла из палаты, пересекла вестибюль, выглянула. Соседние кварталы были погружены во тьму, и даже армейский прожектор не горел, он, наверно, был подключен к общей сети, а теперь, похоже, энергия иссякла.

На следующий день, кто пораньше, кто попозже, ибо солнце для слепцов встает по-разному, и это зависит чаще всего от того, насколько тонок слух у каждого, стали собираться на ступеньках крыльца мужчины и женщины из разных палат, за исключением, само собой разумеется, третьей, обитатели которой должны были уже приступить к завтраку. Ждали, когда завизжат немазаные петли, загремят, открываясь, ворота, возвещая, что привезли еду, а потом начнется крик дежурного сержанта: Не выходить, не подходить, а потом, волоча ноги, пройдут солдаты, с глухим стуком бросят на землю коробки с провиантом, и армейские башмаки, удаляясь, затопают гораздо чаще, и снова заскрипят ворота, и последует разрешающее: Забирайте. И прождали так до тех пор, пока утро не сменилось днем, а день не пополз неуклонно к вечеру. Никто, включая жену доктора, не решался осведомиться, а будут ли кормить. Покуда не прозвучал этот вопрос, не грянет, леденя кровь, и отрицательный на него ответ, а пока нет ответа, есть, значит, надежда услышать что-нибудь вроде этого: Скоро, скоро подвезут, потерпите немножко, поголодайте еще самую малость. Но кое-кто, как бы ни хотел потерпеть, не мог больше выдержать и, будто сваленный внезапной и необоримой сонливостью, падал в обморок прямо здесь. Над потерявшими сознание принималась хлопотать жена доктора, просто поразительно, как эта женщина узнает все, что происходит вокруг, у нее какое-то прямо шестое чувство, способность видеть без глаз, и вот благодаря ей сомлевших не оставляли валяться на солнцепеке, а относили внутрь, а уж там спрыскивали водой, похлопывали по щекам, приводили в чувство. Но рассчитывать на них как на боевую единицу, как на активный штык, разумеется, не приходилось, не потянули бы, да им и кошку за хвост не потянуть, если вспомнить старинное речение, не объясняющее, правда, по каким таким сверхъестественным причинам кошку за хвост тянуть легче, нежели кота. И наконец объявил старик с черной повязкой: Еды не привезли, еды не привезут, пойдемте за едой сами. Поднялось бог знает сколько народу, поднялось и собралось в самой отдаленной от вражеской цитадели палате, ибо давно уж пора быть предусмотрительными. Послали в левый флигель лазутчиков, слепцов, разумеется, из тамошних палат, лучше знающих местность, наказав им оповещать о первом же подозрительном шевелении. Жена доктора отправилась с ними и вскоре принесла не слишком обнадеживающие сведения: Они перегородили дверь четырьмя кроватями. Как ты узнала, что именно четырьмя, спросил кто-то. Как-как, пощупала. И тебя не засекли. Надеюсь, что нет. Ну, что делать будем. Пойдем туда, снова призвал старик с черной повязкой, сделаем то, что решили, на что решились, иначе будем обречены на медленную смерть. Если пойдем, кое у кого смерть будет скорая, ответил первый слепец. Кто собирается умереть, тот уже умер, только еще не знает об этом. О том, что мы умрем, нам известно со дня рождения. И потому в определенном смысле можно считать, что мы все рождаемся мертвенькими. Ну хватит воду в ступе толочь, высказалась девушка в темных очках, одна я туда идти не могу, но если не прекратите свою словесную эквилибристику, лягу в постель и буду лежать, пока не умру. Умирает лишь тот, чьи дни сочтены, сказал доктор, и больше никто, и, несколько возвысив голос, добавил: Кто готов идти, пусть поднимет руку, вот что происходит с теми, кто ляпнет, не подумавши, какой смысл поднимать руки, если некому подсчитать их и сказать потом: Тринадцать, после чего можно будет с уверенностью ждать начала новой дискуссии, в ходе которой докажут, что с точки зрения логики правильнее будет кому-нибудь одному примкнуть к добровольцам или, наоборот, покинуть их ряды, чтобы не получилась чертова дюжина, ну а кому покидать, пусть решит жребий. Руки поднялись, но не слишком уверенно, и в движении этом, то ли в преддверии явной опасности, маячившей впереди, то ли ввиду явной нелепости отданного и полученного приказа, сквозили нерешительность и сомнения. Доктор рассмеялся: Что за чушь я сморозил, давайте поступим иначе, кто не хочет или не может идти, пусть отойдет в сторону, а с остальными мы выработаем план действий. Начались бормотания, вздохи, шарканья, и постепенно отделились от ядра слабые и робкие, и замысел доктора оказался столь же эффективен, сколь и великодушен, ибо так труднее будет понять, кто был в рядах и покинул их. Жена доктора сочла оставшихся, и вышло их вместе с нею и мужем семнадцать душ. Первую палату правого крыла представляли старик с черной повязкой, девушка в темных очках, аптекарь, а все прочие добровольцы были исключительно мужчины из разных палат, если не считать, а почему бы, собственно, ее не считать, ту женщину, которая сказала: Куда ты, туда и я, так вот, она тоже была здесь. Выстроились в проходе между кроватями, доктор пересчитал: Семнадцать, нас семнадцать. Маловато, сказал аптекарь, не справимся. Атаковать широким фронтом, если позволено мне будет употребить военный термин, сказал старик с черной повязкой, в данном случае неразумно, нам надо ворваться в брешь не шире дверного проема, если нас будет больше, это только осложнит дело. Положат всех, согласился кто-то, и все по виду остались наконец довольны своей малочисленностью.

Вооружились уже известными нам железными прутьями, выломанными из кроватных спинок и могущими служить как рычагами, так и копьями, в зависимости от того, будут ли введены в действие саперы или штурмовые части. Старик с черной повязкой, в молодости ознакомившийся, судя по всему, с кое-какими началами тактического мастерства, напомнил о необходимости держаться кучно, чувствовать локоть соседа и поворачиваться всем вместе, ибо это единственный способ не перебить своих, а также о том, что приступ должен происходить в совершенном молчании, что обеспечит эффект внезапности. И босиком, добавил он. Как потом свои башмаки-то искать будем, возразил кто-то, а кто-то еще ответил ему: Башмаки, что останутся после боя, в полном смысле могут считаться башмаками покойника, с той лишь разницей, что ими будет кому воспользоваться. Что еще за башмаки покойника. Поговорка такая есть, от башмаков покойника примерно столько же проку, сколько от козла молока, то есть ноль. Это почему же. Потому что покойников хоронят в картонной обувке, и считается, что прочнее им не надо, поскольку души, как известно, ногами не ходят. Да, вот еще что, прервал их старик с черной повязкой, шестеро из нас, те, кто духом пободрей, должны будут, ворвавшись, со всей силы оттолкнуть кровати внутрь, чтобы дать войти остальным. Но тогда им придется бросить свое оружие. Не придется, наоборот, пригодится, как рычаг. Помолчал и добавил довольно мрачно: Самое главное — держаться всем вместе, рассеемся — мы пропали. И мы тоже, сказала девушка в темных очках. Ты что же, тоже пойдешь, не надо бы. Это почему. Ты слишком молода. Здесь возраст не учитывается, ни возраст, ни пол, так что не забывай про женщин. Я и не забываю, сказал старик с черной повязкой, причем так, словно эти его слова приплыли сюда из какого-то совсем иного диалога, но зато следующие впрямую относились к предстоящему им делу: Совсем даже не забываю и дорого бы дал, чтобы одна из вас видела, что мы не видим, и вела нас куда надо, и направляла острие наших копий в горло врага так же верно, как это делала та женщина, никому из нас не известная. Слишком много ты хочешь, один раз, как известно, не в счет, да и потом, может быть, она лежит там мертвая, по крайней мере, о ней ничего больше не слышно, отозвалась жена доктора. Женщины воскресают друг в друге, шлюхи — в порядочных, порядочные — в шлюхах, промолвила девушка в темных очках. И после этих ее слов повисло долгое молчание, для женщин все уже было сказано, а мужчины знали, что как ни ищи нужные слова, все равно не найдешь.

Двинулись цепочкой, имея во главе, как и было условлено, шестерых самыми крепких, среди которых были доктор и аптекарь, за ними шли все остальные, неся свои железяки, этакие копейщики, изможденные и оборванные, и, когда проходили вестибюлем, кто-то выронил оружие из рук, и оно загрохотало о каменный пол не хуже пулеметной очереди, так что если бандиты услышали и поняли, что это означает, мы погибли. Никого, даже мужа не предупредив, жена доктора забежала вперед, оглядела коридор и потом, крадучись, по стеночке, подобралась к двери третьей палаты, прислушалась, но раздававшиеся оттуда голоса звучали вполне безмятежно. Она доложила обстановку, и приступ начался. Штурмовая группа, хоть и шла медленно и тихо, все же привлекла внимание обитателей двух первых палат, и, зная, что должно произойти, они столпились в дверях, чтобы лучше слышать шум сражения, а те из них, на кого запах, фигурально выражаясь, пороха, пока еще не сгоревшего, оказал одушевляющее действие, в последний момент решили присоединиться к атакующим, и кто-то успел даже сбегать к себе в палату, выломать из кровати железный прут, так что численность отряда возросла по крайней мере вдвое, и подкрепление это не слишком обрадовало бы старика с черной повязкой, знай он, что под началом у него отныне не полк, а бригада. Последний, пепельный, умирающий свет дня проникал через редко прорубленные окна, выходившие на задний двор, и тускнел на глазах, и уже соскальзывал в черную глубь тьмы, которая воцарится сегодня ночью. Но если не считать неодолимого уныния, вызванного слепотой, от которой продолжали загадочным образом страдать слепцы, они, надо отдать им должное, стойко противостояли меланхолии, навеянной этим и подобными атмосферными колебаниями, безо всякого сомнения несущими полнейшую ответственность за бесчисленные акты отчаянья, имевшие место в те далекие времена, когда у людей еще были глаза и глаза эти видели. Но по достижении цели, то бишь двери в проклятую палату, тьма в коридоре стояла уже непроглядная, и потому немудрено, что жена доктора не разглядела, что кроватей, перегораживавших вход, стало не четыре, а восемь, то есть количество их удвоилось, как и число атакующих, но с куда более печальными для вторых, чем для первых, последствиями, которые обнаружились моментально, едва лишь старик с черной повязкой крикнул: Давай, ибо именно таков был отданный им приказ, и почему-то он не вспомнил испытанное в столетних: Вперед, на приступ, или вспомнил, но подумал, что слишком много чести будет штурмовать с этим главным боевым кличем груду вонючих, кишащих клопами и блохами лежаков со сгнившими от пота и мочи матрасами и засаленными до последней степени, драными и рваными одеялами, давно сменившими свой природный серый на все то многообразие цветов, какие пристало носить и защищать самому омерзению, о чем знала жена доктора, раньше знала, а теперь даже не то что не увидела, а и не догадалась, что баррикада укреплена. Слепцы, окруженные, подобно архангелам, собственным сиянием, ударили своими железяками в препону, однако она и не подумала поддаться, и, надо сказать, силы этих силачей ненамного превосходили утлые возможности немощного арьергарда, который уже едва держал в руках копья, как некогда тот, кто нес на спине крест и потом был вынужден ждать, когда его поднимут на него. Тишины как не бывало, кричали те слепцы, что были снаружи, и те, что внутри, и, надо полагать, никто до сегодняшнего дня не замечал, что крик слепых есть нечто совершенно чудовищное, такое, право, впечатление, что кричат они, сами не зная зачем, и мы, открыв рот, чтоб велеть им заткнуться, сами принимаемся кричать, хоть и не слепые, ну да это беда поправимая, всего лишь вопрос времени. В многоголосом крике, который одни испускали, потому что оборонялись, а другие — потому что нападали, атакующие в отчаянье от того, что не могут убрать препятствие, побросали свои палки, только одну оставили и за нее-то ухватились все, ну, или, по крайней мере, те, кто сумел втиснуться в дверной проем, а кто не сумел, уперся сзади, и стали напирать, нажимать, толкать, и вот когда баррикада уже начала вроде как бы чуточку сдвигаться и подаваться, совершенно внезапно, безо всякого оклика или предупреждения, грянули подряд три выстрела, произведенные слепым счетоводом отнюдь не в воздух. Двое атакующих свалились, остальные поспешно шарахнулись назад, опять же спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, и, умноженные акустикой безумных коридоров, перекинулись крики и в другие палаты. Тьма теперь была уже совсем непроницаемой, не разглядеть, в кого попали пули, можно, разумеется, спросить эдак вот, издали: Эй, кого там задело, м-м, но, согласитесь, это как-то нехорошо по отношению к раненым, с которыми надо обращаться уважительно, подойти к ним, руку положить на лоб, если, конечно, по несчастной случайности не туда им угодила пуля, потом негромким и ласковым голосом осведомиться о самочувствии, сказать, что, мол, ничего, все будет хорошо, сейчас санитары с носилками прибегут, потом дать воды, если, конечно, рана не в живот, ибо руководство по оказанию первой помощи категорически это запрещает. Что будем делать, спросила жена доктора, там двое лежат. Никто не спросил, почем она знает, что именно двое, хотя выстрелов было три, если не брать в расчет вполне возможные рикошеты. Надо их вытащить, сказала жена доктора. Большой риск, ответил старик с черной повязкой, обескураженный провалом операции, начатой столь тактически грамотно, если поймут, что мы — там, опять откроют пальбу, потом помолчал и добавил сокрушенно: Однако идти надо, и я готов. Пойдем вместе, сказала жена доктора, и не пойдем, а поползем, так будет безопасней, только как можно скорее, пока там, внутри, не опомнились. Я с вами, сказала женщина, та самая, что некогда пообещала: Куда ты, туда и я, и любопытно, что никому из толпившихся в коридоре не пришел в голову простейший способ узнать, кого же все-таки ранило, да-да, совершенно верно, ранило или убило, что пока неизвестно, а для этого всего-то и надо, чтобы каждый сказал: Я тоже пойду, или: А я не пойду, а кто промолчит, тот, значит, и лежит там, в дверях третьей палаты.

И четверо добровольцев пустились в путь ползком, две женщины посредине, двое мужчин по бокам, так уж само собой вышло, а вовсе не из рыцарской учтивости или стремления по-джентльменски закрыть собой даму, тем более что неизвестно, под каким углом прилетит пуля, если слепой счетовод решит выпустить ее. А может, и вообще ничего не произойдет, потому что старика с черной повязкой осенила мысль, причем более удачная, чем все предшествующие, и заключавшаяся в том, что все остальные будут говорить как можно громче, а еще лучше — кричать, тем более что поводов для этого сколько угодно, и шумом этим перекроют и заглушат все звуки, которые неизбежно будут сопровождать вылазку, и возвращение, и все то, что может случиться между тем и этим, а что именно, то один бог знает. В считанные минуты спасатели достигли цели и поняли это еще прежде, чем наткнулись на тела своих товарищей, ибо кровь, по которой они ползли, сыграла роль вестника, явившегося к ним и молвившего: Я была жизнью, за мной уже ничего нет, и: Боже мой, подумала жена доктора, сколько крови, и это была чистая правда, крови натекла целая лужа, руки и одежда липли к полу так, словно и шашки паркета, и каменные плиты вымазали птичьим клеем. Она приподнялась на локтях и двинулась дальше, и остальные сделали то же. Нащупали наконец распростертые тела. Оставшиеся позади продолжали шуметь как можно громче, напоминая теперь плакальщиц, доведших себя до исступления. Жена доктора и старик с черной повязкой вцепились в щиколотки одного из лежавших, доктор и вторая женщина одновременно ухватились за руку и за ногу другого, и теперь следовало поскорей вытащить их и выбраться самим с линии огня. А это не так просто, потому что надо приподняться, стать на четвереньки, ибо таков единственный способ применить к делу жалкие остатки сил. Раздался выстрел, но на этот раз пуля никого не задела, а страх, как молния, пронизавший все тело, не заставил их вскочить и убежать, а, напротив, придал малую толику недостающей энергии. Через мгновение они были уже в безопасности, у стены рядом с дверью палаты, и необыкновенно замысловатую траекторию должна была бы вычертить пуля, чтобы попасть в них, а слепой счетовод едва ли был сведущ в баллистике, хотя бы в самых ее началах. Попытались поднять тела, но ничего из этого не вышло. Оставалось только тащить волоком их и дальше, и вместе с ними по полу, словно из-под скобеля, тянулись полосы крови полузасохшей и совсем свежей, еще струившейся из ран. Кто это, спросили ожидавшие. Откуда нам знать, мы ведь не видим, отвечал старик с черной повязкой. Здесь больше нельзя оставаться, сказал кто-то, если они пойдут на вылазку, дело не ограничится двумя ранеными. Или убитыми, сказал доктор, пульс у них, по крайней мере, прощупать не могу. Потащили тела по коридору, уподобясь отступающему войску, в вестибюле остановились, и посторонний подумал бы, что решили стать там лагерем, однако на самом деле причина была иная и крылась она в том, что просто иссякли последние силы, здесь останусь, больше не могу. Сейчас, кстати, самое время отметить такое удивительное обстоятельство, что бандиты, прежде такие предприимчивые и настырные, с такой охотой и легкостью применявшие, чуть что, грубую силу, сейчас перешли в глухую и пассивную оборону, сидят, забившись в свою нору, и отстреливаются наугад, то есть не решаются схватиться с врагом в чистом поле, лицом к лицу, глаза в глаза. Обстоятельству этому, как и всему на свете, имеется свое объяснение, состоит же оно в том, что в третьей палате после гибели главаря резко упала дисциплина, к нулю свелась субординация, и сильно ошибся слепой счетовод, решив, что вместе с пистолетом у него теперь в кармане и власть, как бы не так, все получается как раз наоборот, и каждая выпущенная им пуля летит, фигурально выражаясь, в него же, ибо с каждым истраченным патроном тратится и частица этой самой власти, и мы еще увидим, что произойдет, когда боеприпасы будут израсходованы полностью. И в соответствии с тем, что не всяк монах, на ком клобук, то и не всякого, у кого скипетр, можно признать королем, и пора бы уж назубок заучить эту истину. И хоть королевский скипетр ухватил сейчас слепой счетовод, следует сказать, что королем, пусть и мертвым, и погребенным, причем плохо, неглубоко, всего на три пяди под полом своей же палаты, продолжают считать прежнего вожака, и присутствие его, хоть бы в виде смрада, по-прежнему весьма ощутимо. А между тем на небо выплыла луна. Снаружи через главный вход проникает и разливается по вестибюлю неясное поначалу, но с каждым минутой набирающее силу сияние, и лежащие на полу тела, мертвые и пока еще нет, мало-помалу обретают объем и абрис, очертания и черты, и весь ужас кошмара, тяжкого и безымянного, и тогда жена доктора осознала, что нет больше, а может, и раньше не было, ни малейшего смысла прикидываться слепой, ибо невооруженным глазом видно, что спастись никому не удастся, а слепота, помимо прочего, это еще и пребывание в мире, где исчезла надежда. Впрочем, она может сказать, кто погиб. Вот это — аптекарь, а это — тот, кто сказал, что, мол, положат нас, и оба до известной степени оказались правы, и излишне спрашивать меня, как я узнала, кто они, ибо ответ мой прост: Я вижу. Из тех, кто был там, одни это уже знали и молчали, другие с давних пор терзались сомнениями, которые теперь, стало быть, подтвердились, но совершенно неожиданным оказалось отчуждение третьих, можно себе представить, какое бы в другое время тут началось смятение, какие посыпались бы вопросы, как развязались бы языки: Почему тебе одной удалось избегнуть общей участи, что за капли закапываешь ты в глаза, дай мне адрес твоего врача, выведи меня из этого узилища, хотя, если вдуматься, и не было в этом отчуждении ничего неожиданного, потому что сейчас уже все равно, в смерти все одинаково слепы. Но и вправду нельзя было дальше оставаться в таком положении, даже защититься нечем, потому что и железяки остались у двери в третью палату, а кулаками не много навоюешь. Под водительством жены доктора убитых вынесли на крыльцо и на лунном свету, под млечной белизной небесного тела, оставили их тела, белые снаружи, черные наконец-то внутри. Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим, что тут можно будет предпринять. И никто не обратил внимание на то, сколь безумны эти слова. Слепцы не стали делиться по принадлежности и происхождению, встретились и познакомились по дороге, одни пошли в левое крыло, другие — в правое, и вот туда вместе пришли жена доктора и та, что сказала: Куда ты, туда и я, но не эта мысль сидела сейчас у нее в голове, а совсем противоположная, но говорить об этом она не хотела, ибо не все клятвы исполняются — когда по душевной слабости, а когда и под воздействием высшей силы, которую мы порой забываем принять в расчет.

Минул час, луна уже высоко, голод и страх отгоняют сон, и никто в палатах не спит. Но дело не только в том, что есть хочется и страшно. Еще, быть может, не улеглось возбуждение от недавнего боя, пусть и проигранного вчистую и с такими ужасными потерями, или в воздухе что-то такое, не определимое словами, но слепцов снедает беспокойство. Никто не осмеливается выйти в коридор, и внутренность каждой палаты поразительно напоминает улей, где жужжат одни трутни, есть такие поразительно неосновательные существа, как известно, мало приспособленные к соблюдению порядка, к исполнению хоть какого-никакого устава, ни в малейшей степени не задумывающиеся о будущем, хотя в отношении слепцов, людей, и без того обиженных судьбой, несправедливо было бы применять понятия трутень или паразит, ибо на чем им тут паразитировать, за счет каких рабочих пчел жить, смешно, ей-богу, и вообще поаккуратней бы надо со сравнениями, больно уж легко слетают они с языка. Впрочем, нет правила без исключения, что в очередной раз нашло себе подтверждение и здесь, в лице некой женщины, которая, чуть только успев войти к себе в палату, вторую в правом крыле, принялась рыться в своем тряпье и рылась до тех пор, пока не отыскала какой-то маленький предмет, а отыскав, зажала его в ладони, как бы для того, чтобы спрятать от посторонних глаз, давние привычки, дело известное, держатся прочно, даже когда приходит такой день и час, когда мы считаем, что их и вовсе уже нет. Но и здесь, где полагалось бы всем быть за одного, а одному за всех, видели мы, как сильные жестоко вырывают хлеб изо рта у слабых, а вот теперь увидим и эту женщину, которая пронесла сюда в сумочке зажигалку, умудрилась не потерять ее во всей этой свалке и неразберихе, и уж так она над нею дрожит, так трясется, словно это непременное условие ее выживания, и не подумает даже, не вспомнит, что, быть может, кто-то из ее товарищей по несчастью сберег последнюю сигаретку, а покурить не может, потому что, сколько ни спрашивай: Огонька не найдется, — огонька не найдется. И теперь уж никогда. Женщина вышла, не сказав ни слова, ни прощайте, ни пока, и вот проходит она пустым коридором, мимо дверей в первую палату, и никто там не заметил ее, вот пересекает вестибюль, где лунный свет очертил и расцветил стоящую на каменных плитах упаковку молока, а женщина уже в левом крыле, и опять коридор, но путь ей лежит в самую его глубину, в дальний его конец, прямо иди, не заблудишься. Да и потом, она слышит голоса, идет на их зов, не верьте, никто ее не зовет, это, так сказать, фигура речи, доносится до нее лишь гвалт и гомон в последней палате, где бандиты сладко пьют и вкусно едят по случаю победы, уж простите намеренное преувеличение, не будем забывать, что все на свете относительно, просто едят и пьют, что есть, и, конечно, всем прочим очень бы хотелось разделить с ними трапезу, но в данном случае и око не видит, и зуб неймет, между ними и пиршественным столом восемь кроватей и заряженный пистолет. Женщина стоит на коленях у двери, перегороженной этими самыми кроватями, и потихоньку подтягивает к себе одеяло с самой нижней, потом со следующей, потом с третьей, а выше ей не дотянуться, но это уже не важно, бикфордовы шнуры протянуты, остается только огонь поднести. Она еще помнит, куда покрутить колесико, чтобы пламя стало длинным, ну и вот он, маленький клинок огня, подрагивает, как острие ножниц. Она начинает сверху, пламя усердно лижет грязную ткань, и та наконец занялась, затлела, теперь среднюю, теперь нижнюю, и женщина чувствует потрескиванье и запах паленого волоса, надо бы поосторожней, она здесь затем, чтобы разжечь этот костер, а не взойти на него, он уготован другим, и слышит доносящиеся изнутри крики, и в этот миг подумала: А если у них есть вода, а если сумеют потушить, и заползла под нижнюю койку, повела зажигалкой вдоль всего матраса, вдоль и поперек, здесь и там, и очажки пламени вдруг стали расти и множиться, и сливаться воедино, превращаясь в сплошную огненную завесу, еще пронеслась по ней бесполезная струя воды, обрушилась на женщину, но поздно, ибо она теперь, чтобы веселей горело, подкинула в костерок собственное тело. Интересно, что там внутри, войти да взглянуть никто, конечно, не осмелится, но ведь зачем-то же дано человеку воображение, вот и давайте представим себе, как огонь резво скачет по койкам, с одной на другую, будто хочет полежать на всех разом, и это ему удается, а бандиты, изведя впустую и бесцельно свой скудный запас воды, теперь пытаются дотянуться до окон, вскакивают, балансируя, на спинки кроватей, до которых еще не добрался огонь, а он как раз и добрался, и они обрываются вниз, падают, а огонь за ними, и от жара уже с треском лопаются оконные стекла, и со свистом ворвавшийся в палату свежий воздух раздувает пламя, ах, да еще, конечно, звучат крики ярости и страха, вопли боли и муки, и здесь следует особо отметить, что звучат они все тише и слабей, а вот женщина с зажигалкой, например, вообще уже давно молчит.

К этому времени по задымленным коридорам бежали в панике и другие слепцы. Пожар, пожар, кричали они, и можно было убедиться воочию, до чего же скверно продумано и организовано размещение людей в этой, называйте, как хотите, клинике для душевнобольных, психиатрической больнице, сумасшедшем доме, посмотрите, ведь каждая из кроватей сама собой, со всеми своими замысловатыми железяками, превращается в настоящий капкан, представьте, какие ужасающие последствия проистекут от того, что в палате на сорок душ, не считая тех, кто спит на полу, предусмотрена только одна дверь, ведь если огонь подберется с этой стороны и перекроет выход, никто не выберется. К счастью, как неоднократно уже бывало в истории человечества, случается, что несчастье несет с собою благо, реже, конечно, говорится о том, что и благо несет с собой несчастье, есть в нашем мире такое вот противоречие, ибо об одном постоянно упоминают, про другое позабывают, ну а в нашем случае благом оказалось то, что на каждую палату предусмотрено вот именно что по одной двери, благодаря чему, то есть благом этим одаривая, огонь, в котором сгорели бандиты, так долго бушевал в их палате, не вырываясь наружу, так что если бы не всеобщее смятение и паника, не пришлось бы, глядишь, скорбеть по другим погибшим. Потому что в этой пресловутой панике очень многие слепцы были насмерть затоптаны, задавлены, в стены вмазаны, такое вот действие она производит, таков ее, можно сказать, природный эффект, когда дает себя знать животное начало, да и растительное было бы не лучше, деревья с травой, будьте уверены, вели бы себя так же, не будь у них корней, так крепко и цепко вросших в почву, а любопытное, надо полагать, зрелище являл бы собой бегущий от пожара лес. Внутренний двор был в полной мере использован в качестве убежища теми слепцами, которые догадались открыть окна в коридоре и выскочили наружу. Иные, выпрыгнув, теряли равновесие, оступались и падали, плакали и вопили, чем, впрочем, занимаются и сейчас, хоть и находятся в безопасности, относительной, разумеется, но будем все же уповать, что, когда прогорит и рухнет крыша, а в небо, как из жерла вулкана, ударит столб пламени и горящей черепицы, огонь не вздумает переметнуться на кроны деревьев. В правом крыле царит не меньший страх, потому что слепцу только дай учуять запах дыма, и он тотчас решит, будто горит где-то рядом, что вовсе не так, и в одно мгновение коридор оказался забит людьми, и если не найдется кому навести тут порядок, худо нам всем придется. Кто-то вспомнил, что жена доктора покуда еше зрячая, да где же она, раздались голоса, пусть скажет, что происходит, куда нам идти, где она, я здесь, только сейчас сумела выбраться из палаты, и произошло это из-за косоглазого мальчугана, спрятался так, что никак не найдешь, но теперь уже он здесь, здесь, я мертвой хваткой вцепилась в него, пришлось силой разжимать мне пальцы, а другой рукой я держу руку мужа, а следом идет девушка в темных очках, а за ней, куда иголка, туда и нитка, старик с черной повязкой, а дальше первый слепец и его жена, все мы рядом, держимся вместе, сбились плотно, как сосновая шишка, которую даже такому жару не расколоть. Между тем кое-кто из здешних слепцов последовал примеру обитателей левого крыла и выскочил во внутренний двор, они не могут видеть, что большая часть здания с той стороны уже обращена в сплошной костер, но чувствуют, каким раскаленным воздухом веет, какой обжигающий ветер дует оттуда, где кровля покуда еще держится, но листья на деревьях медленно сворачиваются от жара. Тогда кто-то крикнул: Да что мы тут застряли, почему не выходим наружу, а ответ, долетевший из этого моря голов, дан был буквально в двух словах: Там солдаты, однако: Лучше от пули помереть, чем изжариться заживо, возразил старик с черной повязкой, и чувствовалось — человек знает, что говорит, а может быть, его устами говорит сейчас та женщина с зажигалкой, кому не выпало легкой смерти от последней пули, выпущенной слепым счетоводом. Сказала тогда жена доктора: Дайте-ка я поговорю с солдатами, не может быть, чтобы они оставили нас умирать вот так, у солдат ведь тоже есть сердце. И, ведомые надеждой на это, слепцы образовали узкий проход, по которому двинулась жена доктора, увлекая за собой своих. Дым застилал ей глаза, так что вскоре она станет слепей своих подопечных. С трудом сумели втиснуться в вестибюль. Двери были высажены, слепцы, прятавшиеся там, быстро поняли, что место небезопасно, захотели выйти, поднаперли, но другие сопротивлялись как могли, то есть очень упорно, ибо в них еще сидел страх попасться на глаза солдатам, однако и они сдались, почувствовав, что огонь совсем близко, прав оказался старик с черной повязкой, лучше от пули помереть. От пули так от пули, за этим, судя по всему, дело не станет, жена доктора сумела наконец выбраться на крыльцо, причем оказалась практически полуголой, потому что обе руки у нее были заняты, и нечем, стало быть, обороняться от тех, кто хотел присоединиться к ее маленькой группе, пробивавшейся вперед, вскочить, так сказать, на подножку отходящего поезда, и вот, наверно, вытаращатся солдаты, когда она предстанет перед ними, выставив на поглядение едва прикрытые груди. И уже не луна освещала обширное пустое пространство между крыльцом и воротами, а неистово полыхающее зарево пожара. Жена доктора закричала: Пожалуйста, пожалуйста, ради всего, что вам дорого, дайте нам выйти, не стреляйте. Никто не отозвался. Прожектор по-прежнему не горел, у ворот не видно было ни одной фигуры. Одолевая страх, жена доктора сошла вниз еще на две ступеньки. Что там, спросил муж, но она не ответила, ибо не могла поверить своим глазам. Спустилась с крыльца и двинулась к воротам, по-прежнему ведя за собой косоглазого мальчика, мужа и всю прочую компанию, и теперь уже последние сомнения отпали, солдаты ушли, или их увезли, потому что они, да, и они тоже ослепли, и наконец-то слепы стали все.

Дальше, вероятно, для простоты, все произошло одновременно, то есть жена доктора объявила громогласно и во всеуслышание, что все свободны, с чудовищным грохотом, взметнув во все стороны языки пламени, обрушилась крыша левого крыла, с криками устремились к воротам слепцы, не все, правда, потому что из тех, кто был внутри, одних растерли о стены, из других ногами замесили бесформенное кровавое тесто, а высоко взвившееся пламя охватило все здание, чтобы все это обратить в пепел. Ворота распахнуты настежь, безумцы выходят.

Говорят слепцу: Ты свободен, отворилась дверь, отделявшая тебя от мира, свободен, тебе говорят, иди, а он не идет, застыл в страхе посреди улицы, и он, и все прочие, не знают, куда идти, потому что и сравнить даже нельзя жизнь в упорядоченном и рационально обустроенном лабиринте, каким по определению является сумасшедший дом, с тем, чтобы бродить без поводыря в лице человека или собаки, если, конечно, у собаки есть лицо, по лабиринту безумному и дикому, в который обратился город, и память здесь никакое не подспорье, ибо способна показать лишь образы тех или иных мест, но отнюдь не пути, к ним ведущие. И вот, у пылающего здания больницы, ощущая на лицах живые волны жара, слепцы и воспринимают это как нечто, до известной степени их оберегающее, нечто, заменившее стены, то есть одновременно и лишающее свободы, и дарующее безопасность. Они держатся кучно, они жмутся друг к другу, как овцы, и никому не хочется стать овцой заблудшей, потому что заранее известно, что никакой пастырь искать ее не пойдет. Пожар мало-помалу утихает, место действия теперь вновь освещено не заревом, а луной, и слепцы впадают в беспокойство, ибо нельзя же торчать здесь: До скончания века, говорит один из них. Кто-то спрашивает, день сейчас на дворе или ночь, и причина столь неуместной любознательности выясняется очень быстро: А вот интересно, еду-то привезут или нет, может быть, опять задержались, мало ли что случилось, так уж бывало раньше. Так ведь солдат нет. Ну и что, их могли увести, потому что стали не нужны. Не понял. Ну, потому что, к примеру, угроза заражения миновала. Или потому что придумали лекарство от нашей болезни. Хорошо бы. Ваши бы речи. Так что делать-то будем. Я лично останусь здесь до утра. А как ты узнаешь, что утро. По солнцу, по теплу его лучей. А если пасмурно. Столько часов пройдет, и в конце концов утро придет. Иные слепцы, измучившись, уселись прямо на землю, иные, ослабев еще больше, просто упали, причем кое-кто — в обморок, может быть, ночной холод приведет их в чувство, но не вызывает сомнений, что, когда сыграют побудку, разбудит она далеко не всех несчастных, ибо иные дотянули только до этой вот минуты, как тот марафонец, который рухнул замертво за три метра до финиша, хотя, в сущности, о какой жизни нельзя сказать, что она не оборвалась прежде срока. Для тех слепцов, которые сидели или лежали, ожидаючи, когда солдаты, а не солдаты, так еще кто-нибудь, ну, вот, скажем, хоть красный крест, принесут еды и обеспечат иные удобства, необходимые для жизни, разочарование наступит чуточку позже, вот и вся разница. А если кто-нибудь здесь уверовал, что открыли средство от нашей слепоты, то даже и он не кажется от этого счастливей.

Но жена доктора сочла и своим сказала, что лучше бы дождаться утра, исходя из других соображений: Сейчас самое неотложное дело — еду найти, а в потемках это будет нелегко. А ты понимаешь хоть приблизительно, где мы находимся, спросил доктор. Более или менее. Далеко от нашего дома. Порядочно. Другие тоже пожелали узнать, на каком расстоянии они от своих домов, принялись сыпать адресами, жена доктора отвечала с учетом неизбежной погрешности, а косоглазый мальчуган никак не мог вспомнить, где живет, да и неудивительно, он ведь уже давно перестал звать маму. Если двигаться от дома к дому, от ближайшего до самого отдаленного, первым окажется тот, где живет девушка в темных очках, вторым — старик с черной повязкой и наконец третьим — первый слепец. Направятся они, без сомнения, именно этим маршрутом, потому что девушка в темных очках уже попросила, чтобы ее, как только будет можно, сопроводили домой: Уж и не знаю, как там мои, сказала она, и ее непритворное беспокойство доказывает, как же, в сущности, неосновательны, узколобы и зашорены рассуждения тех, кто отрицает саму возможность существования сильных чувств, в том числе и дочерней любви, у людей, к сожалению, весьма и весьма многочисленных, которые ведут несколько беспорядочный с точки зрения общественной морали образ жизни. Посвежело, если не похолодало, пожару мало что осталось жечь, и тепла, идущего с пепелища, уже не хватает для обогрева тех, кто стоит поодаль от ворот, то есть жене доктора и ее сподвижникам. Они сидят тесной кучкой, три женщины и мальчик посередке, трое мужчин вокруг, и если бы кто увидел, сказал бы, что они будто и на свет родились такими, а и вправду кажутся единым существом, с единым дыханием, да и чувством голода тоже. Один за другим они засыпают, верней, погружаются в неглубокий сон, из которого время от времени вынуждены выныривать, потому что другие слепцы, очнувшись от собственной сонной одури, поднимаются и сомнамбулами бродят, спотыкаясь, в этом разоре и хаосе, а кое-кто и пристраивается рядом, да и то сказать, не все ли равно, здесь ли спать или еще где. Совсем рассвело, и над развалинами вились теперь только слабые струйки дыма, да и то недолго, потому что пошел дождь, мелкий, моросящий, но упорный, зарядивший всерьез, и поначалу он никак не мог добраться до обугленной земли, на лету исходя паром, но стараний своих не оставлял, известное дело, капля не только камень точит, а и раскаленную головню погасит, а рифму для этой поговорки пусть подберет кто-нибудь еще. Кое-кто из присутствующих лишен, похоже, не только зрения, а и разума, ибо как иначе объяснить тот извилистый логический ход, по которому они пришли к выводу, что в дождь столь вожделенной еды не привезут. И не было решительно никакой возможности втолковать им, что, если неправильна сама посылка, не может быть верным и заключение, или объяснить, что времени-то всего ничего, даже для завтрака рано, они в отчаянье катались по земле, плакали: Дождь идет, еды не привезут, нет-нет, не привезут, и, ах ты, господи, прямо хоть открывай тут новую психушку взамен сгоревшей.

А тот слепец, что ночью наткнулся на их лежбище и остался там ночевать, утром не встал. Скорчившись так, словно пытался удержать где-то у живота последнее тепло, он не шевелился, и припустивший с неожиданной силой дождь был ему нипочем. Умер, сказала жена доктора, а нам бы лучше идти отсюда, пока еще силы есть. С трудом, шатаясь от головокружения, цепляясь друг за друга, поднялись, выстроились вереницей, и впереди пошла та, у кого глаза видят, за нею — те, у кого нет, девушка в темных очках, старик с черной повязкой, косоглазый мальчик, жена первого слепца, сам первый слепец, а замкнул шествие доктор. Избранный ими путь ведет в центр города, но жена доктора хочет прежде всего и как можно скорей найти пристанище для всех, кто идет за ней, а сама она, устроив их, пойдет раздобывать еды. Улицы пустынны, то ли рано еще, то ли из-за дождя, усиливающегося с каждой минутой. Повсюду мусор, двери некоторых магазинов нараспашку, но большинство закрыты, и непохоже, чтобы внутри кто-то был, ни звука не доносится оттуда. Жена доктора подумала, что хорошо было бы завести своих спутников куда-нибудь в магазин, что ли, только, конечно, сначала надо хорошенько запомнить название улицы и номер дома, чтобы потом не потерять их. Она остановилась, сказала девушке в темных очках: Тихо, не шевелитесь, и принялась вглядываться в стеклянную дверь аптеки, ибо ей показалось, что там, внутри, на полу кто-то лежит. Постучала, одна из фигур шевельнулась, еще раз постучала, и тогда медленно приподнялись еще какие-то люди, и кто-то из них повернул голову в ту сторону, откуда доносился этот звук. Жена доктора поняла: Слепые, может быть, это семейство аптекаря, но почему они здесь, если так, почему не у себя дома, где, наверно, можно расположиться с большими удобствами, чем на голом полу, разве что охраняют свое заведение, но от кого, да и зачем охранять товар, который может и спасти, и убить. Отошла, заглянула в двери другого магазина и там тоже увидела людей на полу, мужчин, женщин, детей, кое-кто из них вроде бы собирался выйти, и вот вытянул из-за двери руку, сказал: Дождь. Сильный, спросили изнутри. Сильный, надо бы переждать, и мужчина, а это был мужчина, стоял в двух шагах от жены доктора, не замечая ее, отчего она и вздрогнула, вдруг услышав: Доброе утро, ибо давно уже отвыкла от этих слов, и не только потому, что утра в карантине добрыми не бывают по определению, а еще и потому, что никто не мог бы с уверенностью определить, утро на дворе, день или вечер, и если слепцы, являя собой противоречие только что сказанному, просыпались более или менее одновременно и по утрам, то лишь по причине того, что ослепли все же сравнительно недавно и еще не совсем утратили ощущение смены дня и ночи, сна и яви. Мужчина сказал: Льет, а потом: Вы кто. Я не отсюда. Еду ищете. Да, мы уже четверо суток не ели. Как вы узнали, что четыре. Подсчитала. Вы одна. Со мной муж и еще несколько человек. Сколько именно. Всего семеро. Если думаете остаться здесь, то сразу предупреждаю, не выйдет, нас и так слишком много. Да нет, мы мимо проходили. И откуда. Нас интернировали сразу после начала эпидемии. А-а, карантин, знаю, не помогло. Почему вы это сказали. И что же, вас выпустили. Там случился пожар, и мы поняли, что солдаты, которые нас стерегли, исчезли. И вышли. Да. Эти солдаты, наверно, ослепли самыми последними, мы все здесь слепые. Все, весь город, вся страна. А если кто и видит, то молчит. А почему вы не живете у себя дома. Потому что не знаем, где наши дома. Как не знаете. Можно подумать, вы знаете. Я, и тут жена доктора, собиравшаяся было сказать, что как раз и направляется домой с мужем и остальными, хотели только подкрепиться чем-нибудь, со всей очевидностью поняла, что отныне вышедший из дому человек может лишь по чудесному стечению обстоятельств вернуться обратно, и времена теперь другие, это раньше слепец всегда вправе был рассчитывать на помощь прохожего, который и через дорогу переведет, и, если почему-либо нарушен обычный маршрут, наставит на путь истинный: Я, я, пролепетала она, знаю только, что далеко отсюда. Но найти сама не сможете. Нет. Ну вот, и со мной случилась такая же история, со мной и со всеми остальными, а вам, столько времени просидевшим в карантине, многому теперь придется учиться, вы ведь и не знаете, как просто можно теперь остаться на улице. Не понимаю. Сейчас все ходят кучками, стайками, как мы, а иначе нельзя, так вот, чтобы не отбиться от своих, люди вынуждены отправляться на поиски пропитания все вместе, ну и дома, значит, никого не оставляем, и если все же удастся чудом каким-то вернуться, обнаруживаем, что квартира уже занята другой семьей, которая тоже заблудилась в городе, и вот так мы и ходим друг за другом по кругу, поначалу даже драки случались, но потом, и довольно даже скоро, мы поняли, что у нас, у слепцов, по сути, нет ничего, что можно было бы назвать своим, ну, кроме того, что на себе носим. Решение, может быть, в том, чтобы засесть в каком-нибудь продовольственном магазине, тогда, по крайней мере, пока не кончатся запасы, не нужно будет выходить. У того, кто так поступит, не будет больше ни одной спокойной минутки, и это еще самое малое, говорю самое малое, потому что слышал, что какие-то люди именно так и сделали, засели, заперлись на все замки, задвинули все щеколды, но с запахом-то съестного совладать невозможно, еда, она-то ведь пахнет, и снаружи стали собираться те, кто тоже хотел кушать, и когда они поняли, что им не откроют, взяли да и подожгли лавку, святое дело, я сам-то не видел, мне рассказывали, но в любом случае — святое дело, и с тех пор, насколько я знаю, на такое никто больше не решался. А в домах-то, в квартирах живут люди. Ну а почему бы им не жить, живут, конечно, уж не знаю, сколько народу прошло через мой дом, который я, наверно, никогда больше не увижу, но вы сами-то посудите, при наших обстоятельствах гораздо удобнее располагаться на первых этажах, в магазинах там, лавках, складах, тогда не нужно подниматься и спускаться по лестницам. Дождь перестал, сказала жена доктора. Дождь перестал, повторил мужчина, обращаясь к тем, кто сидел внутри. При этих словах они поднялись, собрали свои пожитки, рюкзаки, чемоданчики, баулы, мешки матерчатые и пластиковые, словно отправлялись в экспедицию, да так оно и было, в экспедицию за пропитанием, и, когда поочередно покидали магазин, жена доктора заметила, что они вообще недурно экипированы, хоть, конечно, цвета не всегда были подобраны со вкусом и гармонировали друг с другом, да и брюки одному были так коротки, что доставали только до лодыжек, а другому столь длинны, что подворачивать приходилось, однако же, случись мороз, он был бы путникам нестрашен, иные из мужчин были в плащах и пальто, две женщины — в длинных шубах, вот зонтиков ни у кого не было, неудобно, наверно, с ними управляться, да и глаз можно выколоть. Группа, человек в пятнадцать, ушла. А на улице появились другие, попадались и одиночки, отойдя к стене, справляли утреннюю нужду мужчины, а женщины предпочитали спрятаться за брошенный автомобиль. Здесь и там на мостовой виднелись размолотые дождем экскременты.

Жена доктора вернулась к своим, которые не иначе как по наитию сбились в кучу под навесом кондитерской, откуда пахло скисшими сливками и еще какой-то гнилью. Пошли, сказала она, я нашла прекрасное место, и повела их в магазин, только что покинутый охотниками, за продовольствием. Внутри все осталось в сохранности, потому что торговали там не съестным и не одеждой, а холодильниками, стиральными и посудомоечными машинами, электрическими плитами и микроволновыми печками, пылесосами, миксерами, блендерами и еще тысячей волшебных приспособлений, призванных облегчать жизнь. Пахло здесь, впрочем, чрезвычайно скверно, и потому незапятнанная белизна бытовой техники казалась нелепой. Располагайтесь и отдыхайте, сказала жена доктора, а я пойду промыслю какой-нибудь еды, не знаю, где она мне попадется, близко ли, далеко, так что ждите меня терпеливо, если кто захочет войти, говорите, что место занято, и этого будет достаточно, чтобы они ушли, тут теперь так принято. Я с тобой, сказал доктор. Нет, лучше мне одной, надо понять, как жить теперь, когда, насколько я понимаю, ослепли все. Ну, стало быть, сказал старик с черной повязкой, мы словно бы и не покидали свою психушку. Никакого сравнения даже и быть не может, мы же можем идти, куда захотим, и с пропитанием как-нибудь разрешится, с голоду не умрем, вот только бы еще одежду раздобыть, срам смотреть, какими вы все оборванцами ходите, и в значительной степени слова эти относятся к ней самой, ибо она по пояс едва ли не голая. Она поцеловала доктора на прощанье, почувствовав в этот миг, как толкнулась в сердце боль. Пожалуйста, я очень тебя прошу, ни в коем случае не уходи отсюда, даже если кто-то сюда вломится, а если вас выставят отсюда, хоть я и не верю, что такое случится, но все же, на всякий случай, мало ли что, так вот, не отходите далеко от дверей и, главное, держитесь все вместе, пока не приду. Она оглядела их сквозь слезы, застилавшие глаза, вот они все стоят перед ней и зависят от нее, как малые дети — от матери. Как же они тут без меня-то, подумала она, не сообразив, что тут теперь все такие, и ничего, живут как-то, и надо самой ослепнуть, чтобы понять, что человек привыкает ко всему, особенно если он уже не вполне человек, но даже если еще и не совсем дошел до такой кондиции, вот, например, этот косенький мальчуган, который уже так давно не спрашивает, где мама. Она вышла на улицу, обернулась, запомнила номер дома и что написано на вывеске, теперь осталось еще узнать, как называется улица, табличка должна быть на углу, неизвестно ведь, как далеко заведут ее поиски пропитания и какими будут они, может быть, в три двери придется толкнуться, а может быть, в триста три, а заблудиться нельзя, не у кого спросить дорогу, те, кто раньше видел, теперь ослеп, а она хоть и видит, да не знает, где находится. Выглянуло солнце, заиграло в лужах на замусоренной мостовой, видней сделалась пробившаяся меж плит трава. Людей прибавилось. Как же они ориентируются, поразилась жена доктора. Да никак, бродят неподалеку от домов, вытянув руки, постоянно налетают друг на друга, словно муравьи на узкой дорожке, и когда такое происходит, не слышится возгласов протеста, да и вообще ничего не слышится, им нет необходимости говорить, вот одна семейка отделилась от стены, поравнялась с другой семейкой, идущей навстречу, разминулась с ней, пошла дальше, до следующей встречи. Время от времени останавливаются, обнюхивают двери, не пахнет ли чем съестным, все равно каким, и бегут своей дорогой, вот свернули за угол, скрылись из виду, а на их месте возникли другие, и непохоже, что они обрели искомое. Жена доктора может двигаться куда проворнее, ибо не тратит время на то, чтобы, зайдя в магазин, убедиться, что это не продовольственный, но очень скоро понимает, что задача ей выпала не из легких, немногие бакалеи и гастрономы, попавшиеся ей, были уже выметены дочиста и напоминали выеденную кожуру, пустую скорлупу.

Она уже очень далеко от того места, где оставила мужа и остальных, и много пришлось исходить переулков, улиц, проспектов, площадей, чтобы вдруг оказаться перед супермаркетом. Внутри было то же, что и везде, пустые прилавки, разбитые витрины, слонялись слепцы, по большей части на четвереньках, шарили рукой по грязному полу, ища, не подвернется ли под нее что-нибудь пригодное к употреблению, например, консервная банка, выдержавшая натиск тех, кто пытался вскрыть ее, или упаковка чего-нибудь, все равно чего, или, скажем, картофелина, пусть даже раздавленная, или буханка хлеба, пусть даже окаменевшая. Жена доктора подумала: Обязательно что-нибудь да отыщется, ведь такой огромный магазин. Один из слепцов, вскрикнув, поднялся на ноги, осколок разбитой бутылки вонзился ему в колено, и кровь уже залила всю ногу. Его окружили: Что такое, что, что случилось, а он отвечал плаксиво: Стекло, стекло в коленку засадил. В какую. В левую. Слепая наклонилась: Осторожно, тут, наверно, еще есть, сама, смотри, не обрежься, чтобы ощупать больное место. Вот он, осколочек, ишь, торчком стоит еще, прочие слепцы расхохотались: Скорей давай пользуйся, пока торчком, а она, сложив большой палец с указательным на манер пинцета, чему никого учить не надо, удалила осколок, потом перевязала колено извлеченной из заплечного мешка тряпицей и в тон общему веселью отпустила собственную шуточку: Вот и все, у него вообще, наверно, недолго торчит, и все опять засмеялись, пострадавший же ответил, развивая тему: Ладно, никто покуда еще не жаловался, и, надо полагать, в этой группе супругов не имелось, никого, по крайней мере, не смутили эти вольные и фривольные намеки, а может быть, наоборот, здесь как раз и подобрались супружеские пары, да нет, вряд ли, супруги все же такие речи прилюдно не ведут. Жена доктора огляделась по сторонам, но все, что было съедобного, давно уж освоили и присвоили другие, отстояв свое пинками, чаще всего приходившимися по воздуху, и тычками, попадавшими иной раз не в соперника, а в союзника, так что предмет разбирательства падал, бывало, на пол и ждал, когда на него наткнется кто-нибудь еще. Ну, здесь мне не отломится, подумала она, применив выражение не из своего лексикона и тем самым лишний раз доказав, что природа и сила обстоятельств весьма влияют на лексику, и тут на память невольно приходит тот полковник, что в ответ на предложение сдаться обозвал предлагающего дерьмом, благодаря чему с грядущих поколений тех, кто сыплет этим словом направо и налево, причем в ситуациях куда менее опасных, снимается обвинение в невоспитанности. Нет, не отломится, и совсем уж было собралась уйти, как вдруг ее осенила счастливая мысль, да не сама собой, а наверняка по воле провидения: Но ведь здесь должен быть склад, не тот большой, который, кажется, называется базой, она, наверно, где-нибудь у черта на рогах, а здешний, при магазине, где лежит запас продуктов более или менее длительного хранения, и, воодушевленная этой мыслью, двинулась на поиски заветной и наверняка закрытой двери, ведущей в сокровищницу, однако двери все были настежь, а за ними встречали ее все то же запустение и все те же слепцы, роющиеся в бесполезном мусоре. Но вот наконец в темном коридоре, куда почти не проникал дневной свет, глазам ее предстало нечто вроде клети грузового лифта. Железные двери были закрыты, но рядом она увидела еще одну дверь, судя по всему, откатывающуюся вбок на роликах. В подвал, решила жена доктора, слепцы, добиравшиеся досюда, утыкались в тупик и понимали, наверно, что это лифт, но никто почему-то не вспомнил, что рядом обязательно должна быть предусмотрена дверь на тот случай, если отключат электроэнергию, как вот, к примеру, сейчас. Она двинула дверь в сторону и в тот же миг получила разом два сильных впечатления, и одно возникло при виде глубокой тьмы, куда придется нырнуть, чтоб дойти до подвала, а второе — от того, что ноздри защекотал характернейший запах съестного, пробивавшийся даже через упаковку, которую принято считать герметической, ибо голод обостряет чутье, позволяя преодолевать любые препоны и расстояния, как собаке. Жена доктора метнулась назад выбрать в мусоре пластиковые пакеты, сумки, мешки, чтоб было во что рассовывать продовольствие, и одновременно спросила себя: Как я в темноте пойму, что несу, но пожала плечами, тоже мне забота, дело не в том, что, а в том, как — как ей, обессиленной, тащить полные и тяжеленные мешки, да с ними в руках проделать, уже в обратную сторону, весь долгий путь, и в этот миг ее пронзил страх, что она не найдет дорогу туда, где ждет ее муж, нет, название улицы она знала, запомнила, но сколько же там было поворотов направо, налево, и отчаянье буквально сковало ее, пригвоздило к месту, но потом, медленно, словно оцепенелый мозг начал наконец постепенно выходить из ступора, увидела, будто со стороны, что по-прежнему склоняется над планом города и водит пальцем по лабиринту улиц, отыскивая кратчайший маршрут, словно у нее было две пары глаз, из которых одна глядит, как глядит она в карту, а другая — на карту и на маршрут. Коридор был по-прежнему пуст, и это следовало счесть настоящей удачей, ибо жена доктора от волнения и от неожиданности позабыла закрыть за собой дверь. Спохватившись, аккуратно притворила ее и, погрузившись в полнейшую тьму, оказалась совершенно слепа, в точности как все, кто был снаружи, и разница была только в цвете, если, конечно, белый и черный можно в самом деле считать цветами. Держась за стену, начала спускаться по лестнице, думая, что если бы об этом подвале кто-нибудь знал, чего, конечно, быть не может, и сейчас шел бы ей навстречу, то пришлось бы действовать, как слепцы, которых видела она на улице, то есть кому-нибудь одному отказаться от надежной опоры, пройти вперед, огибая неопределенную субстанцию встречного, и, быть может, на миг испытать нелепый страх, что стены больше не будет: Я, кажется, схожу с ума, подумала она, да, впрочем, было от чего — спускаться в черную дыру, где нет ни света, ни надежды на него, притом неизвестно, как далеко придется идти, хотя обычно такие склады устраивают не очень глубоко, первый пролет: Теперь я знаю, что такое быть слепым, второй пролет, Сейчас закричу, сейчас закричу, третий пролет, тьма похожа на густое тесто, которым облепили все лицо, а глаза превратились в сгустки смолы, Что это там, передо мной, и следом — другая мысль, еще более пугающая: А как же я потом отыщу лестницу, и вдруг потеряла равновесие и, чтобы не полететь кувырком, резко опустилась на пол, чуть не потеряв сознание, и пробормотанное: Чисто, относилось к полу, до чего же это восхитительно, чистый пол. Постепенно стала приходить в себя, почувствовала, что глухо ноет живот, в этом не было ничего нового, но сейчас в ее теле словно бы ничего больше и не существовало, да нет, все было на месте, но просто не желало подавать о себе никаких вестей, разве что сердце, да, сердце бухало, как большой барабан, и то сказать, легко ли вечно работать во тьме, начиная с самой что ни на есть первой, тьмы материнской утробы, и кончая последней, где оно и остановится. В руке жена доктора по-прежнему держала, не выпуская, пластиковые пакеты, теперь оставалось лишь наполнить их, набить продуктами, и спокойно, спокойно, на складе не водятся ни драконы, ни привидения, здесь всего лишь тьма, а она не укусит и не обидит, ну а лестница отыщется. Набравшись решимости, собралась было подняться на ноги, но вспомнила, что слепа, а потому лучше будет, слепцам уподобясь, ползти на четвереньках, пока не упрешься во что-нибудь, лучше всего в застекленную витрину с едой, любой, какой угодно, лишь бы можно было ее не варить и не жарить, ибо не время предаваться кулинарным фантазиям.

Но стоило ей пройти еще несколько шагов, страх вернулся, может быть, она ошиблась и впереди, невидимый, поджидает ее дракон с разверстой пастью. Или протянет руку призрак и уведет в ужасный мир мертвецов, никогда не прекращающих умирать, потому что кто-то их постоянно воскрешает. И потом, уже трезво, кротко-смиренно, но с бесконечной печалью подумала, что, может быть, это никакой не склад, а, например, гараж, и ей даже почудился запах бензина, вот как может обмануться сознание, если капитулирует перед им же самим сотворенными монстрами. Но тут рука ее уткнулась во что-то, но не в липкие пальцы призрака, не в огнедышащий зев дракона, и, ощутив холодное прикосновение металла, гладкую, уходящую вверх плоскость, жена доктора догадалась, не зная, как это называется, что наткнулась на стеллаж. И сообразила, что параллельно ему должны находиться другие, такие же, и теперь оставалось лишь понять, на каком выставлены продовольственные товары, а не, запах не обманет, моющие средства. Не думая больше, каких трудов будут стоить ей поиски лестницы, она пошла вдоль стеллажей, принюхиваясь, ощупывая, встряхивая. Здесь были картонные упаковки чего-то, бутылки стеклянные и пластиковые, маленькие, средние и большие склянки, жестянки с, наверно, консервами, тюбики, резервуары, емкости, коробки, и она доверху заполнила этим один из мешков: Съедобное ли хоть, подумала беспокойно. Перешла к другим полкам, и на второй нежданное случилось, слепая, не ведающая своего пути рука наткнулась и сбросила несколько маленьких коробочек. И от звука, с которым ударились они об пол, замерло сердце: Спички. Дрожа от волнения, жена доктора нагнулась, пошарила по полу и нашла, этот запах ни с каким другим не спутаешь, ни запах, ни звук, с каким, когда встряхнешь коробок, погромыхивают маленькие деревянные палочки, вот выдвигающаяся середка, вот шершавый, покрытый фосфором бочок, чиркнула серная головка, и вслед за вспышкой крохотного пламени возник расплывающийся, зыблющийся, как звезда в туче, кружок света, о боже, на свете, оказывается, есть свет, а у меня глаза, чтоб увидеть его, так будь же ты благословен, свет. С этой минуты дело пошло много веселей. Начала со спичек и набила ими целый мешок, хотя: Не надо тащить так много, шептал ей здравый смысл, но она не желала внимать ему, потом подрагивающий свет озарил полки, и в самом скором времени пакеты заполнились, а первый пришлось опорожнить, потому что там не оказалось ничего толкового, зато на сокровища, лежавшие в остальных, можно купить весь город, чему не стоит удивляться, ибо понятия ценности меняются, и если вспомнившийся нам король предлагал некогда свое царство за коня, то чего бы, умирая с голоду, не отдал он за эти подмигивающие ему мешки с едой. Вот лестница, путь лежит прямо. Но прежде жена доктора садится на пол, вскрывает упаковки с копченой колбасой и с нарезанным черным хлебом, скручивает пробку с бутылки и начинает без зазрения совести есть и пить. Если не поем сейчас, никогда не донесу свою кладь куда нужно, думала поставщица. Подкрепившись, повесила пакеты на предплечья, по три на каждое, руки вытянула перед собой и зажигала спички, пока не добралась до нижней ступеньки, с которой начала свое мучительное восхождение, еда еще не переварилась, ей нужно время, чтобы дойти до мышц и нервов, и в таких случаях лучше всего работает все-таки голова. Бесшумно отъехала в сторону дверь. А если кого-нибудь встречу в коридоре, подумала жена доктора, что тогда делать. Коридор был пуст, но она повторила свой вопрос: Что тогда делать. Можно бы, конечно, дойдя до выхода, повернуться и крикнуть: Там, в глубине коридора, лестница в подвал, а внизу полно еды, угощайтесь, дверь я оставила открытой. Да, она могла бы так сделать, но не сделала. Помогая себе плечом, закрыла дверь, сказала себе, что и правильно, что не сделала, страшно представить, что только началось бы тут после этих ее слов, слепцы рванулись бы сюда как безумные, это все равно что в сумасшедшем доме крикнуть: Пожар, сверзились бы со ступеней, покатились вниз, а их задавили бы и растоптали идущие следом, которые тоже бы оступились, потому что одно дело ставить подошву на твердую ступень и совсем другое — на бьющееся под ногой тело. А когда это съедим, схожу, еще принесу, подумала она. Сдвинула свои пакеты вниз, перехватила, глубоко вздохнула и вышла в коридор. Нет, ее не увидят, но почуют то, что она съела: Колбаса, вот дура-то, это же настоящий горячий след. Стиснула зубы, крепче сжала ручки пакетов: Бежать надо, подумала она. Ей вспомнился слепец, порезавший себе колено осколком стекла. Если и со мной такое случится, если я тоже наступлю на стекло, мы, вероятно, уже позабыли, что эта женщина босиком, не успела еще зайти в обувной магазин, как поступают все прочие слепцы, которые, несмотря, да уж как тут смотреть, на свое несчастье, выбирают себе обувку, пусть и ощупью. Бежать надо, и она побежала. Поначалу пыталась лавировать между слоняющихся группами и поодиночке слепцов, не прикасаясь к ним, но это сильно замедляло передвижение и заставляло, меняя направление, останавливаться, ненадолго, разумеется, но и этой минутки было бы достаточно, чтобы учуять колбасную ауру, ибо аура — это не только нечто эфирное и благоухающее, и в любой миг кто-нибудь из слепцов может крикнуть: Кто здесь ест колбасу, и, пока не прозвучали эти слова, жена доктора оставила, так сказать, попечение и понеслась напрямки, налетая на встречных и попутных, сшибая их, сбивая, расталкивая и отпихивая, то есть перешла в режим спасайся кто может, заслуживающий самого сурового порицания, ибо так себя не ведут по отношению к людям, и без того уже отягощенным несчастьем.

Когда выбралась на улицу, шел проливной дождь. И хорошо, подумала она, еле переводя дыхание, чувствуя, что ноги не держат, меньше будет чувствоваться запах колбасы. Пока бежала через супермаркет, растеряла и последние обрывки одежды, еще кое-как прикрывавшие ее выше пояса, и теперь шла с обнаженной грудью, блистающей, да-да, это слово здесь как нельзя более уместно, от потоков небесной влаги, но аналогия со свободой на баррикадах была неполной, потому что тяжеленные, слава богу, до отказа набитые сумки оттягивали руки, не давали вскинуть их над головой на манер знамени. Имелось в этом свое неудобство, потому что пьянящие ароматы источались на уровне собачьих носов, и любопытно, как и чем живут их обладатели, оставшись без хозяев, и за женой доктора следовала неотступно уже целая свора, и, опять же слава богу, никто из собачек не решил попробовать на зуб прочность пластиковых пакетов. При таком дожде, которому совсем недалеко до настоящего потопа, люди, казалось бы, должны попрятаться, переждать ненастье. Ничего подобного, куда ни глянь — слепцы, закинув головы к разверзшимся хлябям, жадно хватают воду ртами, подставляют ей все уголки и складки тела, а самые предусмотрительные и благоразумные набирают ее в разнообразные сосуды и емкости, ведра, котелки и кастрюли, протягивая их к великодушному небу, нет, не врет пословица, что Господь посылает дождик сообразно жажде. Жена доктора раньше отчего-то и не подумала, что, как ни крути кран в квартире, не добудешь ни капли драгоценной жидкости, вот они, издержки цивилизации, слишком уж мы привыкли к водопроводу, нам и в голову не приходит, что для того, чтобы из крана потекла вода, нужны люди, открывающие и закрывающие распределительные клапаны, нужны водонапорные башни, а им, в свою очередь, электроэнергия, нужны компьютеры, чтобы сводить приход с расходом и учитывать запасы, а для всего этого никак не обойтись без глаз. Не обойтись без них и для того, чтобы взглянуть на эту вот картину — женщина, тяжело навьюченная пластиковыми пакетами, идет по полузатопленной улице между гниющим мусором и экскрементами людей и животных, между приткнутыми как попало, мешающими проходу грузовиками и легковушками, причем у иных вокруг колес уже проросла трава, между слепцами, уставившими разинутые рты, вытаращенные глаза в белое небо, ибо непонятно, как это может лить с него такой дождь. Жена доктора читает таблички с названиями улиц, знакомыми и нет, но в какую-то минуту понимает, что сбилась с пути и заблудилась. Да, сомнений нет, заблудилась. Повернула назад, и когда, выбившись из сил, из всех, какие только имелись, поняла, что уже не узнает ни улиц, ни названий их, упала на землю, покрытую мусором, облепленную черной грязью, и заплакала. Псы окружают ее, обнюхивают сумки, но как-то не слишком заинтересованно, словно время их трапезы давно прошло, а один из них принимается лизать ей лицо, как будто его с нежного щенячьего возраста приучили именно так утешать плачущих. Женщина треплет его по голове, гладит по свалявшейся холке и остаток слез выплакивает у него, можно сказать, на груди. Когда же наконец подняла глаза, то — слава богу перекрестков — увидела прямо перед собой большой план города, какие муниципальные власти и управления по туризму устанавливают в изобилии на центральных улицах города для пользы и ради душевного спокойствия прежде всего приезжих, которые с одинаковым успехом могут сказать, куда направляются, и понять, где оказались. Сейчас, когда все ослепли, легко упрекнуть чиновников в том, что пустили деньги на ветер, однако не надо спешить с обвинениями, а вот запастись терпением, напротив, надо непременно, ибо мы давно уже должны были раз и навсегда затвердить накрепко, что только судьба, не признающая прямую кратчайшим расстоянием между двумя точками, только она одна может сказать, чего ей стоило поместить здесь этот план, чтобы плачущая женщина сориентировалась на местности. Ты была гораздо ближе, чем предполагала, и, если бы направилась в другую сторону, всего-то надо было бы пройти вон по той улице до площади, потом второй поворот налево, первый направо, вот тебе и дом, который ты ищешь, а номер его ты помнишь. Собаки остались сзади, то ли что-то отвлекло их внимание, то ли они так привыкли к этому кварталу, что покидать его не желают, но за женщиной, пролившей столько слез, двинулся лишь пес, который испил всю горечь их, причем нельзя исключать, что и он был загодя предусмотрен судьбой, столь тщательно подготовившей встречу женщины с планом. Так или иначе, в магазин они вошли вдвоем, и слезный пес, будем отныне называть его так, не удивился, увидев людей, простертых на полу и лежавших тихо и неподвижно, как мертвые, не удивился, потому что уже привык, ему и ночевать случалось среди таких же, а когда приходило время вставать, почти все оказывались живыми. Просыпайтесь, если спите, сказала жена доктора, я вам еды принесла, но сперва заперла за собой дверь, чтобы кто-нибудь не услышал с улицы. Косоглазый мальчик первым поднял голову, на большее его не хватило, слабость не позволила, остальные чуть погодя тоже зашевелились, им снилось, что они стали камнями, а ведь никому неведомо, сколь тяжел их сон, но можно прогуляться за город и посмотреть, как, по пояс вросшие в землю, крепко спят они там, ожидая, когда что-нибудь разбудит. Но слово, как известно, горы движет, тем более такое слово, как еда, тем более когда разыгрывается аппетит, и даже слезный пес, не владеющий даром речи, завилял хвостом и, когда это инстинктивное движение напомнило ему, что он еще не выполнил непременную обязанность всякой мокрой собаки, яростно затрясся всем телом, обдав брызгами всех вокруг, собакам проще живется, они ведь ходят в мехах, как в пальтишке, отряхнул — да пошел. Чудодейственна оказалась святая вода, доставленная непосредственно с небес, и окропленные ею камни превратились в людей, пока жена доктора принимала деятельное участие в этих метаморфозах, вскрывая один за другим свои пластиковые пакеты. Не все они пахли тем, что было в них заключено, но запах черного хлеба был, возвышенно выражаясь, квинтэссенцией самой жизни. Теперь уже все проснулись, у всех затряслись в предвкушении руки, исказились лица, но тут доктор, в точности как это чуть раньше случилось со слезным псом, вспомнил, к какому сословию принадлежит: Осторожно, не набрасывайтесь на еду, может быть плохо. Плохо от голода бывает, возразил первый слепец. Слушай, что доктор говорит, одернула его жена, и муж замолчал, подумав с тенью досады: Ишь ты, без глаз, а все видит, но ведь это было несправедливо, если вспомнить, что доктор слеп не менее, нежели все остальные, доказательством чего служит, например, то, что он не заметил, что жена его пришла с улицы по пояс голая, и это она попросила у него пиджак, чтобы набросить на плечи, и другие слепцы взглянули в ее сторону, да поздно, раньше надо было любоваться.

За едой она рассказывала о своих приключениях, умолчав из всего увиденного и сделанного о том лишь, что закрыла за собой дверь, ибо ее самое не слишком убедили те, зиждущиеся на человеколюбии резоны, которые она себе привела, но в виде компенсации поведала историю о слепце с осколком стекла в колене, историю, встреченную всеобщим смехом, впрочем, не так, не всеобщим — старик с черной повязкой ограничился усталой улыбкой, а косоглазый мальчик жевал так увлеченно, что ничего, кроме треска за ушами, не слышал. Слезный пес получил свою порцию и тотчас отработал ее, яростно облаяв того, кто с улицы забарабанил в дверь магазина. Кто бы ни был этот незваный гость, настаивать он не стал, говорят, бешеные собаки по городу носятся, а я и так взбешен донельзя тем, что не вижу, куда ногу ставлю. Воцарилось прежнее спокойствие, и, когда первый голод был утолен, жена доктора пересказала свой разговор с мужчиной, выглянувшим из этого самого магазина узнать, идет ли дождь. И завершила его такими словами: Если это правда, неизвестно, что найдем мы в своих квартирах, и даже сумеем ли войти в них, говорю сейчас о тех, кто забыл забрать с собой ключи или потерял их, вот у нас, например, ключей нет, во время пожара пропали, а как их теперь найдешь там, на пепелище, и, чуть только произнесла это слово, словно наяву увидала, как пламя пожирает ножницы, сжигая сначала засохшую кровь на лезвиях, потом берется и за них самих, затупляет острые концы, делая их округло-мягкими, податливо-дряблыми, ромбовидными, а потом и вовсе бесформенными, и поверить немыслимо, что ими раскромсали кому-то горло, а когда огонь доделает свое дело, в слитке оплавленного металла невозможно будет понять, где ножницы, а где ключи. Ничего подобного, сказал на это доктор, ключи у меня, и, с трудом просунув три пальца в кармашек, располагавшийся на поясе вдрызг изношенных брюк, извлек оттуда три ключа на кольце. Откуда они у тебя, если я своими руками положила их в сумочку, а она осталась в палате. Я достал, боялся, потеряются, решил, надежней будет держать их при себе, ну, и потом так легче верить, что когда-нибудь мы непременно вернемся домой. Это хорошо, что есть ключи, но, может статься, дверь взломали. Нашу дверь не взломаешь, можно даже и не пытаться. Увлекшись разговором, они позабыли о других, но теперь пришло время узнать, как обстоят дела с ключами у всех остальных, и первой ответила девушка в темных очках: Меня увезли, а родители остались, и я не знаю, что с ними теперь, за ней — старик с черной повязкой: Я, когда ослеп, был дома, в дверь постучали, хозяйка сказала, что за мной приехали санитары, так что мне было не до ключей, теперь оставалась только жена первого слепца, однако она сказала так: Я не знаю, не помню, но на самом деле и знала, и помнила, только не хотела признаться, что в тот миг, когда увидела, что не видит, нелепо звучит, конечно, но выражение укоренилось, и нам не удалось его избежать, выскочила из дому с криком, зовя соседок, еще остававшихся в доме, но те побоялись прийти ей на помощь, и она, проявившая столь завидные самообладание и твердость характера, когда стряслась беда с мужем, теперь потеряла голову до такой степени, что оставила дверь настежь и даже не подумала попросить, чтобы ей позволили на минутку вернуться, только дверь запру и назад. Косоглазого мальчика и спрашивать не стали, ибо какие тут ключи, если бедняжка не может даже вспомнить, где живет. Тогда жена доктора слегка дотронулась до руки девушки в темных очках: Начнем с твоего дома, он ближе всех, но сначала надо раздобыть какую-нибудь одежду и обувь, нельзя ходить такими вонючими оборванцами. Она уже собралась подняться, как вдруг заметила, что наевшийся до отвала мальчик снова заснул. Она сказала: Давайте отдохнем, поспим немного, а потом пойдем посмотрим, что нас ждет. Сняла мокрую юбку и, чтобы согреться, прилегла к доктору, и жена первого слепца притулилась к мужу. Это ты, спросил он, и она вспомнила о доме, загрустила, но не сказала: Утешь меня, не сказала, но словно бы подумала, а вот какие чувства побудили девушку в темных очках положить руку на плечо старику с черной повязкой, неизвестно, но поступила она именно так, и так они оба остались, только она уснула, а он — нет. Слезный пес улегся в дверях, перекрывая проход, это зверь серьезный и несговорчивый, пока не приходит минута осушить чьи-нибудь слезы.

Оделись и обулись, вот разве только еще не придумали, каким образом им помыться, но и так уже стали разительно отличаться от остальных слепцов, и, при известной скудости выбора, ибо попали они в магазин готового платья к шапочному, и не только, разбору, части их одежды гармонируют друг с другом, и великая удача, что есть рядом человек, способный посоветовать: Вот это надень, оно больше подойдет к этим брюкам, нет, ну что ты, это же в полосочку, а это в мелкий горошек, не сочетается, и подобные мелочи, не играющие роли для мужчин, которым, как принято говорить, все едино, в лоб ли, по лбу, совсем даже не безразличны и девушке в темных очках, и жене первого слепца, упорно отстаивавшим определенные цвет и фасон и силою воображения видевшим, идут ли им обновки. В отношении обуви все согласились, что не в красоте сила, а в удобстве, а потому отринуты были лодочки и шпильки, замша и лак, при нынешнем состоянии улиц это было бы просто глупо, тут нужны резиновые сапоги, совершенно непроницаемые, на литой подошве, с голенищем до середины икры, такие, что легко снимаются и надеваются, ничего нет лучше, чтобы шлепать по грязи. К сожалению, сапоги такой модели нашлись не для всех, косоглазый мальчик, к примеру, своего размера не обнаружил, а в имевшихся нога у него просто тонула, так что пришлось удовольствоваться кроссовками, не имеющими определенного спортивного назначения: Нет, ну надо же, воскликнула бы его мать, бог знает, где сейчас обретающаяся, если бы ей рассказали об этом, как раз то, что выбрал бы мой сыночек, будь у него глаза. Старик с черной повязкой, которому, наоборот, все было мало, решил проблему с помощью баскетбольных кедов, предусмотренных для людей двухметрового роста и соответствующих пропорций. Поначалу, конечно, вид у него был довольно нелепый, казалось, что он шествует в белых шлепанцах, но нелепость эта была из разряда скоропреходящих, и вот, десяти минут не прошло, как кеды перепачкались грязью, ибо здесь, как и во всем, что есть в нашей жизни, нужно лишь дать времени время, а уж оно само все расставит по местам.

Дождь перестал, не видно слепцов с открытыми ртами. Они бродят по улицам, не зная, куда себя девать и чем заняться, им безразлично, идти или стоять, цели у них нет, не считая, разумеется, добывания пропитания, музыка свое отыграла, никогда еще не бывало в мире такого безмолвия, кино и театры посещают лишь те, кто остался без дома и отчаялся его найти, концертные залы, какие побольше, были превращены в карантины еще в ту пору, когда неуклонно редеющее правительство верило, что белую болезнь можно победить теми самыми средствами и методами, которые так бесславно проиграли в оны дни борьбу с желтой лихорадкой и прочими заразами, но с этим теперь уже кончено, даже и пожара не потребовалось. Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед которыми нет ни одной живой души. А чего ждут слепцы, на что надеются — неизвестно, может быть, что изобретут лекарство, если еще верят в него, впрочем, вера эта сильно пошатнулась, когда стало общеизвестно, что слепота не пощадила никого и что не осталось ни единой пары зрячих глаз, чтобы смотреть в микроскоп, что опустели заброшенные лаборатории, где бактериям, намеренным выжить, не осталось ничего иного, как только сожрать друг друга. Поначалу, конечно, многие слепцы в сопровождении родственников, сохранявших еще в ту пору зрение и родственные чувства, являлись в больницы, но заставали там слепых врачей, которые только и могли, что посчитать невидимым больным пульс, послушать их через трубочку стетоскопа спереди и сзади, благо слух им еще не изменил. Затем больные, еще способные ходить, с голодухи начали больницы покидать и умирать там, где застигала их смерть, то есть на улицах, в полнейшем забросе и небрежении, всеми покинутые, потому что семьи если и имелись, то пребывали неведомо где, умирать и лежать без погребения, ибо, чтобы похоронили, мало, чтобы кто-нибудь на покойника наткнулся, мало даже, чтоб пошел соответствующий запашок, лишь в том случае зароют, если он растянулся поперек дороги. Неудивительно, что развелось столько собак, теперь уже больше напоминающих гиен, по крайней мере пятна на шерсти в точности такие, как у тех трупоедов, и они носятся по улицам с частями, преимущественно задними, человеческого тела в зубах, словно бы в страхе перед тем, что мертвые и пожираемые оживут и воскреснут, чтобы заставить заплатить за позорное это дело — кусать не имеющих возможности защищаться. Ну, что, на что похож мир, спрашивал старик с черной повязкой, а жена доктора отвечала: Нет разницы между тем, что снаружи, и тем, что внутри, между здешним и тамошним, между малым и многим, между тем, как живем, и тем, как будем жить. Ну а люди, осведомлялась девушка в темных очках, и жена доктора, переспросив: Люди, отвечала: Люди бродят как призраки, должно быть, быть призраком означает именно это — пребывать в уверенности, что мир существует, что подтверждается четырьмя чувствами, но не видеть его. А много ли машин, интересовался первый слепец, который все не мог смириться с пропажей собственной, и жена доктора отвечала: Как на автомобильном кладбище. Ни доктор, ни жена первого слепца вопросов не задавали, да и зачем они, если ответы будут наподобие уже данных. Косоглазому мальчику довольно и того, что у него на ногах вожделенные кроссовки, и удовольствие не портит даже то, что он их не видит. Быть может, по этой причине он и не похож на призрак. И совсем уж не заслуживает, чтобы называли его гиеной, следующий по пятам за женой доктора слезный пес, ибо влечет его не запах мертвечины, а время от времени обращаемый к нему взор несомненно живых и безусловно зрячих глаз.

Дом девушки в темных очках неподалеку, но силы только теперь начинают возвращаться к изголодавшимся за эту неделю слепцам, вот потому-то идут они тихим шагом, а присесть передохнуть негде больше, как на голой земле, и можно было не хлопотать из-за фасонов и расцветок, ибо уже очень скоро все обновки перепачкались в грязи. Улица, где стоит дом, короткая, да еще и узкая, чем и объясняется отсутствие на ней автомобилей, проехать по ней можно было, притом в лишь одну сторону, а вот парковка запрещена. Неудивительно, что и людей нет, на таких улочках сплошь и рядом случается, что не увидишь ни единой живой души: Какой номер, спрашивает жена доктора. Номер семь, второй этаж налево. Одно из окон открыто, в прежние времена это было бы верной приметой того, что кто-то есть дома, а сейчас ни о чем еще не говорит. Сказала жена доктора: Всем идти не надо, мы вдвоем поднимемся, а вы подождите внизу. Отчетливо видно, что входная дверь взломана, замок вырван, что называется, с мясом, и с косяка свисает на одном волоконце длинный лоскут стесанного дерева. Но жена доктора об этом говорить не стала. Пропустила девушку вперед, она знает дорогу, и полутьма на лестнице ей не помеха. И все же от волнения и спешки та два раза споткнулась, но решила, что лучше будет самой над собой посмеяться: Нет, ну ты подумай, да я по этой лестнице с закрытыми глазами могла спуститься и подняться, готовые фразы они все такие, они не в силах передать тонких оттенков смысла, и эта вот, например, не в состоянии уловить разницу между закрытыми глазами и глазами незрячими. На площадке второго этажа искомая дверь была заперта. Девушка в темных очках провела рукой по стене, нащупала звонок: Света же нет, вспомнила жена доктора, и эти три слова, означавшие не больше того, что все и так знали, стали для девушки дурным предзнаменованием. Она постучала в дверь, раз, другой, третий, и в третий — яростно, со всей силы, забарабанила кулаками по филенке, крича: Мама, мамочка, папа, папочка, но никто не вышел открыть, и ласкательные частицы не поколебали действительность, и никто не ответил: Доченька, ну, наконец-то, мы уж думали, никогда тебя больше не увидим, ну, заходи же, а это подруга твоя, милости просим, очень рады, у нас тут беспорядок небольшой, уж извините, не обращайте внимания, но никто так — да и вообще никак — и не отозвался. Никого нет, сказала девушка в темных очках, прижалась к двери, лбом уперлась в скрещенные руки и заплакала навзрыд, а мы, надо сказать, совершенно недостаточно осведомлены о том, сколь сложно устроена душа человеческая, вот и удивляемся, что по родителям тоскует так, что ее буквально ломает и крутит от боли и отчаянья, девушка эта, нестрогих, скажем прямо, правил, хотя сами совсем недавно утверждали, что нет и никогда не было никакой связи между тем и этим. Жена доктора хотела было утешить ее, но что она могла сказать, зная, что ныне долго оставаться у себя дома сделалось практически невозможно: Давай у соседей спросим, предложила она. Давай, ответила девушка в темных очках, но в голосе ее не было надежды. Принялись стучать в квартиру напротив, но и оттуда никто не отозвался. Двери квартир на третьем этаже были нараспашку, а сами квартиры — выметены дочиста, платяные шкафы пусты, а там, где обычно хранят провизию, не осталось от нее и следа. То есть следы-то как раз имелись, следы того, что здесь относительно недавно прошли бродяги, которыми, кто в большей, кто в меньшей степени, стали отныне все, ибо все теперь шатаются из дома в дом, из одной пустоты в другую.

Спустились на первый этаж, и жена доктора костяшками пальцев постучала в ближайшую дверь, из-за которой после настороженного молчания спросили хрипло и недоверчиво: Кто здесь, и девушка в темных очках выступила вперед и: Это я, ваша соседка сверху, родителей ищу, может быть, знаете, где они, что с ними. Послышались шаркающие шаги, дверь отворилась, и на пороге появилась изможденная, кожа да кости, старуха с длиннейшими всклокоченными космами седых волос. Из квартиры за нею потянулось, окутало обеих женщин облако тошнотворного смрада, где запах затхлости и плесени успешно соперничал со стойкой вонью какой-то тухлятины. Старуха таращила белые глаза: Не знаю, где они, как тебя увезли, на следующий день и за ними приехали, я в ту пору еще зрячая была. А еще кто-нибудь остался в нашем доме. Время от времени слышу шаги на лестнице, то вверх, то вниз, но это не жильцы, а бродяги ночевать приходят. А мои родители. Говорю же тебе — ничего про них неизвестно. А где ваш муж, сын, невестка. Всех увезли. А вас почему не. А я спряталась. Где. А вот представь себе, в твоей квартире. Как же вы туда проникли. По наружной лестнице, через черный ход, разбила стекло, открыла дверь изнутри, ключ торчал в замке, и вошла. Но как же вы здесь, одна, столько времени, спросила жена доктора. Кто, кто здесь еще, беспокойно завертела головой старуха. Это моя подруга, мы вместе, сказала девушка в темных очках. Но что же вы едите, продолжала допытываться жена доктора. А что, и я в поле не обсевок, устроилась. Ну, не хотите — не говорите, мне просто любопытно. Говорю, говорю, первым делом обошла все квартиры в доме, собрала все, что там было съедобного, что могло испортиться, то сразу съела, остальное припрятала. Есть еще что-нибудь, спросила девушка в темных очках. Нету, все кончилось, и при этих словах в слепых глазах старухи мелькнуло недоверчивое выражение, хотя и это тоже всего лишь общепринятая формула, применяемая в подобных обстоятельствах, фигура речи, ибо в глазах, какие ни будь они, хоть зрячие, хоть слепые, хоть вообще вырванные, никакого выражения нет и быть не может, эта ко всему безразличная двухместная карета повезет, кого в нее ни посади, и заберет себе всю славу, хотя все бремя разнообразной визуальной риторики берут на себя веки, ресницы, брови. Так чем же вы живете, спросила жена доктора. По улицам смерть ходит, но во дворике возле дома жизнь еще покуда есть, загадочно промолвила старуха. Что это значит. А то и значит, там капуста растет, курочки бродят, кролик сидит, еще цветы есть, только они несъедобные. И как же. А вот так, то капусты нарву, то курочку поймаю, то кролика забью. И что же — сырых. Поначалу разжигала жаровню, а потом приноровилась сырыми есть, а уж кочерыжки до того сладкие, так что уж будьте покойны, моей матушки дочка с голоду не помрет. Она отступила на два шага за порог, так что только ее белые глаза сверкали во тьме, и произнесла оттуда: Если хочешь попасть домой, могу тебе показать как. Девушка в темных очках собиралась было ответить, что нет, спасибо, право, не стоит, к чему это, если отца с матерью все равно там нет, но ей вдруг ужасно захотелось войти в свой прежний дом, увидеть свою комнату, дура, что я несу, я ведь слепая, ну, хоть провести рукой по стенам, по матрасу на кровати, прикоснуться к подушке, на которую столько раз опускала шалую свою голову, к столу и стульям, и, может быть, на комоде еще стоит ваза с цветами, если только старуха не смахнула ее на пол, разозлясь, что цветы несъедобны. И сказала так: Спасибо, тогда, если разрешите, я воспользуюсь вашей любезностью. Заходи, заходи, только знай наперед, что еды здесь не добудешь, того, что есть, мне самой в обрез, да и потом, ты сырое есть не станешь. Не беспокойтесь, еда у нас имеется. Ах, вот как, тогда услуга за услугу, и мне оставьте малую толику. Оставим, обязательно оставим, сказала жена доктора. Они прошли уже коридор, и вонь сделалась непереносимой. В кухне, куда проникал скудный дневной свет, валялись на полу кроличья шкурка, куриные перья, кости, а на столе, на блюде лежали в засохшей крови куски мяса неизвестного происхождения, причем по виду — уже несколько раз пережеванные. А чем же вы кормите кур и кроликов, спросила жена доктора. Да чем придется, капусткой, травкой, остатками, отвечала старуха. Остатками чего. Да всего, что сама не доем, хоть бы и мяса. Куры и кролики мяса не едят. Кролики пока что нет, а курочки — так за милую душу, они же вроде нас, людей, ко всему привыкают. Старуха двигалась уверенно, не спотыкаясь, убрала мешавший пройти стул, словно видела его, и указала пальцем на дверь черного хода. Вон туда, только осторожней, перила совсем шаткие, ходуном так и ходят. А дверь, спросила девушка в темных очках. Не заперто, толкнешь, а ключик-то вот он, у меня. Это мой ключ, отдайте, хотела сказать девушка, но спохватилась, что этот ключ ей совершенно ни к чему, если все остальные унесли родители или еще кто, не станет же она просить эту старуху всякий раз, как понадобится выйти или войти. Сердце у нее слегка сжалось, то ли потому, что она входила в свой дом, то ли потому, что родителей там не было, то ли еще почему.

В кухне было чисто и прибрано, и даже пыли накопилось не очень много, и вот вам, помимо того, что исправно поливаются капуста и трава, еще одно преимущество дождливой погоды, и, глянув сверху на этот пресловутый садик, жена доктора подумала, что видит настоящие джунгли в миниатюре. Неужели и кролики разгуливают на свободе, спросила она себя, да нет же, они по-прежнему в своем крольчатнике, ждут, когда слепая рука протянет им капустных листьев, а однажды ухватит за уши и вытянет, как ни брыкайся, наружу, и потом другая рука, подготовив, опять же вслепую, удар, перешибет шейные позвонки в основании черепа. Память повела девушку в темных очках по квартире, как и старуха снизу, она не спотыкалась и не раздумывала, присев на непокрытую, должно быть, родителей забрали на рассвете, двуспальную кровать, заплакала. Жена доктора оказалась рядом, сказала: Не надо, что еще она могла сказать, какой смысл плакать, если смысла лишен весь мир. В спальне, на комоде стояла ваза, откуда уже давно испарилась вода, а в вазе — засохшие цветы, и к ним потянулись слепые руки, и пальцы легко прикоснулись к мертвым лепесткам, как хрупка становится жизнь, если не поддерживать ее. Жена доктора открыла окно, выглянула на улицу, увидела, как, усевшись прямо на землю, терпеливо ждут ее, один только слезный пес поднял голову, чуткий слух подал ему сигнал. Небо, вновь заволоченное тучами, потемнело, близился вечер. Подумала, что сегодня не надо будет искать приют, переночуют здесь. Старухе не понравится, если мы все пройдем через ее квартиру, пробормотала она. В этот миг девушка в темных очках дотронулась до ее плеча: Ключи остались в замке, они их не взяли с собой. Что ж, хоть с этой проблемой, если, конечно, это проблема, справились, не надо будет испытывать терпение старухи с первого этажа. Схожу за ними, скоро вечер, как хорошо переночевать в доме, под крышей, сказала жена доктора. Вы ляжете здесь. Там видно будет. Вы у меня дома, и я здесь хозяйка, так что слушайся. Ты права, будь по-твоему, и она обняла девушку в темных очках, а потом отправилась за остальными. Поднимаясь по лестнице вверх, оживленно переговариваясь, иногда оступаясь, хотя, кажется, ясно было сказано: По десять ступенек на каждом марше, они напоминали компанию, идущую в гости. Слезный пес следовал позади так спокойно, словно всю жизнь был с ними неразлучен. С площадки смотрела вниз девушка в темных очках, так уж исстари повелось, что выходят за дверь поглядеть, кого бог привел, если это незнакомый человек, или произнести слова привета, если это друзья, а в данном случае не надо и глаз, чтобы узнать, кто это пожаловал, и сказать: Заходите, проходите, располагайтесь. Выглянула в щелку старуха, решив, что это опять черт принес ночлежников, и насчет этого не ошиблась, и на вопрос: Это еще кто, ответила сверху девушка в темных очках: Это мои, и старуха, недоумевая, как это та смогла оказаться на площадке, тотчас поняла и разозлилась на себя, что не сообразила отыскать и забрать себе ключи от входной двери, тем самым лишаясь вроде бы как прав собственности на этот дом, где была уже несколько месяцев единственной жилицей. Она не нашла иного способа избыть поднявшуюся в душе досаду, кроме как крикнуть вверх: Смотрите, не забудьте, вы мне обещали еды дать. И поскольку ни жена доктора, ни девушка в темных очках не ответили, потому что одна была занята своими обязанностями поводыря, а другая — приемом гостей, крикнула в бешенстве: Оглохли, что ли, и зря она это сделала, потому что слезный пес, как раз в этот миг поравнявшийся с нею, облаял ее так раскатисто, что вся лестница загудела, и этот лай произвел поистине чудотворное действие, потому что старуха, испуганно вскрикнув, метнулась к себе и захлопнула дверь. Что за ведьма такая, осведомился старик с черной повязкой, доказывая, что человек довольно часто не желает поставить себя на место другого, ты поживи-ка со старухино, а мы поглядим, насколько хватит твоей учтивости.

Еды, кроме той, что принесли с собой, не было, воду приходилось расходовать крайне экономно, буквально по капельке, ну а в отношении освещения повезло — обнаружились в шкафу две свечи, хранимые на случай перебоев электроэнергии, и жена доктора зажгла их исключительно для собственного блага, потому что другим это было без надобности, у них и так в головах горел свет такой яркий, что они от него ослепли. Больше ничего не было, но и этой вот малости благодаря вышел семейный праздник, из тех, из редкостных, где все, что принадлежит одному, принадлежит всем. Прежде чем сесть за стол, жена доктора и девушка в темных очках спустились на первый этаж, исполнили обещание, хотя точнее было бы сказать — выполнили требование, уплатили натурой за проход через тамошнюю таможню. Старуха встретила их бранчливыми и ворчливыми попреками, проклятая тварь, чуть насмерть не загрыз меня, просто чудом спаслась: Чтоб такую зверюгу прокормить, наверно, много еды надо, ввернула она с намеком, ожидая, что это укоризненное замечание пробудит в посланницах остатки совести, и в самом деле, может быть, скажут они друг другу, что бессовестно морить голодом бедную старушку, покуда грубое животное жрет от пуза. Но нет, две женщины не отправились за новой порцией, принесенное и так вполне можно было счесть щедрым даянием, особенно по нашим-то, по теперешним стесненным обстоятельствам, и старуха, которая была совсем не так зла, какой могла бы показаться, совершенно неожиданно поняла это в правильном смысле и, вдруг вынеся откуда-то из закромов ключ от черного хода, вручила его девушке в темных очках со словами: Держи свой ключ, и, более того, пробурчала, закрывая за ними дверь: Спасибо вам. Пораженные тем, что у ведьмы обнаружились добрые чувства, женщины поднимались по лестнице: Она — не плохая, просто одна осталась, и от этого, наверно, рассудка лишилась, сказала девушка в темных очках, по всей видимости, не удосужившись подумать, что говорит. Жена доктора не ответила ей, решила перенести этот разговор на потом, и вот, когда все остальные, угомонившись, расположились на ночлег, а кое-кто и заснул, она, оставшись с нею на кухне, как мама с дочкой, которые после ухода гостей набираются сил для последней приборки по дому, спросила: И что же ты теперь будешь делать. Да ничего, здесь останусь, буду ждать родителей. В одиночестве и слепоте. К слепоте я уже привыкла. А к одиночеству. Придется привыкать, живет же эта старуха как-то. Хочешь стать такой, как она, питаться капустой и сырой крольчатиной, покуда хватит, похоже, во всем квартале людей больше не осталось, вот и будете с нею на пару куковать, ненавидеть друг друга от страха, что еда кончится, и каждый кусок, проглоченный одной, будет вырван изо рта у другой, а ты ведь даже не видела, во что эта несчастная превратилась и что у нее в доме творится, ты только запах ощущала, так я тебе скажу, что это будет похлеще нашей с тобой психушки. Рано или поздно все мы станем такими, станем, а потом вообще перестанем, жизни больше не будет. Живем же пока. Послушай, ты знаешь гораздо больше меня, рядом с тобой я круглая дура, но мне кажется, мы уже умерли, мы и слепы-то потому, что мертвы, или, иначе говоря, мертвы потому, что слепы, это одно и то же. Но я-то пока вижу. К счастью для тебя, к счастью для твоего мужа, для меня, для всех остальных, кто с нами, но ведь неизвестно, сколько это еще продлится, а если ослепнешь, будешь такой же, как все мы, и все мы в конце концов будем ничем не лучше этой старухи. Сегодня есть сегодня, завтра будет завтра, и ответственность на мне — сегодня, пока я еще вижу. Ответственность за что. За то, что хожу зрячей меж слепцов. Ты не можешь стать поводырем и кормилицей всех слепцов в мире. Должна. Но ведь не можешь. Буду помогать тем, кто рядом. Знаю, мне ли этого не знать, если бы не ты, меня, может быть, уже и в живых-то не было. И я не хочу, чтобы ты умерла. Я должна жить, такая у меня теперь обязанность, здесь мой дом, и я хочу, чтобы родители, когда вернутся, застали меня здесь. Когда вернутся, это ты сказала, и теперь осталось лишь узнать, останутся ли они твоими родителями. Не понимаю. Старуха снизу тоже, по твоим словам, не всегда была такой ведьмой. Бедная. Бедными будете ты и твои родители, когда встретитесь, ни глаз, ни чувств, ибо чувства, с которыми жили мы и которые заставляли нас жить так, как мы жили, были чувствами людей зрячих, какими мы родились, а у слепых чувства иные, не знаю какие, не спрашивай, отчего они стали такими, ты сказала, что мы мертвые, потому что слепые, это оно и есть. Ты любишь своего мужа. Да, как самое себя, но если ослепну и, ослепнув, перестану быть такой, как была, то смогу ли любить его и что это будет за любовь. Но раньше, когда мы еще видели, тоже ведь были слепые. Их было относительно мало, и чувства у них были те же, что у зрячих, то есть чужие, чувства не слепцов, но зрячих, а вот теперь на белый свет рождаются истинные чувства слепых, и мы еще только в самом-самом начале этого пути, и живем пока памятью о прошлом, и не нужны глаза, чтобы понять, какая жизнь сейчас, и сказали бы мне раньше, что я способна убить человека, я оскорбилась бы, а вот поди ж ты, убила. Так что ты хочешь, чтобы я сделала. Идем со мной, в наш дом. А они. Что нужно и ценно для тебя, нужно и ценно и для них тоже, но люблю-то я тебя. Почему. Я и сама себя спрашиваю об этом, может, потому, что ты стала мне как сестра, а может, потому, что мой муж лег с тобой. Прости. Это не преступление и в прощении не нуждается. Мы сосем из тебя кровь, мы будем, как паразиты, жить тобой и благодаря тебе. В них не было недостатка и в ту пору, когда мы еще видели, ну а что касается крови, то зачем-то ведь нужна она, не только же для того, чтобы поддерживать тело, в котором циркулирует, а теперь давай спать, завтра будет новая жизнь.

Ну, это как сказать. Косоглазый мальчик, которому что-то безутешно расстроило желудок, проснулся среди ночи и отправился в уборную, но тотчас же убедился, что войти туда нельзя, ибо, судя по всему, старуха с первого этажа посещала уборные во всем доме и каждую поочередно довела до такого состояния, когда пользоваться ими стало невозможно, и это было бы уже всем известно, если бы по необыкновенному стечению обстоятельств никому из семи человек вчера перед сном не понадобилось опорожнить кишечник. Однако сейчас эту безотлагательную надобность почувствовали все, а пуще всех — бедный мальчуган, который держался уже из последних сил, и, как ни трудно нам признать это, но и подобные неаппетитные житейские реалии должны быть учтены и отображены в любом повествовании, ибо, когда желудок спокоен, всякий склонен обсуждать, например, есть ли связь между глазами и чувствами или можно ли счесть ответственность естественным следствием хорошего зрения, а вот когда начинает крутить и подпирать, когда тело от специфической тоски выходит из повиновения, вот тогда и становится очевидно, что мы всего лишь зверюшки, и ничего больше. На двор, воскликнул доктор, и был прав, если бы не столь ранний час, мы уже встретили бы там соседку с первого этажа, и пора бы уж оставить, ей-богу, прежнюю уничижительную манеру называть ее старухой, да, так вот, уже застали бы ее там, на корточках и в окружении кур, а кто спросит, при чем тут куры, тот не знаком с повадками этой птицы. Держась за живот, косоглазый мальчик с помощью жены доктора в муках, на пределе терпения, коему тут и пришел конец, спустился по лестнице, и о большем не просите, скажите спасибо, что чудом каким-то продержался так долго, но на последних ступеньках сфинктер отказался сдерживать внутреннее давление, ну и последствия сами можете вообразить. Тем временем пятеро остальных сползли, уж как смогли, по лестнице черного хода и если еще сохраняли со времен пребывания в карантине хоть какое-то подобие стыдливости, то теперь пришло время расстаться с нею окончательно. Рассыпавшись по садику, стеная от усилий, страдая от совершенно бессмысленных и ненужных остатков застенчивости, делали они свое дело, и жена доктора тоже, но та хоть плакала, глядя на них, на них на всех, на своего мужа, на первого слепца и его жену, на девушку в темных очках, на старика с черной повязкой, на косоглазого мальчика, глядя, как раскорячились они в траве, меж узловатых стеблей капусты, среди выжидательно наблюдающих кур, ну да, и слезный пес тоже спустился, до кучи, как говорится, и не до одной. Подтерлись, как смогли, а смогли мало и плохо, чем под руку попалось, пучками травы или обломками черепицы, и свет не видывал еще более неудачной замены. Потом по черной лестнице же в молчании пошли назад, и соседка с первого этажа не предстала перед ними с вопросом, что, мол, вы за люди, откуда идете, куда направляетесь, она, должно быть, еще спала после нежданно хорошего ужина, и, когда вошли в квартиру, не знали сначала, что и говорить, а потом девушка в темных очках сказала, что нельзя больше пребывать в таком состоянии, да, конечно, воды нет, и вымыться, значит, нечем, и жаль, что не льет, не хлещет с неба, как вчера, а то они вновь выскочили бы во двор, только теперь голые и бесстыдные, приняли бы на головы и плечи щедрые потоки воды с небес, почувствовали бы, как течет она по спине, по груди, по ногам, и смогли бы набрать ее в наконец-то чистые, ковшиком сложенные ладони, напоить ею жаждущего, не важно кого, и пусть бы даже губы встретили сначала кожу рук, а уж потом воду, и, если жажда сильна, вобрали бы в себя последние капли, задержавшиеся на дне этой чаши, и, как знать, пробудили бы иную жажду. Девушку в темных очках, как уже отмечалось не раз, если что и погубит, то избыток воображения, о чем недурно бы ей помнить в этой ситуации — трагикомической и безысходной. Но, с другой стороны, в доказательство того, что не лишена и определенной практической сметки, она полезла в шкаф сначала у себя в спальне, потом — в родительской и принесла сколько-то простыней и полотенец: Вытремся этим, сказала, все лучше, чем ничего, и нет сомнения, что мысль была удачна, ибо, когда сели за стол, почувствовали себя другими людьми.

И за столом жена доктора высказалась так: Пришло время решить, что нам делать, я убеждена, что ослепли все, по крайней мере, все, кого я видела до сих пор, вели себя именно так, нет воды, нет света, полностью прекратилось снабжение чем бы то ни было, вокруг царит настоящий хаос. А вот интересно, правительство есть, спросил первый слепец. Непохоже, а если даже и есть, это правительство слепых, желающих управлять слепыми, то есть не предпринимать никаких попыток что-либо наладить. Стало быть, и будущего нет, сказал старик с черной повязкой. Не знаю, есть ли будущее, мне интересней, как нам пережить настоящее. Без будущего настоящее ни на что не годно, его как бы и вовсе не существует. Может быть, человечество научится жить без глаз, но тогда оно перестанет быть человечеством, и результат уже налицо, кто из нас может с тем же правом, что и раньше, звать себя человеком, вот я, например, совершила убийство. Кого это ты убила, поразился первый слепец. Того, кто верховодил в левом крыле, воткнула ему ножницы в глотку. Ты убила, чтобы отомстить за нас, а чтобы отомстить за женщин, надо самой быть женщиной, сказала девушка в темных очках, а месть, если она справедлива, это человеческое чувство, если у жертвы нет права покарать палача, то, значит, и справедливости нет. И человечности тоже, сказала жена первого слепца. Давайте ближе к делу, сказала жена доктора, если будем держаться все вместе, может быть, сумеем выжить, если разойдемся, нас раздробит и поглотит эта темная масса. Ты ведь сама сказала, что слепцы собираются в какие-то группы, а это значит, что они пытаются придумать способы жить иначе, и потому вовсе не обязательно мы будем раздроблены и проглочены. Не знаю, насколько они организованны, пока видела только, как они сообща ищут еду и ночлег. Мы становимся первобытной ордой, сказал старик с черной повязкой, с той лишь разницей, что нас — не десяток тысяч мужчин и женщин на лоне бескрайних просторов нетронутой природы, а миллиарды в истощенном и обескровленном мире. Истощенном, обескровленном и вдобавок слепом, добавила жена доктора, когда трудно станет добывать продовольствие и воду, эти сообщества, скорей всего, распадутся, ибо каждый сочтет, что в одиночку легче выжить, не надо будет ни с кем делиться, что урвал — твое, и больше ничье. У этих самых групп должны быть руководители, те, кто организует и приказывает, напомнил первый слепец. Но от этого они не становятся зрячими. Зрячая — ты, сказала девушка в темных очках, и потому стала той, кто организует и приказывает. Я не приказываю, а организую уж как могу, а вообще-то я — всего лишь те единственные глаза, что остались у вас. Самый натуральный вожак, сказал старик с черной повязкой, зрячий король в стране слепых. Если так, я и впредь буду вашими глазами, насколько хватит их, и потому предлагаю не расходиться каждому в свой дом, а жить вместе. Можем остаться здесь, сказала девушка в темных очках. У нас в доме больше места, сказал первый слепец. Если его, конечно не заняли, добавила его жена. Доберемся до него — узнаем, занят — значит, вернемся сюда или пойдем к вам, отнесся он к старику с черной повязкой, и тот ответил: Я снимаю комнату. А семьи нет, спросила девушка в темных очках. Нет. Ни жены, ни детей, ни братьев. Никого. Если мои родители не вернутся, я тоже останусь одна на всем свете. Я с тобой буду, сказал косоглазый мальчик, но не добавил: Если мама не появится, этого условия он не поставил, что довольно странно, а может быть, вовсе и нет, молодые люди быстро сообразуются с обстоятельствами, у них вся жизнь впереди. Ну, так как же мы решили, спросила жена доктора. Я с вами пойду, сказала девушка в темных очках, но только обещай, что раз в неделю будешь приводить меня сюда, вдруг мои все-таки вернутся. Оставишь ключи соседке снизу. Другого выхода нет, сильней, чем она нагадила, уже не нагадит. Разорит тут все. После того, как я побывала здесь, может, и не разорит. Мы тоже с вами пойдем, сказал первый слепец, только хотелось бы наведаться, и чем раньше, тем лучше, в нашу квартиру, взглянуть, что там происходит. Ну конечно. А ко мне — смысла нет, я ведь вам сказал, что снимал комнату. Но ты пойдешь с нами. Пойду, но и у меня есть одно условие, хоть на первый взгляд и может показаться сущей ересью, что кто-то ставит условия, когда ему делают одолжение, но, сами знаете, старики, они такие, то, чего лишены временем, добирают гордыней. Так какое же условие, осведомился доктор. Когда я стану для вас настоящей обузой, неподъемным бременем, попрошу вас сказать мне об этом, а если по дружбе или из сострадания решите промолчать, надеюсь, у меня хватит ума сделать, что должен. Что же, спросила девушка в темных очках. Отстать, уйти, исчезнуть, как слоны раньше делали, раньше, потому что я слышал, в последнее время стало не так, но раньше ни один не доживал до старости. Но ты ведь не вполне слон. Но и человек тоже — не совсем. Особенно когда начинаешь глупости говорить, оборвала его девушка в темных очках, и на этом разговор окончился.

Пластиковые сумки сильно полегчали с тех пор, как их внесли сюда, ничего удивительного, соседка снизу тоже к ним приложилась, даже дважды, один раз — вчера вечером, да и сейчас, перед уходом, в попытке немного умаслить старушку, о характере которой мы уже получили исчерпывающее представление, ей тоже оставили кое-каких продуктов, сопроводив даяние просьбой хранить у себя ключи, пока не объявятся законные хозяева квартиры, и слезному псу тоже перепадало, ибо только каменное сердце не дрогнет при виде этих молящих глаз, а где он, кстати, в квартире нет, из подъезда не выходил, значит, во дворике, да, именно там и обнаружила его жена доктора, убедившись заодно, что он успел сожрать курочку, атаковав ее столь молниеносно, что та не успела даже подать сигнал тревоги, и если бы старуха с первого этажа, во-первых, видела, а во-вторых, загодя пересчитала кур, то, ей-богу, неизвестно, какая судьба постигла бы вверенные ей ключи. Сознавая, с одной стороны, что совершил уголовно наказуемое деяние, а с другой — что человек женского рода, которого он охраняет, собирается уходить, пес, поколебавшись никак не более мгновения, стремительно выкопал в рыхлой земле ямку и, прежде чем старуха с первого этажа успела выйти на площадку черного хода, чтобы понять происхождение странных звуков, зарыл в ней обглоданный скелет, сумев замести следы преступления, угрызения же совести оставив на потом. Потом дунул по лестнице вверх, именно как дуновение, или, вернее, вихрь, промчался мимо юбок старухи, даже не осознавшей, какой опасности подвергалась только что, и занял свое место у ног хозяйки, громогласно возвестив о свершенном подвиге. Старуха же, услышав этот кровожадный лай, обеспокоилась, хоть, как мы знаем, — слишком поздно, за безопасность своего квохчущего припаса и крикнула, задрав голову кверху: Пса своего на привязи держите, а то как бы он мне кур не передушил. Не беспокойтесь, отвечала жена доктора, он не голодный, мы его покормили, да и вообще сейчас уже уходим. Прямо сейчас, переспросила старуха с оттенком сожаления и с невысказанным желанием быть понятой в каком-то совсем ином смысле, вот вроде такого, например: Как, одну меня оставляете, но к сказанному не прибавила больше ни слова, и напрасно думать, что людям с черствым сердцем не свойственны огорчения, очень даже свойственны, эта вот женщина огорчилась до такой степени, что даже не открыла дверь, чтобы попрощаться с неблагодарными, которым дала свободный проход по своей территории. Она слышала, как те спускаются по лестнице, переговариваясь: Осторожно, не споткнись, Возьмись за мое плечо, Держись за перила, произнося слова, ставшие обычными в мире слепцов, но странным показалось ей, когда одна из женщин сказала: Такая темнотища, ничего не вижу, хоть глаз выколи, то есть сообщила, что слепота у нее иная, не такая, как у всех, что и само по себе удивительно, а кроме того, зачем бы ей надо выкалывать и без того незрячий глаз. Старуха задумалась, силясь понять, но не смогла, голова не соображала, и через некоторое время произнесла, адресуясь к самой себе: Должно быть, я ослышалась. На улице жена доктора вспомнила свои слова и решила, что следует быть повнимательней, ходить, как зрячая, ходи, а вот речи веди подобающие слепой.

На тротуаре возле дома она построила своих спутников в колонну по три, в первую шеренгу поставила доктора и девушку в темных очках вместе с косоглазым мальчиком, во вторую — жену первого слепца и по бокам от нее — его самого и старика с черной повязкой. Она хотела, чтобы все были рядом, а обычная цепочка здесь не годилась из-за хрупкости своих звеньев, того и гляди, порвется, стоит лишь столкнуться с более многочисленной или более напористой группой, и, как в море, когда налетает пароход на утлую фелюгу, разрезая ее пополам, грянут всем известные последствия, а именно — кораблекрушение, катастрофа, обломки, гибнущие в пучине люди, бесполезные крики о помощи, а пароход уже далеко, он даже не заметил, что наделал, какой беды натворил, вот и здесь так будет, слепец — туда, слепец — сюда, и вот уж подхватили их и завертели беспорядочные потоки других слепцов, которые, подобно волнам морским, никогда не останавливаются и куда стремятся, сами не знают, и жена доктора тоже не знает, о ком печься в первую голову, хватать ли за руку мужа или, может быть, косоглазого мальчика, а тем временем скроются с глаз двое других, девушка в темных очках и старик с черной повязкой, тот вообще уже бог знает где, по дороге на кладбище слонов. И потому она обвязывает всех и себя тоже веревкой, которую ночью, пока остальные спали, сплела, смастерила из разорванной на полосы простыни. Не за меня цепляйтесь, говорит она, а за веревку, цепляйтесь что есть силы и ни в коем случае, что бы ни случилось, не выпускайте. Не жмитесь друг к другу, не то споткнетесь, но и не отдаляйтесь чрезмерно, чувствуйте близость соседа, и один лишь косоглазый мальчик избавлен от необходимости осваивать новую тактику и технику передвижения, ибо идет посередке и защищен со всех сторон. Никто из наших слепцов и не подумал поинтересоваться, как плавают и путешествуют слепцы другие, так же ли они связываются воедино, нет ли, но любопытство их, буде проявится, легко удовлетворить, стоит лишь взглянуть окрест, кто может, конечно, и увидишь тогда, что ходят слепцы по большей части кучками, и кучки эти, за исключением тех, которые по внутренним своим, нам неведомым причинам связаны между собой теснее прочих, постоянно, на протяжении всего дня, теряют своих членов и обретают новых, ибо кто-то всегда отстанет и потеряется, а кто-то под действием земного тяготения спотыкнется да и растянется на земле, новенького же примут или отвергнут в зависимости от того, что у него с собой имеется. Старуха с первого этажа медленно отворила окно, ей не хочется обнаруживать эту свою чувствительность, она стесняется ее как слабости, но с улицы уже не доносится ни шагов, ни голосов, ушли, значит, оставили улочку, по которой никто почти не ходит, и старухе надо бы радоваться этому, не придется ни с кем делиться курами своими и кроликами, надо бы, но она не радуется, и из незрячих глаз скатываются две слезы, и в первый раз спрашивает она себя, зачем живет и имеется ли хоть какой-то резон влачить эту жизнь дальше. Ответа не нашла, ответы не всегда появляются вместе с надобностью в них, а часто вообще бывает так, что ожидание ответа и есть единственно возможный ответ.

Избранный ими путь уже через два квартала привел бы их к дому, где располагается холостяцкое жилье старика с черной повязкой, но они решили, не заходя туда, ибо еды там нет, одеждой они обеспечены, книги читать не могут, двигаться дальше. Улицы запружены слепцами, ищущими себе пропитания. Входят в магазины и выходят из магазинов, входят с пустыми руками, с ними же чаще всего и выходят, заводят затем дискуссии, следует ли покинуть этот квартал и начать прочесывание других или же пока не стоит, приводят доводы за и против, и беда-то вся в том, что по всему, как обстоят ныне дела, а дела такие, что вода из кранов не течет, электричества нет, газовые баллоны пусты, и страшно устроить пожар на кухнях, так что стряпать нельзя, да это еще при том условии, что известно, где взять соль, перец там, прочие пряности, масло, это если имеется намерение приготовить блюдо, хоть отдаленнейшим образом напоминающее по вкусу прежнюю пищу, да, впрочем, тут не до жиру, мы бы рады были взять и сварить овощи без затей и изысков, то же и мяса касается, кроме всегдашних кур и кроликов в дело пошли бы и зазевавшиеся собаки и кошки, но опыт есть лучший учитель, и потому даже и эти животные, прежде называвшиеся домашними, научились теперь не доверять умильным словам и ласковым прикосновениям, сбиваются в стаи и сообща отбиваются от охотников, а поскольку они, слава богу, зрячие, то у них и защита, и, если надо, нападение получаются не в пример лучше. Так вот, совокупность всех этих обстоятельств и соображений постепенно убедила людей, что нет для них еды лучше той, которая в консервах, и не только потому, что она чаще всего уже приготовлена, бери да ешь, но и потому, что удобна в транспортировке и легка в использовании. Разумеется, на каждой такой банке-жестянке, содержащей подобный продукт, указана дата, по прошествии которой употребление его в пищу нежелательно, а то и просто опасно, однако народная мудрость без промедления пустила в обращение некую довольно безответственную народную мудрость, симметричную другой, уже постепенно выходящей из употребления и гласящей, что видит око, да зуб неймет, а теперь получается так, что если око не видит, то достается нетребовательному желудку много радости, и оттого, наверно, съедается здесь столько гадости. Шествуя во главе, жена доктора проводит мысленную инвентаризацию еще остающихся у нее припасов, хватит еще на одну трапезу, если псу не давать, ну, да, он обойдется собственными средствами, теми самыми, которые позволили ему так ловко ухватить курицу за горло, обрывая и кудахтанье ее, и самое жизнь. Дома, если память ей не изменяет и если никто в этот дом не проник, хранится порядочный запас консервов, вполне достаточный для супружеской пары, но при посредстве семи ртов запасу этому, даже при условии строжайшей экономии, уготована недолгая жизнь. Завтра придется вновь наведаться в подвал супермаркета, и надо еще решить, одной ли идти, взять с собой мужа или попросить первого слепца, который помоложе и попроворней, выбор спутника зависит от того, что важнее — побольше унести или поживей двигаться, с учетом, само собой разумеется, возможности поспешного отступления. Гниющий на улицах мусор, которого вроде бы со вчерашнего дня стало вдвое больше, вкупе с теми человеческими экскрементами, которые тугими струями вчерашнего ливня обращены в кашицу, и теми, плотными и поносно-жидкими, которые прямо сейчас унесем на своих подошвах мы, проходящие здесь мужчины и женщины, обращают воздух в удушливое, обволакивающе-плотное облако вони, и двигаться в нем можно лишь с большим трудом. На обсаженной деревьями площади с памятником посередине свора собак грызет труп. Должно быть, этот человек умер недавно, не успел еще окоченеть, это становится заметно, когда собаки, ухватив зубами, трясут, мотают его из стороны в сторону, чтобы оторвать мякоть от костей. Невдалеке попрыгивает ворон, ища просвет, чтобы подобраться к падали поближе. Жена доктора отвела глаза, но было уже поздно, из глубины желудка поднялась тягучая спазма, ее вырвало раз, и другой, и третий, так мучительно, словно это собственное ее тело дергала и рвала в разные стороны иная стая собак, называющаяся беспросветным отчаяньем, все, больше не могу, я хочу умереть здесь. Доктор спросил: Что с тобой, и остальные, соединенные веревкой, подошли поближе, спрашивали с испугом: Что случилось, Тебе нехорошо, Наверно, что-нибудь несвежее попалось, А я вот ничего такого не чувствую, И я. Что ж, хорошо вам, вы только слышите, как возятся над трупом псы, как вдруг не в своей тональности кратко каркнул ворон, это в свалке одна из собак цапнула его за крыло, мимоходом, почти беззлобно, и тут жена доктора сказала: Не смогла сдержаться, простите, тут собаки пожирают собаку. Нашу, воскликнул косоглазый мальчик. Ну что ты такое говоришь, наша жива, ходит вокруг тех, но не приближается: После той курочки ему, наверно, и есть не хочется, заметил первый слепец. Ну, получше тебе, спросил доктор. Да, все прошло, пойдемте отсюда. А наша, снова вопросил косоглазый мальчик. Она не наша, она просто увязалась за нами, а теперь, может быть, останется с этими, может быть, и раньше с ними ходила, а теперь вновь повстречала друзей. Мне надо по-большому. Ну, не здесь же, потерпи немного. Не могу, живот болит, так и крутит, пожаловался косоглазый мальчик. И тут же, не сходя с места, облегчился, и жену доктора вывернуло наизнанку еще раз, но уже по другой причине. Пересекли широкую площадь, и, когда остановились в тени деревьев, жена доктора оглянулась. Появились новые собаки, затеялась грызня из-за обглоданных останков. Слезный пес шел оттуда, держа морду у самой земли, словно по следу, привычка, известное дело, потому что на этот раз достаточно было просто взглянуть, чтобы найти ту, кого он искал.

Пошли дальше, и дом, где жил некогда старике черной повязкой, остался позади, а они идут теперь по неширокому проспекту, застроенному по обеим сторонам высокими роскошными зданиями. И автомобили здесь брошены другие, дорогие, просторные, поместительные, удобные, вот почему столько слепцов желает ночевать в них, и, судя по всему, этот огромный лимузин превращен в чье-то постоянное обиталище, потому, надо думать, что возвращаться к машине легче, нежели в квартиру, и занявшие его поступали, наверно, как те слепцы в карантине, ощупывали и отсчитывали машины от угла: Двадцать семь, левый ряд, вот я и дома. А в доме, у подъезда которого стоит этот лимузин, находится банк. Сюда на еженедельное пленарное заседание, первое после начала эпидемии белой болезни, привезли председателя совета директоров, но отогнать машину в подземный гараж, где она ожидала бы окончания дебатов, уже не успели. Шофер ослеп в тот миг, когда председатель через центральный подъезд, как ему нравилось, вошел в вестибюль банка, закричал, это мы все о шофере, но он, а это уже — о председателе, не услышал. Впрочем, и заседание оказалось не таким уж пленарным, как предполагалось и каким бы ему полагалось быть, ибо за последние дни ослепли некоторые члены совета директоров. И председатель не успел объявить об открытии сессии, на которой собирались именно обсудить, какие меры следует принять по поводу внезапной слепоты всех членов наблюдательного совета, и не успел даже войти в расположенный на пятнадцатом этаже конференц-зал, потому что поднимавший его лифт застрял между девятым и десятым — электричество отключилось, причем, как оказалось, навсегда. А поскольку известно, что пришла беда — отворяй ворота, в этот самый миг ослепли электрики, ответственные за внутренние сети и, следовательно, за бесперебойное функционирование генератора, старинного, давно уже подлежавшего замене на автоматический, и в результате, как уж было сказано, лифт стал намертво между девятым и десятым этажами. Председатель увидел, как ослеп сопровождавший его лифтер, а сам потерял зрение час спустя, а поскольку электричество так больше и не включилось, а случаи слепоты в банке в тот день почему-то участились, то, надо полагать, эти двое и сейчас еще пребывают там, мертвые, разумеется, замурованные в стальном гробу кабины и потому счастливо избежавшие участи быть сожранными бродячими псами.

Поскольку свидетелей нет, а и были бы они — ниоткуда не следует, что их вызвали на судебное заседание, чтобы рассказать нам, что же там происходило, вполне понятно, что кто-то спросит, каким образом удалось узнать, что дело было именно так, а не иначе, но в ответ мы скажем, что таковы все свидетельские показания о происшествиях начиная с сотворения мира, ведь там никого не было, никто при этом не присутствовал, но все тем не менее знают все в подробностях. Что же будет с банками, спросила жена доктора, и нельзя сказать, чтобы ее очень уж это интересовало, хотя в одном из них она держала свои сбережения, вопрос был задан из чистого любопытства, она просто подумала об этом вслух, не ожидая, что ей ответят, например, так: В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою, но вместо этого старик с черной повязкой сказал, когда шли по проспекту вниз: Насколько мне удалось понять в ту пору, когда у меня был еще зрячий глаз, вначале была дьявольщина какая-то, и люди, боясь остаться и слепыми, и неимущими, кинулись в банки снимать деньги со счетов в чаянии обеспечить свое будущее, и это вполне понятно, если кто-то знает, что работать больше не сможет, то желает жить, покуда они не кончатся, на свои сбережения, предусмотрительно сделанные в пору процветания, если человеку и в самом деле хватило благоразумия копить да откладывать по зернышку, ну и вот, когда в результате этого молниеносно, то есть в течение двадцати четырех часов, обанкротились несколько крупнейших банков, правительство в попытке утишить страсти воззвало к гражданской сознательности граждан, завершив призыв торжественным обещанием принять на себя всю ответственность и обязательства, которые проистекут от царящего в обществе смятения, однако помогло это примерно как мертвому припарка, ибо граждане, во-первых, продолжали слепнуть, а во-вторых, те, кто покуда еще видел, мечтали только, как бы им выручить и спасти свои драгоценные денежки, и в конце концов случилось неизбежное, то есть банки, как лопнувшие, так и нет еще, закрыли двери и попросили у властей вмешательства полиции, что не помогло ни в малейшей степени, ибо в орущих толпах, осаждавших банки, имелось немалое число полицейских в штатском, требовавших того, что с такими неимоверными трудами доставалось им, причем иные, чтобы иметь возможность манифестировать без помехи, сообщали начальству, что ослепли, а иными словами, подавали в отставку, что же касается полицейских еще действующих и носящих форму, наставивших на беснующуюся толпу оружие, то эти вдруг перестали различать мушку, оттого что, если были у них деньги на счету, потеряли всякую надежду их вызволить и еще обязаны были выслушивать обвинения, что, мол, снюхались с властями, но самое скверное началось немного погодя, когда банки подверглись настоящему и яростному штурму вкладчиков слепых и зрячих, но одинаково впавших в неистовство и теперь уж не протягивавших чинно и благородно через окошечко чек с учтивой просьбой учесть его и закрыть счет, а хватавших все, что подворачивалось под руку, лежало в ящиках, или в беспечно отпертом сейфе, или по старинке — в мешках с медной мелочью, которой пользовались еще дедушки самых старых из атакующих, и вы даже представить себе не можете, что только творилось в роскошных и просторных залах банков и в маленьких районных отделениях и филиалах, ставших свидетелями сцен по-настоящему страшных, и не следует забывать еще и о банкоматах, разгромленных и опустошенных до последней кредитки, причем на табло иных загадочным образом высвечивались слова благодарности за то, что, мол, воспользовались услугами нашего банка, оказалось, машины и в самом деле — дуры, если не допустить мысли, что они попросту изменили своим хозяевам, и, короче говоря, в одно мгновенье рухнула вся кредитно-финансовая система, рухнула, как карточный домик, и не потому, что обладание деньгами перестало быть желанным, нет, это опровергалось теми, кто ни за что не желал выпустить их из рук, полагая, что совершенно неизвестно, что завтра будет, и эта же мысль погнала вперед тех слепцов, которые обосновались в подвалах банков в ожидании чуда, которое случится и распахнет перед ними тяжелые сейфовые двери, отделяющие их от богатства, обосновались и выходят за тем лишь, чтобы добыть еды, воды да справить прочие надобности, а потом сразу же возвращаются на бессменную вахту, причем придумали себе систему паролей, отзывов и условных знаков, помогающую пресечь поползновения всех посторонних проникнуть на их редут, и кромешная тьма, царящая в этих подземельях, мало их беспокоит, ибо для этой слепоты все белое. Медленно, делая время от времени остановки, чтобы косоглазый мальчик мог унять бушующие в кишечнике бури, слушатели брели по городу, покуда старик с черной повязкой рассказывал эти жуткие подробности о банках и финансах, и, несмотря на доверительно-искренние интонации, которыми он уснащал свое взволнованное повествование, нельзя было не заподозрить старика в известных преувеличениях, вот взять хоть слепых, затаившихся в кладовых банка, ибо ну как ему, не знающему пароля и условного знака, было узнать об этом.

День уже клонился к закату, когда вышли наконец на улицу, где жили доктор и его жена. Улица как улица, ничем не отличается от прочих, так же завалена мусором, так же дрейфуют на ней толпы слепцов, но именно там впервые, хоть, конечно, лишь по чистейшей случайности не случилось этого раньше, увидели двух исполинских крыс, с которыми окрестные коты, бродившие тут же, предпочитали не связываться, потому что те почти не уступали им в размерах, но совершенно явно превосходили свирепостью. Слезный пес взирал на тех и на других с безразличием, присущим тому, кто пребывает в иной чувственно-эмоциональной сфере, как сказали бы мы, будь он не собакой, каковой все же остается, а человекообразным животным. При виде знакомых мест жена доктора не предалась меланхолическим размышлениям типа: Как время бежит, ведь, кажется, совсем еще недавно мы были здесь счастливы, нет, ее ударило, а значит, и поразило собственное разочарование, ибо она бессознательно верила, что улица, раз уж это ее улица, останется чистой, подметенной, ухоженной и что соседи утеряют, быть может, дар зрения, но не разумения. Как глупо-то, произнесла она вслух. Что глупо, ты о чем, спросил муж. Да так, ничего, чушь всякая в голову лезет. Как время бежит, интересно, что застанем мы в нашем доме. Потерпи, скоро узнаешь. Силы были на исходе, и потому по лестнице поднимались очень медленно, подолгу отдыхая на каждой площадке: Нам на пятый, сказала жена доктора. Шли, как могли, то есть вразброд, каждый сам по себе, а слезный пес то забегал вперед, то замыкал шествие, словно доказывая, что недаром родился овчаркой, а значит, самой природой предназначен следить, чтоб ни одна овца не пропала. Кое-где двери были открыты, изнутри слышались голоса и шли обычные волны тошнотворного смрада, дважды на пороге возникали слепцы, пусто глядящие перед собой. Кто здесь, спросил один, и жена доктора узнала его по голосу, второй был не из их дома. Живем здесь, бросила она в ответ. По лицу слепца скользнула тень узнавания, однако он не спросил: Вы — жена доктора, но, быть может, произнесет у себя в квартире, когда будет ложиться спать: Вернулись эти, с пятого. Преодолев последний марш и еще не успев поставить ногу на площадку, жена доктора объявила: Закрыта. Были видно, что пытались взломать, но дверь устояла. Доктор сунул руку во внутренний карман нового пиджака, извлек оттуда ключи. Выжидательно подержал их перед собой, но жена мягко повела его руку к замочной скважине.

Если не считать пыли, бархатисто-матовым покровом лежащей на столешнице, сиденьях, спинках, — и скажем кстати, что отсутствие людей — это единственная для нее возможность полежать в покое, который не потревожат ни пылесос, ни тряпка, ни беготня детей, создающая в атмосфере турбулентные потоки, — в доме чисто, а беспорядок — какой бывает, когда надо срочно уходить из дому, то есть вполне сносный и терпимый. Отчасти еще и оттого, что перед звонком из министерства, а потом из больницы, предвидение, подобное тому, что заставляет чувствительные натуры при жизни приводить все относящиеся к ней дела в порядок, чтобы после смерти не возникало тошной необходимости в неистовых уборках, подвигло жену доктора перемыть всю посуду, застелить постель, отдраить раковину, ванну и унитаз, и пусть идеального совершенства достичь не удалось, никто не вправе требовать большего от человека, у которого руки ходят ходуном, а глаза полны слез. И потому семи странникам, переступившим порог помещения, показалось, что они попали в рай, и это произвело на них столь сильное и, можно даже сказать, не слишком опасаясь употребить это ученое слово не к месту, трансцендентальное впечатление, что они замерли в дверях, ошеломленные тем, как непривычно здесь пахнет, а как, спрашивается, должно пахнуть в доме, если он так долго простоял закрытым, и в другое время мы первым делом побежали бы настежь распахивать все окна. А вот в переживаемое нами время не то что настежь распахивать, законопатить бы их наглухо, как можно плотней, чтобы не проникал с улицы тяжкий дух тухлятины и гнили. Сказала жена первого слепца: Мы же тебе тут все перепачкаем, и была совершенно права, пройди они дальше в этих своих сапогах, облепленных грязью и дерьмом, в одно мгновение обратились бы райские чертоги в обитель скверны, в преисподнюю, где, если верить авторитетным суждениям, именно смрадный, зловонный, гнилостный, тухлый, тле— и тошнотворный запах гнетет и терзает грешников куда невыносимей, нежели раскаленные сковороды и клещи, кипящая в котлах смола и прочие атрибуты кузни и кухни. С незапамятных времен обычай велит, чтобы хозяйка отвечала на это так: Да перестаньте, что это вы, право, выдумали, какие пустяки, подумаешь, большое дело, экая важность, как испачкается, так и отчистится, но хозяйка этого дома, как равно и гости ее, знает, откуда они все пришли, знает, что в теперешнем мире однажды испачканное уж не отчистится вовек, а будет только пачкаться все больше и больше, и потому она просит разуться на лестнице и благодарит, ноги, впрочем, тоже не вполне чисты, но не идут, да нет же, опять не дослушали, не идут ни в какое сравнение, тем более что простыни и полотенца девушки в темных очках хоть отчасти дело свое сделали и значительную часть грязи приняли на себя. Ну и, стало быть, гости вошли в квартиру босиком, а жена доктора, поискав и найдя огромный пластиковый мешок, сложила туда всю обувь, имея намерение когда-нибудь, неизвестно только, когда и каким образом, ее отчистить, вынесла на балкон, и воздух снаружи от этого хуже не стал. Небо темнело, заволакивалось тяжелыми тучами. Хоть бы дождь пошел, подумала она. И с ясным сознанием того, что надлежит делать, вернулась к своим сотоварищам. Они тихо стояли посреди комнаты и, как ни устали, не решались поискать какой-нибудь стул, и один только доктор неуверенно водил пальцами по мебели, оставляя на пыльной поверхности первые следы, ведущие к чистоте, ибо частицы этой пыли уже прилипли к кончикам его пальцев. Сказала жена доктора: Ну, вот что, раздевайтесь догола, все с себя снимайте, в таком виде оставаться нельзя, на одежде грязи не меньше, чем на обуви. То есть как, спросил первый слепец, раздеваться, что же мы, голыми будем друг перед другом ходить. Если стесняетесь, разведу вас всех по разным углам, насмешливо отвечала жена доктора. Я здесь разденусь, сказала жена первого слепца, увидеть меня сможешь только ты одна, тем более что тебе и раньше доводилось, да не то что голой, а кое в каких видах поинтересней, это просто у мужа моего память короткая. Не понимаю, зачем вспоминать всякие неприятности, которые к тому же бог знает когда были. Был бы ты женщиной да побывал бы там, где мы побывали, запел бы по-другому, промолвила девушка в темных очках, начиная раздевать косоглазого мальчика. Доктор и старик с черной повязкой были уже голы до пояса, а когда стаскивали с себя штаны, один сказал другому: Дай-ка я обопрусь о тебя, а то как бы в штанинах не запутаться, и, прыгая на одной ноге, смешны сделались они, уж так смешны, просто до слез. Доктор потерял равновесие, повалился на пол и увлек за собой старика, но, к счастью, оба обратили свою неудачу в смешную сторону, и теперь уже слезы умиления наворачиваются при взгляде на них, покрытых многослойной грязью, с чахлыми, в белом пуху, в черной шерсти, признаками своей мужественности, и ау, где ты, куда скрылось почтение перед преклонными летами одного, уважаемой профессией другого. Жена доктора поспешно помогла им встать, скоро уж совсем стемнеет, тогда уж и вовсе исчезнут всякие причины стесняться и стыдиться: А интересно, свечи-то у нас есть, спросила она, и в ответ ей напомнили, что должны где-то храниться на память о давней иллюминации старая масляная плошка с тремя клювиками и не менее древний керосиновый фонарь в стеклянном корпусе, и плошку-то, по крайней мере, можно будет применить к делу, потому что масло имеется, фитиль скручу из чего-нибудь, а завтра поищу в москательных лавках керосин, наверняка его найти проще, чем банку консервов: Которых в москательных лавках сроду не бывало, подумала она и сама удивилась, что еще не утратила способность шутить. Девушка в темных очках раздевалась медленно, и при взгляде на нее создавалось такое впечатление, будто она, чем больше обнажается, тем сильнее стремится все же оставить на себе какую-то часть одежды, чтобы прикрыть свою наготу, и непонятно, откуда бы вдруг взяться такому целомудрию, но жена доктора, подойди она поближе, увидела бы, как маковым цветом алеет под слоем грязи лицо девушки, черт их, женщин, разберет, одна вдруг невесть чего засмущалась, хотя в свое время переспала с немалым числом едва знакомых мужчин, о другой мы вот узнали теперь, что она, оказывается, очень даже способна, храня спокойствие, которое принято называть олимпийским, шепнуть первой на ухо: Не стыдись, он не видит тебя, причем этот самый он есть не кто иной, как собственный ее муж, причем мы, разумеется, еще не позабыли, как та, бесстыдница, соблазнила его, да, вот все они, женщины, таковы, пусть тот, кто не знает, их и покупает. Впрочем, очень может быть, причина здесь и вовсе иная, потому что голых мужчин здесь двое, и один из них принимал ее в своей постели.

Жена доктора собрала сброшенные на пол штаны, рубахи, пиджак, свитера, блузки, майки, нижнее белье, заскорузнувшее так, что его хоть месяц в щелоке отмачивай, дочиста не отстираешь, взяла все это в охапку, сказала: Сейчас вернусь, и понесла следом за обувью на балкон, а там, в свою очередь, разделась сама, глядя на черный город под хмурым и тяжким небом. Ни единого огонька в окнах, ни единого слабенького отблеска на фасадах, все мертво, все темно, и не город простерся перед ней, а гудрон, который остыл и застыл, затвердев по собственной воле в форме домов, крыш, труб. Слезный пес, обеспокоенный, вышел на балкон, но там никому не надо было осушать слезы, отчаянье не вышло наружу, и глаза оставались сухи. Жена доктора озябла и вспомнила о других, которые голыми стояли посреди комнаты в ожидании неизвестно чего. Вернулась. Спутники ее превратились в бесполые силуэты, в смутные пятна, в тени, теряющиеся в тени. Сейчас свет зажгу, проговорила она, а то вижу не больше вашего. Разве есть электричество, спросил косоглазый мальчик. Нет, я масляную плошку зажгу. А что такое плошка, последовал новый вопрос. Потом объясню. Отыскала в одном из пакетов коробок спичек, пошла на кухню, благо помнила, где хранится масло, его и надо-то самую малость, оторвала от посудного полотенца лоскут, смастерила фитиль и вернулась в комнату, где оставила плошку, которой впервые со дня изготовления предстояло принести такую пользу, а что она поначалу не думала, что такая у нее будет судьба, так ведь и никто из нас, плошек, собак и людей, не знает поначалу, зачем пришел в этот мир. И вот, один за другим, над тремя клювиками плошки возникли три дрожащие светящиеся миндалины, и время от времени они вытягивались кверху, так что казалось, краешек пламени затеряется в воздухе, а потом сжимались, прятались в самих себе, становились плотными, твердыми, как камешки света. Жена доктора сказала: Вот теперь я вижу и могу принести вам чистую одежду. Мы же грязные, напомнила девушка в темных очках. И она, и жена первого слепца одной рукой прикрывали грудь, другой — низ живота: Это не от меня, подумала жена доктора, это потому что свет плошки глядит на них. И сказала: Лучше чистая одежда на грязном теле, чем грязная — на чистом. Взяла светильник, пошла рыться в ящиках комода, в платяных шкафах и вскоре вернулась с целой грудой пижам, халатов, юбок, блузок, платьев, брюк, джемперов, и всего этого добра с лихвой хватило бы, чтобы достойно прикрыть наготу семи человек, которые, правда, были не одного роста, но из-за худобы сошли бы за близнецов. Жена доктора помогла им одеться, косоглазый мальчик натянул штаны, в которых доктор ездил за город и на пляж, в них мы все становимся похожи на детей. Ну, теперь можем наконец сесть, со вздохом промолвила жена первого слепца, только покажи нам, пожалуйста, куда, сами не найдем.

Комната ничем не отличается от других комнат, посередине круглый стол, вокруг диваны, на которых все могут рассесться, вот на этом, здесь, устраиваются доктор с женой и старик с черной повязкой, на том — девушка в темных очках и косоглазый мальчик, а на третьем — первый слепец и его жена. Все измучены. Мальчик как сел, так сразу и заснул, привалившись к девушке в темных очках, и про плошку больше уже не вспоминал. Так минул час, и это было похоже на счастье, в мягчайшем свете даже немытые лица казались чистыми, глаза у тех, кто не спал, блестели, первый слепец нащупал и сжал руку жены, и по этому движению можно было судить, как способствует душевной гармонии телесная нега. Вот сейчас мы еще поедим чего-нибудь, только сначала надо еще будет нам всем условиться, как будем здесь жить, успокойтесь, я не собираюсь брать на себя роль карантинного громкоговорителя и повторять его речи, места всем должно хватить, здесь две спальни, где устроятся супруги, а в этой комнате лягут все остальные, каждый на свой диванчик, а завтра я отправлюсь за едой, потому что эта уже на исходе, и хорошо бы, чтобы кто-нибудь из вас пошел со мной, чтобы дотащить сумки, но и для того тоже, чтобы узнать дорогу к дому, запомнить повороты, ведь всякое бывает, я могу заболеть или ослепнуть, постоянно жду, что это случится, и тогда буду учиться у вас, и вот еще что, для всяких надобностей я поставила на балконе ведро, конечно, не больно-то хочется выходить, дождь льет, да и холодно, но лучше все же перетерпеть и дождь, и холод, чем загадить и провонять дом, вспомните, что за жизнь была после того, как нас заперли в психушке, мы спустились по всем ступеням позора, по всем, вплоть до самой нижней, дальше некуда, и достигли предела низости, а здесь, пусть и по-другому, может повториться то же самое, но если там мы хоть могли оправдаться низостью тех, кто был снаружи, то ныне этого оправдания у нас нет, мы все теперь равны перед лицом зла и добра, только не спрашивайте, ради бога, что есть добро и зло, мы безошибочно отличали одно от другого всякий раз, как должны были действовать в ту пору, когда слепота была исключением, правота и ошибка суть всего лишь разные способы понять наши отношения с другими, с самим собой это не проходит, здесь не за что ухватиться, не подумайте, что я вам лекцию читаю или морали, но просто вы не знаете, не можете знать, что такое быть зрячим в мире слепых, я отнюдь не королева, я всего лишь та, кто родилась, чтобы видеть ужас бытия, вы чувствуете его, я — не только чувствую, но и вижу, а теперь благодарю за внимание, будем ужинать. Никто не задавал вопросов, только доктор сказал так: Если бы я прозрел, то смотрел бы в глаза людям так, словно видел их душу. Душу, переспросил старик с черной повязкой. Душу, дух, не все ли равно как назвать, и в этот миг, совершенно неожиданно, ибо вспомним, что речь повел человек, не слишком ученый и образованный, девушка в темных очках промолвила: Внутри нас есть такая штука, у которой нет названия, она-то и есть самая наша суть.

Жена доктора уже поставила на стол кое-что из остатков, уже совсем скудных, сказала: Ешьте помедленней, жуйте хорошенько, это позволяет обмануть желудок. Слезный пес клянчить подачку не стал, он привык поститься, да и потом, вероятно, считал себя не вправе после утреннего пиршества объедать ту женщину, что плакала тогда, при встрече, остальные же, по всему судя, особого значения для него не представляли. Трехклювая плошка посреди стола ожидала, когда жена доктора даст обещанные объяснения, что и было сделано по окончании трапезы: Давай сюда руки, сказала она косоглазому мальчику и медленно повела их, приговаривая: Вот видишь, это основание, круглое такое, а этот столбик поддерживает верхнюю часть, сюда наливают масло, осторожно, не обожгись, а это носики, вот, один, другой, третий, в них вставляют фитили, которые отсасывают масло изнутри, стоит поднести к ним спичку, и они будут гореть, пока масло не кончится, свет, конечно, слабенький, но его достаточно, чтобы мы видели друг друга. А я не вижу. Когда-нибудь увидишь, и в этот день я подарю тебе такую же плошку. А какого она цвета. Ты разве никогда не видел латуни. Не знаю, не помню, а что такое латунь. Желтая. А-а. Косоглазый мальчик задумался. Сейчас спросит, где моя мама, подумала жена доктора, но ошиблась, мальчик сказал всего лишь, что очень хочет пить. Придется подождать до завтра, дома воды нет, и тут она вспомнила, что есть, есть литров пять или даже больше драгоценной жидкости, нетронутое, нерастраченное содержимое унитазного бачка, и едва ли она хуже той, которой пользовались они в карантине, потому что хуже просто не бывает. Слепая в темноте, пошла в туалет, ощупью нашла и подняла крышку бачка, она не видела, есть ли там вода, но пальцы сказали, есть, взяла кружку, осторожно погрузила, бережно достала, цивилизация сделала виток и припала к истокам. Когда вернулась в столовую, все по-прежнему сидели на своих местах. Плошка освещала обратившиеся к ней лица и словно бы говорила: Я здесь, смотрите на меня, пользуйтесь да помните, что это не навсегда. Жена доктора поднесла кружку к губам мальчика, сказала: Вот тебе вода, пей, только медленно-медленно, мелкими глоточками, наслаждайся вкусом, кружка воды — это чудо, и обращалась она не к нему и ни к кому другому, а просто сообщала миру о том, какое это чудо — кружка воды. Где ты ее раздобыла, спросил доктор, неужели дождевая, и добавил: А помнишь, у нас оставался здоровенный баллон, и жена вскрикнула: Ну конечно, как же я могла забыть, один полупустой, а другой даже не успели еще открыть, какое счастье, подожди, не пей, это относилось к мальчику, сейчас мы все выпьем чистой воды, поставлю самые лучшие бокалы, и мы будем пить из них чистую воду. Прихватив на этот раз плошку, она устремилась на кухню, вернулась с огромной пластиковой бутылью, и заключенная внутри драгоценность заиграла, заискрилась на свету. Водрузила ее на стол, принесла самые парадные, горного хрусталя, бокалы и медленно, будто священнодействуя, наполнила. Сказала: Давайте выпьем. Незрячие руки потянулись, нашли, подрагивая, подняли. Давайте выпьем, повторила жена доктора. Плошка посреди стола была как солнце, окруженная сияющими звездами. Когда поставили бокалы, оказалось, что девушка в темных очках и старик с черной повязкой плачут.

Ночь выдалась беспокойная. Сны, поначалу смутные и неясные, ходили от спящего к спящему, брали там, брали тут, приносили с собой новую память, новую тайну, новое желание, и потому спящие вздыхали и бормотали: Это не мой сон, а сон отвечал: Ты и сам еще не знаешь своих снов, и таким вот образом узнала девушка в темных очках, кто же такой старик с черной повязкой, спавший в двух шагах от нее, а он подумал, что знает теперь, кто она, всего лишь подумал, потому что сны их еще не успели достичь той степени взаимности, чтобы стать одинаковыми у обоих. Перед самым рассветом пошел дождь. Ветер швырнул в стекла пригоршню капель, щелкнувших, как тысяча бичей. Жена доктора проснулась, открыла и, пробормотав: Как льет, снова закрыла глаза, в спальне темно, можно спать дальше. Но проспала недолго, минуты не прошло, как она вскинулась с мыслью, что должна что-то сделать, только еще не понимала, что именно, однако дождь сказал: Вставай, ты же хотела меня, вот он я. И медленно, чтобы не разбудить мужа, выбралась из спальни, пересекла столовую, окинув беглым взглядом спавших на диванах, потом по коридору прошла на кухню, в окна которой дождь из-за того, что ветер дул в эту сторону, лупил с особенной силой. Рукавом наброшенного халата протерла запотевшее стекло, посмотрела на улицу. Небо стало одной сплошной тучей, извергавшей из себя хлещущие потоки. На балконе грудой лежали сброшенная одежда и пластиковый мешок с обувью, которую надо было отмыть. Отмыть. Вдруг отдернулась последняя завеса сна, вот что она хотела и должна была сделать. Открыла дверь, шагнула, и в тот же самый миг дождь окатил ее с ног до головы, словно она оказалась под водопадом. Вот и вода, подумала она. Вернулась на кухню и, стараясь не шуметь, принялась собирать ведра, кастрюли, тазы все, во что можно было бы собрать хоть малую толику этого дождя, который под напором ветра отвесной, прогибающейся, колышущейся завесой протянулся от неба до земли, возил исполинской грохочущей метлой по крышам. Собрала, выволокла на балкон, выставила в ряд у самых перил, вот тебе и вода, чтоб отмыть загаженную обувь, выстирать грязную одежду. Лишь бы не стих, лишь бы лил еще, бормотала она, шаря на кухне в поисках мыла и порошка, щеток, всего, чем можно хоть немножко, хоть чуточку убрать эту нестерпимую мерзость, облепившую душу. И тело, поправила она свою метафизическую мысль, но тотчас добавила: Это одно и то же. И в тот же миг, повинуясь неизбежному выводу, гармонически сочетавшему сказанное с подуманным, рывком содрала с себя мокрый халат и, голая, подставляя тело то ласкающим, то карающим струям, принялась отскребать от грязи белье, одежду, обувь и одновременно — собственное тело. Из-за шума хлещущей вокруг воды не сразу поняла, что уже не одна. В дверях появились девушка в темных очках и жена первого слепца, и неведомо, какие предчувствия, интуитивные прозрения, иначе именуемые наитием, какие внутренние голоса разбудили их, и в равной степени непонятно, как сумели они найти сюда дорогу, но, впрочем, может, и не надо искать объяснений, принимаются любые догадки и гипотезы. Помогите мне, сказала жена доктора, наконец заметив их. Но как, мы же не видим, сказала жена первого слепца. Прежде всего разденьтесь, чем меньше придется потом сушить одежды, тем лучше. Но мы же не видим, повторила та. Не важно, сказала девушка в темных очках, сделаем, что можем. Что останется, я потом доделаю, сказала жена доктора, домою, дочищу, достираю, а теперь давайте, давайте, беритесь за работу, мы с вами единственная на свете двуглазая и шестирукая женщина. Быть может, в доме напротив, за теми вон закрытыми окнами, какие-то слепцы, мужчины и женщины, разбуженные непрекращающимся ливнем, прижались сейчас лбом к холодным стеклам так, что те запотели от их дыхания, подбавив к непроницаемости ночной пелены еще и туману, и вспоминают, как смотрели когда-то, вот как сейчас смотрят, на низвергающийся с небес дождь. Они и представить себе не могут, что где-то здесь, неподалеку, — три женщины в чем мать привела в этот мир, не иначе, рехнулись, ясное дело, спятили, человек в здравом уме не будет мыться на балконе, на виду у всей округи, и что же с того, что все мы тут слепые, есть вещи, которые в любом случае делать не пристало, и, о боже мой, как течет дождевая вода по их телам, как омывает их, струясь между грудями, как, помедлив, скрывается во тьме лобка, как скользит и скатывается вдоль бедер, и, быть может, зря мы осуждали этих женщин, быть может, это нам просто-напросто не дано видеть самое прекрасное и славное, что было за всю историю этого города, и вниз с балкона ниспадает пенное полотнище, ах, если бы и мне, чистому, отмытому, нагому, следом за ним, в нескончаемый полет. Только Бог нас видит, сказала жена первого слепца, сохранившая при всех разочарованиях и противоречиях крепкую веру в то, что Бог — не слеп, на что жена доктора возразила: Нет, даже и он не видит, небо все в тучах, мне одной дано видеть вас. Я, наверно, такая уродина стала, спросила девушка в темных очках. Нет, ты худая, ты грязная, но уродиной не будешь никогда. А я, спросила жена первого слепца. И ты тоже худая и грязная, и не такая красивая, как она, но красивей, чем я. Ты ужасно красивая, сказала девушка в темных очках. Почем ты знаешь, ты ведь никогда не видела меня. Видела, во сне, два раза. Когда. Второй раз — сегодня ночью. Тебе снился твой дом, потому что ты чувствовала себя уверенно и спокойно, иначе и быть не может после всего, что нам выпало на долю, и в этом сне я была твоим домом, а для того, чтобы увидеть, нужно лицо, вот ты мне его и придумала. Но вот мне ты никогда не снилась, возразила жена первого слепца, а я тоже вижу, что ты красива. И это только лишний раз доказывает, что слепота — благодеяние для уродливых. Ты не уродлива. Да в сущности нет, вот разве только годы. Сколько тебе лет, спросила девушка в темных очках. К пятидесяти подходит. Как моей матери. А она. Что она. По-прежнему красивая. Раньше была лучше. Да, это бывает, такое происходит с каждой из нас, когда-то мы были лучше. Есть у слов такое свойство — не являть, а скрывать, цепляются они одно за другое и друг за друга и будто сами не знают, куда хотят идти, но вот из-за двух-трех или четырех, внезапно сорвавшихся и таких самих по себе простых, ну, личное местоимение, наречие и глагол, ну, прилагательное, необоримое волнение вдруг проступит холодком по спине, мурашками по коже, слезами на глазах, и вот пошла трещинами, стала крошиться прочнейшая конструкция чувств, да, бывает, что сдают нервы, сдают неприступные свои позиции, а ведь они столько выдерживали, они все выдерживали, словно в них стальной сердечник, недаром же говорится: У жены доктора стальные нервы, и вот она, жена доктора, вдруг заливается слезами, хлынувшими от личного местоимения, наречия и глагола, прилагательного, от, подумать только, грамматических категорий, от обозначений, точно таких же, как и эти женщины, ну, другие, неопределенные местоимения, которые, прослезившись, тоже обнялись, как слова в предложении, три грации нагишом под дождем, а дождь все льет. Но ведь такие минуты вечно не длятся, и так уж больше часа эти женщины стоят здесь, пора бы уж и озябнуть, и: Я озябла, сказала наконец девушка в темных очках. С одеждой уже ничего больше нельзя сделать, обувь более или менее отчистилась, теперь время вымыться самим, и они намыливают друг другу головы, трут спины и смеются, как дано смеяться только девочкам, игравшим в саду в жмурки в ту пору, когда не были еще слепыми. Уже совсем рассвело, и солнце сначала выглянуло из-за плеча мира и только потом снова юркнуло за тучу. Дождь все льет, но уже не с такой силой. Прачки вошли на кухню, вытерлись и растерлись купальными махровыми простынями, которые жена доктора достала из шкафа в ванной, и кожа от стирального порошка нельзя сказать, чтобы стала благоуханна, но что поделаешь, если мыло извели в мгновенье ока, за неимением гербовой пишут на простой, нет легавой — охотятся с ангорской, и вот наконец они оделись, рай остался там, на балконе, и вместо превратившегося в мокрую тряпку халата жена доктора впервые за много лет надела платье в цветах и листьях и сделалась самой красивой из трех.

Когда вернулись в столовую, оказалось, что старик с черной повязкой уже не спит, а сидит на диване. Сидит, обхватив голову руками, запустив пальцы в густую седину, кустящуюся вокруг лысины на затылке и на висках, сидит так напряженно и застыло, словно хочет собрать ускользающие мысли или же, напротив, не дать им лезть в голову. Он услышал шаги, он знал, откуда они пришли и что делали там, откуда пришли, а знал не потому, что к нему вдруг вернулось зрение, и он, на цыпочках ступая, подкрался и, как те, другие старцы, подсматривал в щелочку да не за одной, а сразу за тремя купающимися Сусаннами, нет, он остался слеп, но все же постоял у двери на кухню и оттуда слышал все, что говорилось на балконе, слышал смех, и плеск, и шум дождя, и вдыхал аромат мыла, а потом вернулся на свой диван и стал думать о том, что в мире еще, оказывается, есть жизнь, и стал спрашивать себя, найдется ли хоть краешек этой жизни ему. Жена доктора сказала: Женщины уже вымылись, очередь за мужчинами, и старик с черной повязкой спросил: Дождь-то идет еще, Да, еще идет, и в кастрюлях на балконе есть вода. Раз так, я предпочел бы вымыться в лохани, сказал старик, причем так, словно предъявлял сертификат о своем почтенном возрасте, словно объяснял: Я из того времени, когда еще не говорили ванна, но исключительно — лохань, и добавил: Если можно, конечно, обещаю нигде не напачкать и на пол не надрызгать, постараюсь, по крайней мере. В таком случае я принесу воду в ванную. Помогу. Я справлюсь и одна. Но я же не калека, должен же и от меня быть какой-то прок. Ну, в таком случае идем. На балконе жена доктора придвинула поближе тяжеленную, доверху полную бадью. Вот, берись, сказала старику, направляя его руку. Давай, и они подняли бадью: Хорошо, что ты решил помочь, одна бы я не справилась. Знаешь такую поговорку: Старый конь борозды не испортит. Это, кажется, только половина. Ну да, но глубоко и не вспашет. Ты, я смотрю, философ. Да нет, просто я старик. Они опрокинули бадью в ванну, и жена доктора вспомнила, что в ящичке у нее лежит начатый кусок мыла. Она вложила его в руку старику: Будешь благоухать, не то что мы, можешь не экономить, еда, глядишь, и кончится, но мыла в магазинах сколько угодно. Спасибо. Только смотри, не поскользнись, хочешь, позову мужа, он тебе поможет. Нет, я уж лучше сам. Ну, смотри, дело твое, да, и вот еще что, вот здесь, под рукой у тебя, — машинка, бритва и помазок, если захочешь подровнять бороду. Спасибо. Жена доктора вышла. Старик с черной повязкой снял пижаму, по счастливому жребию доставшуюся ему при распределении одежды, и очень осторожно залез в ванну. Вода была холодная, да и той мало, не больше, чем на ладонь, она покрывала дно ванны, да, ни в какое сравнение не идет это убогое бултыхание с тем, как три женщины, ликуя, подставляли тела под щедро хлещущие с небес струи. Старик с черной повязкой опустился на колени, глубоко вздохнул, набрал в сложенные ковшиком ладони и плеснул на себя воду, от которой перехватило дыхание. Быстро, чтоб не замерзнуть, растер ее по всему телу и принялся методично и последовательно намыливать плечи, руки, грудь, живот, лобок, гениталии, промежность: Хуже зверя, подумал он, потом худые бедра и так дошел до обросших какой-то корой ступней. Оставил их в пене, чтобы отмокли немножко, и, сказав: Голову надо вымыть, поднял руки к затылку, чтобы снять повязку: Тебе тоже мытье не повредит, и дал ей соскользнуть в воду, намочил и намылил голову, и вот, весь в белой пене, стоял человек посреди всеобщей белой слепоты, где никто не смог бы его найти, но если он подумал так, то ошибся, потому что в этот миг почувствовал, как чьи-то руки прикоснулись к его спине, собрали хлопья пены с плеч, с груди, растерли ее по лопаткам, причем так медленно, словно хотели компенсировать свою слепоту сугубой тщательностью. Он хотел спросить: Кто это, но не смог, язык не повернулся, и дрожь пронизала все его тело, но не от холода, а руки продолжали мягко и бережно мыть его, и женщина не сказала: Я — жена первого слепца, я — жена доктора, я — девушка в темных очках, но вот они завершили свою работу, ушли, и в тишине еле слышно щелкнула захлопнувшаяся дверь, а старик с черной повязкой остался стоять в одиночестве и на коленях, словно вымаливая какую-то милость, и дрожа, дрожа. Кто же это был, спрашивал он себя, и разум подсказывал, что это могла быть только жена доктора, кому ж еще, как не ей, всеобщей защитнице, кормилице, радетельнице, оказать ему еще и это скромное внимание, так говорил ему разум, но старик не верил ему. И все дрожал, сам не зная, от холода или от волнения. Отыскал на дне свою черную повязку, сложил ее вдвое, крепко потер один край о другой, выжал, водрузил на место, ибо с нею чувствовал себя не таким голым. Когда, чистый и душистый, вошел он в столовую, жена доктора сказала: Ну, наконец-то есть у нас и вымытый, выбритый мужчина, и чуть погодя тоном человека, вспомнившего о том, что надо было бы сделать, да не сделано, добавила: Ах, спину тебе потереть забыла. Старик с черной повязкой промолчал в ответ и только подумал, что правильно поступил, не поверив разуму.

Остатки продовольствия скормили косоглазому мальчику, всем прочим придется подождать нового подвоза. В домашних закромах имеется несколько банок компота, сухофрукты, сахар, сколько-то галет, сколько-то сухарей, но эти припасы будут пущены в ход лишь в самом крайнем случае, ибо ежедневное пропитание и добываться должно ежедневно, и если, не дай бог, экспедиция вернется ни с чем, то вот тогда — да, тогда каждому по две галеты и по ложечке компота: Есть персиковый, есть клубничный, тебе какого, стакан воды, по полтора орешка, пируй, ни в чем себе не отказывай. Жена первого слепца заявила, что она бы тоже не прочь пойти за продуктами, и трое — вовсе не много для такого дела, тем более что двое, хоть и слепые, пригодятся в качестве носильщиков, и, кроме того, она бы хотела наведаться к себе домой, учитывая, что это не так уж и далеко, посмотреть, что там делается, занята ли квартира, и если занята, то кем, может быть, вселились туда соседи по дому, у которых разрослось семейство за счет родственников, понаехавших из провинции, спасающихся от вспыхнувшей в их деревне эпидемии слепоты, известно ведь, что в городе — совсем не те возможности. И отправились втроем, облачившись в то, что еще нашлось дома из носильных вещей, а выстиранным придется дожидаться хорошей погоды. Небо по-прежнему хмурится, но дождя нет. Если улица идет под уклон, вода сгоняет мусор, сгребает его в кучки, очищая большую часть мостовой. Хоть бы дожди зарядили надолго, сказала жена доктора, солнце в нашем положении — это хуже не придумаешь, все начнет гнить и вонять. Мы ощущаем вонь, потому что сами вымылись, ответила жена первого слепца, и муж согласился с нею, хоть и беспокоился, не простудится ли после мытья холодной водой. На улицах — толпы слепцов, торопящихся, пока сухо, поискать себе пропитания и справить нужду, что, как ни мало ели они и пили, до сих пор требовалось им. Бродят во множестве собаки, вынюхивая добычу, роются в мусоре, вот одна пронесла в зубах дохлую крысу, и, надо сказать, этот редчайший случай объяснить можно лишь исключительно обильными и продолжительными дождями, столько воды хлынуло, затопляя подвал, где не в добрый час оказалась крыса, что умение плавать не помогло. Слезный пес шел, не смешиваясь с былыми товарищами по своре и охоте, его выбор сделан, но он не из тех, кто ждет, пока накормят, глядите, уже жует чего-то, эти горы мусора таят в себе невероятные сокровища, поищи, поройся — и отыщется. Первому слепцу и его жене тоже представится случай поискать, порыться, но только в памяти, и кое-что там найти, ибо теперь они уже накрепко затвердили четыре угла, нет, не дома, где живут, там углов несравненно больше, а те, которые послужат им четырьмя сторонами света, слепцам ведь совершенно не важно, где север, где юг, запад или там восток, им нужно лишь, чтобы их щупающие руки подтверждали, что они не сбились с пути, это в прежние времена, находясь в меньшинстве, ходили они с белыми тростями, и постоянное постукиванье палочки по земле и по стенам домов помогало установить и распознать маршрут, а вот в наше время, когда слепы все, тонуло бы оно в общем перестуке и было бы менее чем полезно, не говоря уж о том, что погруженный в собственную белизну, окруженный ею слепец усомнился бы, что вообще что-то держит в руке. У собак, как известно, помимо того, что именуется инстинктом, есть и другие способы ориентироваться, и они, будучи близоруки, не слишком полагаются на зрение, и благодаря носу, рыщущему далеко впереди глаз, неизменно попадают туда, куда хотят, и раз уж слезный пес на всякий случай поочередно задрал ногу на все четыре стороны света, то бишь угла, можно быть уверенным, что, случись ему когда-нибудь заблудиться, ветерок возьмет на себя труд доставить его домой. По дороге жена доктора оглядывала улицы, отыскивая продовольственные лавки, чтобы пополнить убыль в припасах. Но сказать, что они опустошены и выметены дочиста, нельзя лишь потому, что в бакалеях еще имелась фасоль или турецкий горох, которые не пользуются успехом по причине своей принадлежности к огородным культурам, требующим длительной варки, а та, в свою очередь, невозможна без воды и огня, а где ж я тебе их возьму. Жена доктора хоть была не особо подвержена весьма характерной мании употребления пословиц и поговорок, однако кое-что из золотых крупиц народной мудрости застряло у нее в памяти, в доказательство чего и были набиты два мешка фасолью и горохом: Бери негодное, найдешь потребное, говаривала ее бабушка, и, в конце концов, варить ведь их можно будет в той же воде, в какой вымачивали, а что останется, перестанет быть водой и сделается похлебкой. Ибо не только в природе бывает иной раз так, что не все теряется и кое-что все же используется.

Вопрос о том, зачем понадобилось переть на себе мешки с фасолью, горохом и всем, что попалось под руку, если такой дальний путь предстоит еще до улицы, где живут здесь присутствующие первый слепец и его жена, может прозвучать исключительно из уст человека, в жизни не знавшего ни в чем недостачи или нехватки. Хоть камушек, да в дом, любила повторять все та же бабушка, и жаль, не добавляла: Хоть вокруг света, а домой, ибо примерно такой беспримерный подвиг совершали эти трое, направляясь к дому самой длинной дорогой. Где мы, спросил первый слепец, а скажет ему где жена доктора, благо у нее есть глаза, он же ответит на это: Знаете, а ведь я здесь ослеп, вот на этом перекрестке, у светофора. Неужели на этом самом. Да. Вот на этом самом месте. Что ты говоришь. Даже вспоминать не хочется, как это было, сидел ослепший, закупоренный в машине, люди орали, чего, мол, стал, дай проехать, а я в отчаянии кричал, что ничего не вижу, пока не появился этот, ну, тот, и не доставил меня домой. Бедный, сказала жена первого слепца, он уж никогда больше не будет угонять машины. Мысль о том, что сами когда-нибудь умрем, так непереносима для нас, что мы стараемся всегда подыскать оправдания для мертвых, сказала жена доктора, это, наверно, потому, что загодя просим простить нас, когда придет наш черед. А мне по-прежнему все это представляется сном, сказала жена первого слепца, мне как будто снится, что я ослепла. Когда я сидел дома и ждал тебя, мне тоже казалось, что все это сон, сказал ее муж. Они уже покинули перекресток, на котором случилось это происшествие, и теперь поднимаются по лабиринту узеньких улочек, жена доктора плохо знает эти места, но первый слепец не заблудится, она читает ему таблички с названиями улиц, а он командует: Налево, направо, и вот наконец: Вот наша улица, дом по левой стороне, почти посередине. Какой номер, спросила жена доктора, а он не помнит: Ну, что ты будешь делать, вылетело из головы и все, сказал он, и это было скверное предзнаменование, если уж номер собственного дома забыли, значит, сон занял место памяти, интересно, далеко ли мы зайдем по этой дорожке. Хорошо хоть, что на этот раз обошлось, жена первого слепца взяла обязанности гида на себя, и вот уже прозвучали желанные цифры, обошлось, да притом без того, чтобы первый слепец хвастался своим умением определять нужную дверь магией ощупи, превратив белую трость в волшебную палочку, тронул раз — железо, тронул второй — дерево, а еще раза три-четыре — и вот он, полный чертеж, сомнений нет, это здесь. Вошли, с женою доктора во главе: Какой этаж, спросила она. Третий, ответил первый слепец, и память не так уж ослабела, как могло бы показаться, одно забывается, что ж поделаешь, другое помнится, вот, к примеру, как, уже слепым, вошел он в эту самую дверь и: Какой этаж, спросил его человек, тогда еще не укравший у него машину, и он ответил: Третий, и лишь в том разница, что сейчас поднимаются они не на лифте, а по невидимым ступеням лестницы, одновременно и темной, и сияющей, для кого как, и трудно тому, кто не слеп, обходиться без электричества, или без солнца, или без свечного огарка, но глаза жены доктора уже привыкли к полумгле, и на полдороге поднимающиеся сталкиваются с двумя женщинами, слепыми, разумеется, которые спускаются откуда-то сверху, может быть, и с третьего этажа, но никто ничего не спрашивает, видно, и в самом деле соседи теперь не те, что прежде были.

Дверь закрыта. Как быть, спросила жена доктора. Постучали раз, другой, третий: Нет никого, произнес кто-то из них в тот самый миг, когда дверь отворилась, и промедление не должно удивлять нас, не может же находящийся в глубине квартиры слепец бегом бежать на зов и стук, спрашивать: Кто здесь, чем могу служить, осведомился возникший на пороге человек, по манерам, виду и интонациям культурный, основательный, вежливый. Сказал первый слепец: Я жил здесь. А-а, ответил тот и спросил: С вами еще кто-нибудь. Жена и еще наша приятельница. А как мне узнать, что это ваша квартира. Да очень просто, ответила жена слепца, я вам расскажу, что где стоит и вообще что там есть. Открывший помолчал несколько секунд и сказал так: Заходите. Жена доктора держалась позади, здесь поводыри были не нужны. Я один, сообщил новый хозяин, все трое моих родных отправились поискать какой-нибудь еды, вероятно, следовало бы сказать — все три моих родных, но, мне кажется, так не говорят. Что вы хотите сказать, спросила жена доктора. Родные, которых я имею в виду, это моя жена и две дочери, а числительное трое употребляется только по отношению к существительным мужского рода. Неужели это так важно. Для меня важно, я, видите ли, писатель, предполагается, что такие вещи мы знать обязаны. Первый слепец, которому стало очень лестно, что писатель, ну, надо же — и в моей квартире, тотчас озадачился вопросом, уместно ли, удобно ли будет осведомиться об имени, а вдруг он читал что-нибудь из его сочинений, но покуда он колебался между любопытством и застенчивостью, его опередила жена: А как ваша фамилия. Слепцам фамилии не нужны, достаточно моего голоса, а прочее значения не имеет. Но ведь есть книги, которые вы написали, и на обложке стоит ваше имя, сказала жена доктора. Сейчас их никто не может прочесть, и потому их как бы и нет. Первый слепец решил, что разговор удаляется от предмета, казавшегося ему наиболее интересным: А как вы попали сюда, спросил он. Я, как и многие из тех, кто не живет больше там, где жил, обнаружил, что моя квартира занята людьми, знать не желавшими никаких резонов и, можно сказать, спустившими нас с лестницы. А далеко ваш дом. Не очень. И вы не предпринимали больше никаких попыток вернуться, люди ведь теперь часто ходят туда-сюда. Нет, я наведывался еще дважды. Но они оставались там. Да. Ну а как вы намерены поступить после того, как узнали, что эта квартира принадлежит нам, поинтересовался первый слепец, выкинете нас вон, как выкинули вас. Я не в том возрасте, да и силы у меня не те, да если бы и был в состоянии, не думаю, что оказался бы способен на такие крутые меры, писатель, в конце концов, должен обладать терпением, это непременное условие для того, чтобы писать. Ну, так вы нас пустите. Да, если не найдем другое решение. Какое же, я лично не вижу. Жена доктора угадала, что ответит на это писатель, и не ошиблась: Вы и ваша жена, и вторая ваша спутница, полагаю, где-то сумели обосноваться. Да, в квартире этой самой спутницы. Это далеко отсюда. Да нет, не очень. В таком случае, с вашего разрешения, могу предложить вам вот что. Любопытно будет узнать. Давайте пока все оставим как есть, раз и у нас, и у вас есть крыша над головой, я же обязуюсь наведываться в свою бывшую квартиру и, как только она освободится, немедленно перееду туда, а вы поступите так же в отношении этой. Не могу сказать, что ваш план приводит меня в восторг. Я и не ждал, что он вам понравится, но сомневаюсь, чтобы единственная альтернатива подошла вам больше. Какая альтернатива. Немедленно, сию же минуту, вступить в обладание вашей квартирой. Но в таком случае. Вот именно, в таком случае мы будем жить здесь и дальше. Да нет, об этом и не мечтайте, вмешалась жена первого слепца, мы здесь все вещи оставили, как это так будем жить. Знаете, меня осенило, есть еще один вариант, сказал писатель. Ну-ну, сказал первый слепец. Мы останемся здесь на положении ваших гостей, места всем хватит. Нет уж, сказала жена первого слепца, пусть уж будет, как было до сих пор, мы будем жить у нашей подруги, благо нет необходимости спрашивать, согласна ли она, и жена доктора ответила: Как нет и необходимости отвечать. Я вам очень благодарен, сказал писатель, по правде говоря, я все это время ждал, что кто-нибудь явится и предъявит свои права на жилье. Когда ты слеп, самое естественное — довольствоваться тем, что имеешь, сказала жена доктора. Как вы жили все это время. Мы всего трое суток назад вышли из карантина. Тяжко было. Мало сказать. Ужасно. Вы же писатель, значит, обязаны разбираться в словах и знать, что определения ни черта не стоят, и если один человек, к примеру, убил другого, то так и надо сказать, и поверьте, ужас этого деяния сам по себе освобождает от необходимости уверять, что это было ужасно. Вы хотите сказать, что у нас слишком много слов. Я хочу сказать, что у нас слишком мало чувств. А если даже и не мало, то мы перестали употреблять слова, выражающие их. И потому потеряли их. Расскажите, как вы жили в карантине. Зачем. Я писатель. Там надо побывать. Писатель — такой же человек, как и все, он не может знать все и побывать всюду, а потому должен думать и воображать. Когда-нибудь кто-нибудь расскажет вам, и потом вы сможете написать книгу. Я пишу ее сейчас. Но вы же слепы. Слепые тоже могут писать. Иными словами, вы успели выучить брайлевский алфавит. Нет, не выучил. Но как же тогда вы пишете. Сейчас покажу. Он поднялся, вышел и через минуту вернулся, держа в руках лист бумаги и шариковую ручку. Это последняя страница из того, что я написал. Мы ее не видим, сказала жена первого слепца. Я тоже. Но как же вы пишете, повторила жена доктора, глядя на лист, где можно было разобрать убористые, налезающие друг на друга строчки, приподнятые в начале и конце. Ощупью, с улыбкой ответил писатель, это не трудно, кладу лист на что-нибудь не слишком мягкое, ну, хоть на стопку других листов, и все, можно писать. Но как же, если вы не видите, воскликнул первый слепец. Шариковая ручка — идеальное орудие труда для слепых писателей, не в том смысле, что он может прочесть написанное ею, но хоть знает, где он написал, ибо достаточно лишь нащупать пальцем углубления в последней строке, дойти до края листа, высчитать расстояние до новой строки и продолжать, видите, как это просто. Только строчки иногда наползают одна на другую, сказала как можно более деликатно жена доктора. Как вы можете это видеть. Просто я вижу. Неужели вы прозрели, вылечились, как, когда, возбужденно вскричал писатель. Полагаю, что я единственный человек, вообще не терявший зрение. А как же вы это объясняете. У меня нет объяснений, а может быть, их и вообще не существует. Но это значит, вы видели все, что творилось здесь. Видела, что же мне еще оставалось. Сколько же человек было в вашем карантине. Около трехсот. И долго вы там были. С самого начала, а вышли, как я уже сказала, только три дня назад. А я, судя по всему, ослеп самым первым, сказал первый слепец. Наверно, это было ужасно. Опять это слово, сказала жена доктора. Простите, мне вдруг показалось таким вздором все, что я написал с тех пор, как мы все, ну, то есть я и моя семья, ослепли. А о чем вы пишете. О том, что пережили, о нашей жизни. Каждый должен говорить о том, что знает, а о том, чего не знает, спрашивать других. Вот я вас и спрашиваю. И я отвечу, когда-нибудь, не знаю когда. А вы можете показать мне, где вы работаете и что написали. Отчего же, с удовольствием, идемте. Нам тоже можно, спросила жена первого слепца. Это же ваш дом, ответил писатель, а я здесь так, мимоходом. В спальне стоял маленький стол, а на нем — лампа. Тусклый свет, проникавший из окна, позволял увидеть стопку чистой бумаги слева, исписанной — справа, а посередине — страницу, оставленную на середине. Возле лампы лежали две новые ручки. Ну вот, сказал писатель. Жена доктора спросила: Можно, и, не дожидаясь ответа, взяла рукопись страниц в двадцать, пробежала глазами выведенные мелким почерком, загибавшиеся вверх и вниз строчки, впечатанные в белизну бумаги, вырезанные в слепоте буквы: Я здесь так, мимоходом, сказал, помнится, писатель, и это были следы, оставленные им на ходу. Жена доктора положила ему руку на плечо, а он взял ее в ладони, медленно поднес к губам: Не пропадайте, не позволяйте себе пропасть, произнес он, и нельзя сказать, чтобы уж очень кстати прозвучали эти неожиданные, таинственные слова.

Когда вернулись домой, принеся запас продовольствия, которого должно было хватить дня на три, жена доктора при воодушевленном посредстве первого слепца и его жены рассказала о том, что было. Вечером же, как и следовало ожидать, прочла несколько страниц из книги, которую отыскала на полке. То, о чем шла там речь, не заинтересовало косоглазого мальчика, и он вскоре заснул, положив голову на плечо девушке в темных очках, а ноги — на колени старику с черной повязкой.

Через два дня доктор сказал: Хотелось бы мне знать, в каком состоянии мой кабинет, сейчас ни от него, ни от меня толку никакого, но ведь когда-нибудь люди вновь начнут пользоваться глазами, и аппаратура должна быть наготове. Сходим туда, как захочешь, отвечала жена, хоть сейчас. А нельзя ли заодно зайти и ко мне домой, спросила девушка в темных очках, хоть я и не думаю, что родители вернулись, заглянула бы просто так, для очистки совести. Зайдем и к тебе, сказала жена доктора. Никто более не изъявил желания посетить родное пепелище, ибо первый слепец с женой уже знали, на что могут рассчитывать, как знал это, хоть и по другим причинам, старик с черной повязкой, а косоглазый мальчик по-прежнему не помнил, на какой улице стоял его дом. День был ясный, казалось, что дожди прекратились, и солнце, хоть покуда еще и несмело, поглаживало кожу. Не знаю, как будем жить, если начнется жара, сказал доктор, ведь весь этот мусор начнет гнить, а трупы животных, да и людей тоже, полагаю, что и в квартирах лежат мертвые, как все-таки скверно, что мы не организованы, а надо бы создать самоуправление в каждом доме, на каждой улице, в каждом квартале. Правительство, сказала его жена. Система нужна, система, наше тело — это ведь тоже система, притом хорошо организованная, а смерть есть не что иное, как последствие разлада и сбоя. А каким образом может организоваться сообщество слепых, желающих выжить. Организоваться — это уже до некоторой степени прозреть. Может быть, ты и прав, но опыт этой слепоты принес нам только смерть и нищету, и мои глаза, как и твой кабинет, оказались тут бессильны. Да мы и живы-то исключительно благодаря твоим глазам, сказала девушка в темных очках. Может быть, оставались бы живы, если бы даже я была слепой, мир полон живых слепцов. Полагаю, мы все умрем, это лишь вопрос времени. Это всегда было вопросом времени. Да, но умереть только потому, что ослеп, — это, пожалуй, наихудший вид смерти. Мы умираем от болезней, погибаем от несчастных случаев. А теперь будем умирать еще и потому, что слепы, то есть от слепоты — и рака, слепоты — и чахотки, слепоты — и СПИДа, слепоты — и инфаркта, болезни могут варьироваться, и у каждого они будут свои, но на самом деле то, что сейчас нас убивает, называется слепотой. Мы не бессмертны и не можем жить вечно, но, по крайней мере, не должны быть слепы, сказала жена доктора. Но как же быть, сказал доктор, если вот она, эта слепота, подлинная и действительная. Я в этом не уверена, сказала его жена. И я тоже, сказала девушка в темных очках.

Дверь ломать не пришлось, открыли культурно, ключом, провисевшим на брелке у доктора все то время, что хозяин провел в карантине. Вот приемная, сказала жена доктора. Я здесь была, сказала девушка в темных очках, сон продолжается, только не пойму какой, то ли снится, что снится, что приснилось в тот день, когда я ослепла, то ли — что я всегда была слепа и во сне увидала, как прихожу к глазному врачу, чтобы вылечил мне воспаление, никак не грозящее слепотой. Карантин нам не приснился, сказала жена доктора. Нет, это не приснилось, и то, что нас изнасиловали, — тоже. И то, что я зарезала человека. Отведи меня в кабинет, попросил доктор, я бы и сам справился, но мне хочется, чтобы ты. Дверь была открыта. Жена доктора сказала: тут все вверх дном, бумаги на полу, в картотеке пустые гнезда. Наверно, это люди из министерства, чтобы не терять времени на поиски, унесли карточки вместе с ящиками. Наверно. Ну а приборы. Так, на первый взгляд, вроде бы все цело. Слава тебе господи, отозвался он. И двинулся один, вытянув руки, ощупал ящик с линзами, офтальмоскоп, письменный стол, потом сказал девушке в темных очках: Теперь я понимаю, что значат твои слова насчет того, что ты живешь как во сне. Он присел к столу, положил руки на пыльное стекло и проговорил с печальной и насмешливой улыбкой, словно обращаясь к тому, кто стоял перед ним: Очень сожалею, доктор, но ваш случай неизлечим, и вот вам, если угодно, на прощанье последний совет, вспомните старую пословицу, совершенно правы были уверявшие нас, что терпение полезно для зрения. Не мучай нас, сказала жена. Прости меня, и ты тоже прости, мы с вами там, где раньше происходили чудеса, а сейчас не осталось даже доказательств того, что я умел их творить, всё выволокли. Нам теперь по силам единственное чудо — продолжать жить, сказала жена, бережно, день за днем вести эту хрупкую даму-жизнь, как будто она слепая и не знает, куда идти, а может быть, так оно и есть, может быть, она и вправду слепа и предалась в наши руки с тех пор, как дала нам разум. Ты говоришь так, словно и ты слепая. В известной мере, в каком-то смысле так оно и есть, я слепа вашей слепотой, и, наверно, стала бы лучше видеть, будь вокруг меня больше зрячих. Боюсь, ты уподобляешься свидетелю, которого неизвестно кто вызвал в некий трибунал, где предстоит давать показания неизвестно о чем, заметил доктор. Время близится к концу, гниение ширится, болезни валом валят в открытые перед ними двери, вода на исходе, еда отравлена, таково будет мое первое показание, сказала жена доктора. А второе, спросила девушка в темных очках. Давайте же откроем глаза. Не можем, мы слепы, сказал доктор. Воистину, хуже слепца тот, кто видеть не хочет. Но я хочу видеть, сказала девушка в темных очках. Но и поэтому ты не прозреешь, и вся разница будет в том, что перестанешь быть хуже слепца, а теперь пошли отсюда, здесь больше нечего видеть, сказал доктор.

По пути к дому девушки в темных очках они оказались на большой площади, где кучки одних слепцов слушали речи других слепцов, причем на первый взгляд ни те, ни эти таковыми не казались, ибо ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Здесь провозглашались и предрекались конец света, спасение через раскаяние, видение седьмого дня, сошествие ангела, столкновение в космосе, здесь сообщалось, что солнце скоро остынет, здесь воспевались дух рода и племени, корень мандрагоры, желчь тигра, достоинство зодиакального знака, дисциплина ветра, аромат луны, власть тьмы, мощь приворота, отпечаток ступни, распятие розы, чистота лимфы, кровь черного кота, оцепенение тени, возмущение приливов и отливов, логика людоедства, безболезненная кастрация, божественная татуировка, мысль выпуклая и мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова: Здесь никто не говорит об организации, сказала жена доктора мужу. Об организации, наверно, говорят на другой площади, ответил тот. И они двинулись дальше. Через некоторое время жена доктора сказала: Мертвых по дороге больше, чем всегда. Наше сопротивление сломлено, время истекает, болезни валом валят в открытые двери, вода на исходе, еда отравлена, ты забыла, что говорила об этом, напомнил муж. Может быть, и мои родители здесь, сказала девушка в темных очках, а я прохожу мимо, не замечаю. Таков исконный обычай человечества, проходить мимо мертвых, не замечая их, ответила жена доктора.

Еще более заброшенной казалась улица, где жила девушка в темных очках. В дверях ее дома лежало тело женщины. Мертвое, разумеется, тело, труп, наполовину объеденный одичавшими животными, и счастье еще, что слезный пес не пожелал сегодня сопровождать их, не то пришлось бы отговаривать его, чтобы хоть он не пробовал на зуб этот скелет. Соседка с первого этажа, сказала жена доктора. Кто, где, что, стал спрашивать муж. Да прямо здесь, соседка с первого этажа, запах чувствуется. Бедная, сказала девушка в темных очках, зачем понесло ее на улицу, она ведь никогда не выходила. Может, почувствовала, что смерть близко, может, ей показалась нестерпимой мысль, что будет гнить одна, сказал доктор. А мы теперь войти не сможем, ключей-то нет. А вдруг твои родители вернулись и ждут тебя дома, предположил доктор. Не верю. И правильно делаешь, вот они, ключи. И правда, мертвая рука была откинута в сторону, и во впадине полуразжатой ладони сверкали, блистали ключи. А если это ее ключи, сказала девушка в темных очках. Едва ли, зачем бы ей нести свои ключи туда, где она предполагала умереть. Но если она хотела отдать мне их, чтобы я попала в дом, то не подумала, как бы я их увидела, слепая. Мы не знаем, о чем она думала, когда решила взять ключи с собой, может, вообразила, что ты прозрела, может, заподозрила, что мы не вполне естественно, слишком уж уверенно и проворно для слепцов двигались, может, слышала, как я сказала, что на лестнице темнотища такая, что ничего не видно, что я ничего не вижу, а может, просто выжила из ума, выжила или сошла с него, и появилась у нее навязчивая идея во что бы то ни стало отдать, вернуть ключи, и известно нам всего лишь, что жизнь ее оборвалась, когда она ступила за порог. Жена доктора подобрала ключи, протянула их девушке в темных очках, потом спросила: Ну, что будем делать, оставим ее тут. На улице похоронить не сможем, нечем выворотить камни из мостовой, сказал доктор. Тогда во дворе. Для этого придется поднять ее на второй этаж, а потом спустить по наружной лестнице. Да, иначе никак. А сил-то у нас хватит, осведомилась девушка в темных очках. Дело ведь не в том, хватит или не хватит, а в том, можем ли мы допустить, чтобы эта женщина оставалась здесь. Не можем, ответил доктор. Ну, раз не можем, значит, и силы откуда-нибудь да возьмутся. И в самом деле, взялись откуда-то, но сущей каторгой было взволочь труп по ступеням наверх, да не потому, что уж такая тяжесть, старуха-то и при жизни весила немного, а теперь и подавно, особенно после того, как попользовались ею собаки и кошки, а просто окоченевшее тело гнуться и сгибаться не хотело, попробуй-ка развернуть его на узких площадках, адская работа, и на таком коротком пути четырежды приходилось делать передышку. Ни шум, ни звук голосов, ни запах разложения не привлекли внимания других жильцов, никто не высунулся взглянуть, что происходит. Так я и думала, сказала девушка в темных очках, родителей нет. Когда наконец добрались до дверей ее квартиры, были уже в полнейшем изнеможении, а ведь еще предстояло пронести труп через все комнаты к черному ходу и спустить во дворик по шаткой пожарной лестнице, но там с божьей помощью, неизменно поспевающей, когда вниз идешь, а не вверх лезешь, дело пошло веселей, и повороты дались полегче, потому что лестница-то наружная, открытая, и теперь главное — смотри, не вырони из рук тело несчастной старухи, вот уж подлинно, грохнется — костей не соберешь, не говоря уж о том, что после смерти муки еще горше.

Садик и дворик являли собой форменные джунгли, благодаря последним дождям буйно пошли в рост трава и разнообразные сорняки, семена которых заброшены были сюда ветром, так что попрыгивающим здесь кроликам еды хватает, ну а куры, куры, они и при засухе не пропадут. Обессилевшие носильщики, еле переводя дух, уселись на землю, совершенно разбитые от трудов и тягот, и чуть в сторонке, отдыхая, как и они, лежал труп, оберегаемый женой доктора от посягательств кур и кроликов, причем если одни, подергивая носиками, питали всего лишь бескорыстный интерес, то другие, уставив клюв на манер штыка, готовы были на все. Сказала жена доктора так: Прежде чем выйти на улицу, она не позабыла открыть дверцу крольчатника, не хотела, чтоб живность подохла с голоду. Нет сомнения, что трудно не жить с людьми, а понимать их, сказал доктор. Девушка в темных очках пучком травы вытирала испачканные руки, сама виновата, ухватила труп не там, где следовало, вот оно как получается, когда без глаз-то ходишь. Сказал доктор: Надо найти лопату, что ли, какую-нибудь или, не знаю, заступ, и тут можно заметить, что вечное возвращение на самом деле предпринимают слова, сейчас вот вернулись эти, сказанные некогда совершенно по тому же поводу, и первым был человек, угнавший автомобиль, а второй станет старуха, вернувшая ключи, и, в землю положенные, ничем не будут отличаться они друг от друга, если только, конечно, не сохранится о них памяти. Жене доктора, поднявшейся в квартиру девушки в темных очках за чистой простыней, пришлось долго выбирать, какая почище, а вернувшись, обнаружить, что куры уже устроили себе настоящее пиршество, тогда как кролики довольствовались тем, что перемалывали свежую травку. Закрыв и обвернув тело, жена доктора отправилась на поиски лопаты или заступа. То и другое нашлось вместе с другими инструментами в сарайчике. Я сама, сказала она, земля рыхлая, копать легко, а вы отдыхайте. Выбрала такое место, где поменьше корней, таких, которые надо долго рубить, и не подумайте, что это так просто, корни — народ упорный, они умеют пользоваться тем, что почва рыхлая, чтобы увернуться из-под удара этой гильотины, а не вышло — так хоть смягчить убийственный, смертоносный его эффект. Ни жена доктора, ни он сам, ни девушка в темных очках, хоть и по разным причинам, ибо одна была занята работой, а двое других — по слепоте своей, не заметили, как на балконах, не на всех, соседних домов появились слепцы, немного, привлеченные, надо полагать, стуком лопаты, неизбежно, как бы мягка ни была земля, сопутствующим акту копания, тем более что непременно отыщется и со звоном подвернется под штык какой-нибудь камешек. Эти мужчины и женщины казались зыблющимися, полупросвечивающими, как призраки, а может, это и были призраки, решившие из любопытства присутствовать на погребении, вспомнить, как происходили их собственные похороны. Жена доктора увидела их лишь в тот миг, когда, выкопав яму, разогнула наконец затекшую спину и подняла предплечье ко лбу, чтобы вытереть пот. И тут, в неудержимом порыве, не успев даже осознать, что делает, она крикнула и этим слепцам, и всем прочим, сколько ни есть их в мире: Она оживет, заметьте, оживет, а не: Воскреснет, это все-таки было бы, пожалуй, чересчур, хотя любой словарь подтвердит, пообещает или намекнет, что речь идет об идеально точных синонимах. Слепцы перепугались и юркнули внутрь, они не понимали, с какой стати прозвучало это слово, и вообще не готовы оказались к такому откровению, вот и видно, что не бывают на той площади, где раздается столько магических объявлений и где для полного комплекта не хватает только головы богомола и самоубийства скорпиона. Кому ты кричала, кто оживет, спросил доктор. Слепым, которые появились на балконах, я испугалась и, кажется, их перепугала. А почему оживет? Не знаю, пришло это слово в голову. Ты скоро сама на площадь эту выйдешь. Ну да, проповедь над кроличьим зубом, над куриным клювом, а теперь помоги мне, сюда-сюда, вот так, бери ее за ноги, а я возьмусь здесь, вот так, теперь потихонечку опускаем, осторожно, не столкни меня в могилу, вот так, вот так, еще, я вырыла поглубже, чтобы куры не разрыли, а то начнут копаться, не знаешь, докуда докопаются, ну вот и все. Забросала яму землей, утрамбовала, нагребла небольшой холмик, потому что земли, возвращающейся к земле, всегда оказывается больше, и все это так споро, словно в жизни своей ничем, кроме похорон, не занималась. Потом отсекла ветку с розового куста, росшего в углу двора, и вкопала ее в головах могилы. Оживет, спросила девушка в темных очках. Она — нет, отвечала жена доктора, но те, кто покуда еще жив, должны возродиться в самих себе, а они этого не делают. Мы все уже наполовину мертвы, заметил доктор. Однако же — и наполовину живы, сказала его жена. Отнесла в сарайчик лопату и заступ, обвела взглядом двор, убеждаясь, что все оставляет в порядке. А в чем он, порядок-то, спросила она саму себя и сама себе ответила: А в том, что мертвые — там, где должны быть мертвые, а живые — там, где живые, покуда куры и кролики пожирают одних и становятся жратвой для других. Хорошо бы оставить родителям какую-нибудь весточку, сказала девушка в темных очках, просто, чтобы знали — я жива. Не хочу лишать тебя иллюзий, сказал доктор, но сперва им бы надо найти свой дом, а это весьма маловероятно, мы и сами никогда бы не добрались сюда, не будь у нас поводыря. Ты прав, прав, я ведь даже не знаю, живы ли они, но если не оставлю им весточку, метку, все равно что, буду чувствовать, будто я их бросила. Ну, так что же им оставить, спросила жена доктора. Ну, что-нибудь такое, что они могли бы узнать на ощупь, да вот беда — у меня уже ничего не осталось из того, что я носила прежде. Жена доктора поглядела, как сидит она на нижней ступеньке пожарной лестницы, руки брошены на колени, волосы рассыпались по плечам, красивое лицо искажено страдальчески, и сказала: Знаю, что им оставить. Взлетела по лестнице в квартиру и вернулась с ножницами и обрывком шнурка. Что это ты затеяла, забеспокоилась девушка, когда заскрипели, срезая прядь ее волос, лезвия. Если твои родители вернутся и обнаружат на дверной ручке локон, спросила жена доктора, неужели не сообразят, что принадлежать он может только их родной дочке. Я сейчас заплачу, сказала девушка в темных очках и, незамедлительно исполнив свое намерение, уронила голову в колени, колени обхватила руками и принялась избывать в горючих слезах все свои предыдущие горести и нынешнее волнение по поводу этой памятки, придуманной женой доктора, и, как та поняла потом, неизвестно по каким путям души дойдя до этого понимания, плакать еще и по соседке с первого этажа, пожирательнице сырых кроликов и кур, старой ведьме, мертвой своей рукой вернувшей ей ключи от родного дома. Тогда жена доктора произнесла: Что за времена настали, на наших глазах переворачивается порядок вещей, и то, что почти всегда принадлежало смерти, стало ныне символом жизни. Есть руки, способные творить еще и не такие чудеса, сказал доктор. Нужда заставит пироги печь, а теперь довольно философии и чудотворства, беритесь за руки, пойдемте к жизни. Девушка в темных очках сама повесила перехваченную шнурком прядь на дверную ручку: Думаешь, заметят, спросила она. Дверная ручка — это протянутая для приветствия рука дома, ответила жена доктора и, произнеся эту, что называется, ударную реплику, сочла, что визит завершен.

В тот вечер опять читали и слушали чтение, иных развлечений у них не было, и как жаль, что доктор не был, к примеру, виолончелистом-любителем, ах, какие нежные мелодии полились бы тогда с пятого этажа, лаская слух соседям, которые с завистью думали бы, наверно, так: Ишь, как у них там весело, или: Есть же такие бесчувственные люди, думают убежать от своего несчастья, смеясь над несчастьем других. Но нет, иной музыки, кроме той, что звучит в словах, из окон не доносится, слова же, особенно написанные в книгах, скромны и негромки, так что если кому-нибудь придет в голову подслушать у двери, он ничего не разберет, кроме одинокого бормотания, тянущего длинную нить звука, который способен продолжаться бесконечно, ибо количество книг в мире бесконечно, как, говорят, и сам этот мир. Когда же глубокой ночью чтение завершилось, старик с черной повязкой сказал: Вот к чему нас свели теперь, нам читают, мы слушаем чтение. А я не жалуюсь, сказала девушка в темных очках, сидела бы так и слушала хоть всю жизнь. Да ведь и я не жалуюсь, а просто говорю, что мы годны теперь лишь слушать историю о человечестве, существовавшую прежде нас, и пользоваться тем, что по счастливой случайности оказалась здесь пара зрячих глаз, судя по всему, оставшихся последними, и даже думать не хочу, что будет, если и они когда-нибудь погаснут и порвется ниточка, связующая нас с этим самым человечеством, и мы тогда просто разлетимся в космосе в разные стороны, причем навсегда, и все будем непоправимо слепы. Покуда сил хватит, сказала девушка в темных очках, буду хранить надежду, что встречу родителей, что отыщется мать этого мальчика. Ты забыла еще об одной надежде, общей для всех. О какой. О надежде прозреть. Есть надежды, питать которые — безумие. А я тебе говорю, что не будь их — и меня бы не было, и уже давно. Ну, какие, например. Прозреть. Это я уже слышала, давай другую. Не дам. Почему. Тебе это будет неинтересно. С чего ты взял, что неинтересно, и разве ты уж так хорошо меня знаешь, что берешься судить, что мне интересно, а что нет. Не сердись, я же не хотел тебя задеть. Все мужчины одинаковы, все уверены, будто знают о женщине все на том лишь основании, что вышли на свет из ее лона. О женщинах я знаю мало, о тебе — вообще ничего, что же касается мужчин, то на сегодняшний день, на текущий момент я — старик, и мало того что слепой, так еще и одноглазый. И больше тебе нечего сказать о себе. Ох, сколько еще есть, ты даже представить себе не можешь, как с течением времени возрастает черный список самообвинений. А я вот хоть и молода, а истаскана уже довольно сильно. Ты покуда еще не совершила ничего по-настоящему плохого. Как ты можешь судить об этом, если никогда не жил со мной. Да, я никогда с тобою не жил. Почему ты повторяешь мои слова таким тоном. Каким таким. Таким. Я всего лишь сказал, что никогда с тобою не жил. Не притворяйся, будто не понимаешь. Не настаивай, прошу тебя. Буду, я хочу знать. Давай лучше поговорим о надеждах. Что ж, давай. Ну так вот, еще один пример надежды, от которой я отказался, как раз это и есть. Что — это. Последнее самообвинение из моего списка. Объясни, ради бога, толком, я не умею разгадывать шарады. Как это ни чудовищно, я желаю, чтобы мы не прозрели. Почему. Потому что тогда могли бы жить, как сейчас живем. Все вместе или я — с тобой. Не заставляй меня отвечать. Будь ты просто мужчина, ушел бы от ответа, как все вы это делаете, но ведь ты сам назвал себя стариком, а старик, если есть хоть какой-то смысл в том, чтобы прожить на свете так долго, не имеет права отворачиваться от правды, и потому отвечай. Я — с тобой. А почему ты хочешь жить со мной. Ты хочешь, чтобы я сказал это при всех. Мы при всех делали кое-что похуже, нечто гораздо более омерзительное, грязное, гнусное, чем то, я уверена, что ты можешь сказать. Ну хорошо, будь по-твоему, слушай — потому что мужчина, которым я еще покуда остаюсь, любит женщину, которой ты была, есть и будешь. Однако признание в любви из тебя клещами пришлось вытягивать. В моем возрасте боишься быть смешным. Ты не был смешон. Давай забудем это, а. Даже не подумаю забыть и тебе не дам. Что за глупости такие вынудила меня говорить, а теперь. А теперь пришел мой черед. Только не говори ничего такого, в чем потом раскаешься, помни про черный список. Если я искренна сегодня, какое мне дело, что завтра буду раскаиваться. Замолчи, пожалуйста. Ты хочешь жить со мной, а я — с тобой. Ты сошла с ума. Мы будем жить, как муж с женой, здесь, среди наших друзей, и потом, если придется расстаться с ними, по-прежнему будем вместе, ибо двое слепцов могут увидеть больше, чем каждый из них поодиночке. Но это безумие, ты же не любишь меня. А что это такое, я никогда никого не любила, я только спала со всеми. Твои слова подтверждают мою правоту. Вовсе нет. Ты тут толковала про искренность, тогда отвечай — ты на самом деле любишь меня. В той мере, чтобы хотеть жить с тобой, и знай, ты — первый, кому я говорю это. Едва ли ты сказала бы так, если бы повстречала раньше лысого, седого старика с повязкой на одном глазу и с катарактой на другом. Признаю, та, кем я была раньше, не сказала бы, но сейчас говорит та, кто я сейчас. Что ж, поглядим, что скажет женщина, которой ты станешь завтра. Собираешься испытать меня. Ну что ты, кто я такой, чтоб тебя испытывать, такие вещи решает жизнь. Одну, по крайней мере, она решила.

Этот разговор происходил лицом, воспламененным и разгорячившимся, к лицу, и пусть не с глазу на глаз, но — глаза в глаза, неотрывно устремленные друг на друга, и, когда один из собеседников произнес слова, желанные обоим, они согласились с жизнью, решившей, что отныне им жить и быть вместе, девушка в темных очках протянула руки, протянула просто, чтобы протянуть, а не затем, чтобы узнать, докуда они дотянутся, и дотронулась до рук старика с черной повязкой, а тот мягко притянул ее к себе, и так сидели они некоторое время вместе, не в первый, разумеется, раз, но лишь теперь прозвучали слова приятия. Никто из присутствующих никак не прокомментировал событие, никто не полез с поздравлениями, никто не пожелал вечного счастья, да, по правде говоря, время не слишком располагало ни к празднествам, ни к иллюзиям, когда же принимаются решения такие важные, каким представляется нам это, и не удивимся, если окажется, что кто-нибудь подумал — только слепой мог бы поступить подобным образом, — то безмолвие красноречивей самых громких рукоплесканий. Вот и все, если не считать, что жена доктора вытащила в коридор сколько-то диванных подушек в количестве достаточном, чтобы смастерить из них удобное ложе, потом отвела туда косоглазого мальчика, сказав ему при этом так: С сегодняшнего дня будешь ночевать здесь. Что же касается событий, имевших место в столовой, есть все основания считать, что в эту первую ночь был окончательно прояснен вопрос о том, чья же это таинственная рука потерла спину старику с черной повязкой в то утро, когда пролилось такое множество разнообразных, но одинаково очистительных вод.

Наутро, еще в постели жена доктора сказала ему: Мало еды остается, придется сходить за продуктами, я собираюсь сегодня наведаться на тот подземный склад, где была в первый день, и, если его никто пока не обнаружил, мы запасемся провизией на неделю или две. Я пойду с тобой, я и еще кто-нибудь. Лучше бы вдвоем, так проще, можно не бояться, что кто-то потеряется. А долго ли ты еще сможешь тащить на себе этот воз в виде шестерых никчемных калек. Буду тащить, пока сил хватит, хотя силы мои, честно сказать, на исходе, и порою мне даже хочется ослепнуть и стать такой же, как все остальные, чтобы обязанностей на мне было не больше, чем у них. Мы так привыкли зависеть от тебя, что, случись такое, нас постигла бы новая слепота, потому что благодаря твоим глазам мы все-таки хоть немножечко, а не так слепы. Дойду, докуда смогу, больше ничего тебе обещать не стану. В тот день, когда мы поймем, что уже ничего доброго или полезного не сумеем дать миру, вот было бы хорошо, чтоб нам хватило отваги просто уйти из жизни, как сказал тот. Кто. Наш вчерашний именинник. Уверена, что сегодня он бы уже не повторил это, для перемены мнения ничего нет лучше основательной надежды. У него она есть, дай бог, чтоб не иссякла. Ты как-то странно это сказал. Что тебе показалось странным. Ну, как будто у тебя отняли твое достояние. Ты имеешь в виду то, что произошло между нами в том ужасном месте. Да. Вспомни, что это она пришла ко мне. Память тебя подводит, это ты лег к ней. Ты уверена. Я же не слепая. Но я бы мог поклясться. И стал бы клятвопреступником. Странно, что память способна так обманывать. Ничего странного, все очень понятно, нам в большей степени принадлежит то, что само свалилось в руки, чем то, чего пришлось добиваться. А больше она ко мне не приходила, и я к ней — тоже. Когда любят, встречаются в памяти, для того она и нужна. Ты что, ревнуешь. Нет, ни сейчас, ни тогда, в тот день мне было очень жалко тебя и ее, ну и себя тоже, потому ничем не могла вам помочь. А как у нас с водой. Плохо. После более, а верней — менее чем легкого завтрака, сдобренного усмешливо-сдержанными намеками на события прошлой ночи, причем намекавшие следили, что называется, за языком в присутствии ребенка, хотя попечение это с полным правом можно счесть пустым, если вспомнить, чего только не наслушался он в карантине, жена доктора и он сам в сопровождении слезного пса, который на этот раз не пожелал оставаться дома, отправились на работу.

С каждым часом город все дальше въезжал в мерзость запустения. За ночь количество мусора увеличивалось многократно, как будто из-за границы, из какой-то неведомой страны, где еще была нормальная жизнь, приезжали потихоньку мусоровозы опорожнять свои контейнеры, и, не будь мы в стране слепых, увидели бы призрачные автомобили, до отказа нагруженные костями, порожними бутылками, пустыми упаковками, пеплом, отбросами, обрубками, обломками, опилками, требухой, разряженными аккумуляторами, пластиковыми мешками и горами бумаги, вот только объедков нам не возят, даже фруктовой кожуры, которая помогла бы обмануть голод в преддверии и чаянии лучших времен, неизменно и вечно пребывающих где-то впереди. Утро только в самом начале, но зной уже ощущается. От огромной кучи мусора облаком отравляющего газа наползает смрад. Скоро начнутся повальные болезни, снова сказал доктор, никто не спасется, мы совершенно беззащитны перед ними. Сверху дождик поливает, в спину дует ветерок, откликнулась жена. О, если бы так, дождь ведь еще позволяет утолить жажду, а ветер хоть немного разгоняет эту вонь. Слезный пес беспокойно принюхался, потом принялся рыться в огромной куче, вероятно, он прикопал на этом месте какое-то изысканное лакомство и теперь не может до него добраться, будь он один, то уж, будьте уверены, потрудился бы не покладая лап и обрел искомое, но женщина, что плакала когда-то, уходит, а его долг — следовать за ней, ибо никогда не знаешь наперед, не придется ли вновь осушать ее слезы. Идти трудно. Кое на каких улицах, особенно там, где они круто идут под уклон, дождевые потоки, обратившись в водопад, швыряли машины друг об друга и об стены, выбивая дверцы, выдавливая витрины, и потому все засыпано осколками толстого стекла. Зажатый меж двух автомобилей, разлагается человеческий труп. Жена доктора отводит глаза. Слезный пес подходит поближе, но смерть пугает его, и еще через два шага шерсть на загривке встает дыбом, душераздирающий вой вырывается из пасти, не иначе как на беду свою спознался он с людьми и скоро начнет страдать в точности как они. Прошли площадь, на которой кучки одних слепцов заняты тем, что слушают речи других, и на первый взгляд ни те, ни эти на слепцов не похожи, потому что ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Там провозглашались основополагающие принципы крупных организованных систем, частная собственность, свободный рынок, биржа, налогообложение, проценты на капитал и учетные ставки, приватизация, национализация, производство, распределение, потребление, обеспечение, богатство и бедность, коммуникации, преступность, карательные органы, лотереи, исправительные учреждения, уголовный кодекс, гражданский кодекс, административный кодекс, правила дорожного движения, словарь, телефонный справочник, ночные клубы и публичные дома, предприятия оборонной промышленности, вооруженные силы, кладбища, полиция, контрабанда, наркотики, незаконный разрешенный оборот, фармакологические исследования, азартные игры, прейскурант отпеваний и панихид, юстиция, ссуды и займы, политические партии, выборы, парламенты, правительства, мысль выпуклая, мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова. Вот смотри-ка, здесь говорят об организации, сказала жена доктора. Да уж слышу, ответил тот и ничего более не прибавил к сказанному. Пошли дальше, и жена доктора сверилась с планом города, установленным на углу, как ставили в старину каменный крест на перекрестках дорог. Они совсем недалеко от супермаркета, где-то здесь в тот день, когда, смешно и нелепо скособоченная под грузом пластиковых сумок, по счастью, полных, она упала, заплакала, решила, что заблудилась, и счастье еще, что случился поблизости этот пес, утешивший ее в тоске и в утрате верного пути, да, тот самый пес, что сейчас порыкивает на бродячие своры, если подходят слишком близко, словно предупреждает: Меня не проведете, осади назад. Поворот налево, поворот направо, и вот он, вход в супермаркет. Вход имеется, что есть, то есть, и сам супермаркет тоже на месте, нет только муравьиного мельтешения бегущих во всех направлениях людей, которых во всякий час, в любое время встречали мы в этих заведениях, живущих за счет стечения крупных людских масс. Жена доктора заподозрила самое плохое и сказала об этом мужу: Опоздали, внутри, наверно, нет уже и четвертушки галеты. Почему ты так решила. Не вижу никого, никто не входит и не выходит. Но, может быть, они не обнаружили подвал. Вся надежда на это. Переговариваясь таким образом, они стояли на тротуаре напротив супермаркета. И рядом, словно ожидая, когда зажжется зеленый свет, стояли трое слепцов. Жена доктора не заметила, как на лицах у них проступило какое-то смешанное с беспокойством удивление, смутный страх, не увидела, как один из них открыл, будто собираясь что-то сказать, и сейчас же закрыл рот, не обратила внимания, как он быстро пожал плечами: Сама узнаешь, вот что, должно быть, думал этот слепец. Они уже переходили улицу, были на середине ее, и потому не могли слышать слова другого слепца: Почему это она сказала, что не видит никого, и ответ третьего: Да это же просто так говорится, вот совсем недавно, когда я споткнулся, ты спросил меня, что, мол, не видишь разве, куда ногу ставишь, мы еще не утратили привычку видеть. Господи боже, сколько же раз об этом уже было говорено, воскликнул первый.

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые холодильники-витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки. Странно, сказала жена доктора, ну, если даже здесь нет еды, почему люди здесь не живут. Да, действительно, странно, согласился доктор. Слезный пес тихонько подвыл, снова встопорщил шерсть на загривке. Сказала жена доктора: Чем-то пахнет. Воняет везде и всюду, ответил доктор. Нет, это запах тлена. Значит, где-то здесь лежит разлагающийся труп. Я ничего не вижу. Значит, тебе показалось. Пес снова проскулил. Что это такое с собакой. Она чего-то нервничает, сама не своя. Ну, и что мы будем делать. Пойдем посмотрим, если обнаружится труп, пройдем мимо, нам ли после всего покойников бояться. Мне проще, я их не вижу. Прошли через весь торговый зал до двери, ведущей к коридор, в конце которого — вход в подвал. Слезный пес следовал за ними, но время от времени останавливался, поскуливал, как бы отговаривая от дальнейших шагов, но потом, верный долгу, плелся дальше. Когда жена доктора открыла дверь, смрад сделался сильней. Однако, попахивает, высказался доктор. Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. И двинулась по коридору, становившемуся с каждым ее шагом все темнее, а пес полз на брюхе, как будто его тащили за шкирку, а он упирался. Воздух, насыщенный зловонием мертвечины, был густым и плотным. На полдороге ее вырвало. Да что же тут происходит, думала она между двумя приступами, и потом вслух произнесла, раз и другой, эти слова, приближаясь к железной двери в подвал. Замученная дурнотой, она не сразу заметила в глубине его легчайшее рассеянное свечение. Теперь она знала, что это такое. Крохотные огоньки трепетали в проеме лифтовой клети и в двери на лестницу. Новый приступ вывернул жену доктора наизнанку, и был так силен, что она повалилась наземь. Пес испустил длительный и жалобный не то вой, не то вопль, который, казалось, не оборвется никогда и звучал в коридоре, как замирающее эхо голосов тех, кто остался в подвале. Доктор, услышавший, как стонет, отплевывается, кашляет жена, прибежал, как мог быстро, споткнулся и упал, поднялся и снова упал и наконец схватил жену в объятия: Что, что с тобой, весь дрожа, спрашивал он, а она в ответ только повторяла: Уведи меня отсюда, уведи скорей, и впервые за все это время он повел ее, а не она его, повел, сам толком не очень сознавая куда, лишь бы только подальше от этих дверей, от невидимых ему мерцающих огоньков. Когда выбрались из коридора, нервы у жены доктора сдали окончательно и плач стал судорожным рыданием, столь отчаянным, что не было ни малейшей возможности осушить или утереть эти ручьем льющиеся слезы, и пес, зная, что совладать с ними в силах только время и усталость, даже и не пытался, а только лизал ей руку. Что случилось, повторил доктор, что ты там увидела. Они умерли, прерывающимся от рыданий голосом еле выговорила она. Кто, кто умер. Они, и продолжать не смогла. Ну, не надо, не надо, успокоишься и расскажешь. Через несколько минут она сказала: Они все умерли. Ты что, увидела что-нибудь, открыла дверь, спрашивал доктор. Нет, нет, только светлячки, блуждающие огоньки в проемах дверей, они плясали в воздухе и не уходили. Ну да, от распада тканей выделился фосфоросодержащий водород. Да, наверно. Что же там, по-твоему, случилось. Наверно, обнаружили подвал, ринулись по лестнице вниз за едой, а я помню, как легко там было поскользнуться и упасть, а упал один, значит, и все остальные за ним, и, я думаю, не сумели дойти, куда хотели, или дошли, но вернуться не смогли, потому что наглухо забили лестницу своими телами. Ты же сказала, что дверь была закрыта. Ее наверняка закрыли другие слепцы и превратили подвал в огромную братскую могилу, а виновата во всем я, потому что, когда выбежала оттуда с пакетами и сумками, бродившие по супермаркету люди учуяли съестное и устремились на поиски. Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы — более или менее убийцы. Слабое утешение. Я просто не хочу, чтобы ты терзалась вымышленной, воображаемой виной, взваливала на себя ее бремя, когда и так уже шатаешься под грузом ответственности за шесть вполне определенных и совершенно никчемных ртов. Как бы жила я без твоего никчемного рта. Жила бы, кормила пять оставшихся. Вопрос в том, надолго ли меня хватит. Не очень, когда все запасы истощатся, нам придется идти куда-нибудь в поля искать себе пропитания, и мы оборвем все плоды со всех деревьев, истребим всех животных, которых сумеем поймать, если для начала не сожрем здешних собак и кошек. Пес никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, сочтя, что к нему оно не имеет никакого касательства, ибо должен же быть хоть малейший прок от того, что в последнее время стал он не просто псом, но — слезным псом.

Жена доктора едва держалась на ногах, череда приступов рвоты совершенно обессилила ее. И когда они вышли из супермаркета, она — шатаясь и он — слепой, никто не мог бы сказать наверное, кто кого ведет и поддерживает. Должно быть, от сияния дня голова у нее закружилась, она подумала, что слепнет, но не испугалась, это была всего лишь мимолетная дурнота. Она не упала и даже не полностью лишилась чувств. Прилечь бы, закрыть глаза, выровнять дыхание, и, она уверена, за несколько минут в покое и спокойствии восстановила бы силы, а они еще понадобятся, потому что мешки и сумки оставались пустыми. Но не хотелось лежать на загаженной мостовой, и легче умереть было, чем вернуться в супермаркет. Она оглянулась по сторонам. На другой стороне улицы заметила церковь. Там тоже, как и везде, должно быть много народу, но все же это — хорошее место, чтобы перевести дух, по крайней мере раньше было именно так. Она сказала мужу: Мне надо собраться с силами, отведи меня вон туда. Куда. Извини, там мне станет легче, уверена. Да где там. В церкви, если бы мне удалось полежать там чуточку, я стала бы как новая. Ну пойдем. Вошли в храм по шести ступенькам, заметьте, по шести, которые жена доктора преодолела с неимоверными усилиями, тем более что приходилось еще и вести мужа. Двери были открыты настежь, и это хорошо, потому что самое ничтожное препятствие, пусть хоть щит от ветра, в этой ситуации стало бы для супругов непреодолимым. Слезный пес в нерешительности замялся на пороге. Дело было в том, что, несмотря на свободу действий, которой он и его собратья упивались в последнее время, в мозгу его уже на уровне генетическом крепко сидели запреты, вбитые в них в весьма и весьма отдаленные, чтобы не сказать — легендарные, эпохи, и одним из таких был запрет входить в церковь, объяснявшийся, вероятней всего, тем, что вступал в неразрешимое противоречие с другим генетическим кодом, предписывавшим метить любую территорию, на которую попадаешь. И никак не споспешествовали смягчению этого запрета дальние предки этого слезного пса, что, верой и правдой служа, лизали отвратительные язвы и струпья святых задолго до того, как те воссияли в этом качестве и причислены были к лику, и собачье милосердие стоит отнести к разряду самых бескорыстных, ибо нам ли не знать, что далеко не всякому нищему дано вознестись к вершинам святости, какие бы струпья ни покрывали его тело, а равно и душу, до которой никаким языком не дотянешься. Но теперь слезный пес все же решился проникнуть в священный предел, благо врата отперты, а привратника не наблюдается, и, что, без сомнения, является самым сильным побудительным мотивом, женщина — ну, та, которая в слезах, — уже вошла внутрь, причем неизвестно, как удалось ей вползти, ибо мужу она шептала только: Держи, держи меня, а церковь была заполнена народом, яблоку, как говорится, и так далее, хотя правильней было бы сказать, что камушка не нашлось бы приклонить голову, если бы не слезный пес, который рыком и толчками, то и другое, впрочем, произведено было вполне беззлобно, сумел расчистить клочок пространства, куда и повалилась почти в беспамятстве жена доктора, пристроив там свое отказывающееся повиноваться тело, после чего смогла наконец смежить вежды, если выражаться языком, приличествующим не случаю, так месту. Доктор посчитал ей пульс, оказавшийся хорошего наполнения и довольно ритмичным, разве что несколько как бы отдаленным, потом попытался поднять ее, так лежать нехорошо, надо усилить прилив крови к голове, то есть улучшить мозговое кровоснабжение, а для этого лучше всего будет посадить ее, голову пониже, между колен, и уповать на силу земного тяготения и натуру. После нескольких неудачных попыток ему удалось наконец поудобней устроить жену. Еще через несколько минут она глубоко вздохнула, шевельнулась чуть заметно, начала приходить в себя. Не вставай, не вставай, сказал муж, голову не поднимай, но она уже оправилась, головокружение прошло бесследно, и глаза могут различить каменные плиты пола, которые благодаря слезному псу, который, укладываясь, трижды и весьма энергично прокрутился на месте, облюбованном для себя самого, относительно чисты. Подняла голову к капителям стройных колонн, к высокому подкупольному своду, проверяя, восстановилось ли нормальное кровообращение, и сказала: Да мне уже хорошо, как вдруг, в это самое мгновение решила, что сошла с ума или что на место головокружению пришли галлюцинации, ибо не могло быть правдой то, что показывали ей глаза, потому что глаза распятого на кресте мужчины закрывала белая повязка и глаза женщины с пронзенным семью мечами сердцем — тоже, да не только у этих двоих, а у всех статуй головы были обвязаны белой тканью, и у всех персонажей всех картин белой краской были жирно замазаны глаза — и у женщины, учившей свою дочь читать, была белая повязка на глазах, и у мужчины с раскрытой книгой, на которую присел маленький мальчик, была белая повязка на глазах, и у длиннобородого старца, державшего в руке три ключа, была белая повязка на глазах, и у юноши, все тело которого было истыкано стрелами, была белая повязка на глазах, и у женщины с зажженным фонарем была белая повязка на глазах, и у мужчины с колотыми ранами на руках, на ногах и пониже сердца была белая повязка на глазах, и у другого мужчины — со львом — была белая повязка на глазах, и у него, и у льва, и у того, кто держал на руке орла, была белая повязка на глазах, у него и у орла, и у того, кто ударом копья повергал во прах козлоногого рогача, была белая повязка на глазах, как, разумеется, и у противника его, и у человека с весами была белая повязка на глазах, и у лысого старика с белой лилией в руке была белая повязка на глазах, и у другого старика, опиравшегося на обнаженный меч, была белая повязка на глазах, и у женщины с голубкой была белая повязка на глазах, у нее и у голубки, и у мужчины с двумя воронами была белая повязка на глазах, у него и обеих птиц, и только у одной-единственной женщины глаза были не завязаны, и то лишь потому, что они уже были вырваны и лежали на серебряном подносе, который она держала в руках. Жена доктора сказала мужу: Ты не поверишь, когда я тебе расскажу, что вижу перед собой, знаешь, здесь у всех образов глаза завязаны. Удивительно, сказал тот, почему бы это. Откуда же мне знать, может быть, какой-нибудь верующий утратил веру, когда понял, что ослепнет, как и все остальные, а может быть, здешний настоятель решил, что, если слепые прихожане не могут видеть святых, будет справедливо, если и святые не смогут видеть слепых прихожан. Но образа и так не видят. Ошибаешься, образа видят глазами тех, кто смотрит на них, и только теперь для всех воцарилась слепота. Но ты же видишь. С каждым днем буду видеть все меньше и, если даже не потеряю зрение, буду становиться день ото дня все слепей и слепей, потому что некому будет видеть меня. Если и вправду глаза образам закрыл священник. Да нет, это я придумала. Это единственная гипотеза, имеющая истинный смысл, единственное, что может возвеличить это наше ничтожество, я представляю, как он приходил сюда из мира слепых, куда потом должен был вернуться, чтобы ослепнуть в свой черед, представляю закрытые двери, пустую церковь, тишину, представляю статуи и полотна, вижу, как он идет от одного образа к другому, взбирается в нишу и затягивает белую ткань двумя узлами, чтобы крепче держалась, как мажет белилами по холстам, чтобы гуще сделалась белая ночь, в которую вплывают они, да, с тех пор, как создан свет, не бывало ни в одной религии большего святотатца, чем этот священник, не было никого справедливей и человечней, чем он, пришедший сюда, чтобы наконец заявить, что Бог не имеет права видеть. Жена доктора не успела ответить, кто-то рядом опередил ее: О чем вы говорите и кто вы. Слепые, как и ты, отвечала она. Но я слышал, ты сказала, что видишь. Это так, манера выражаться, с которой трудно расстаться, сколько же можно твердить одно и то же. А что это вы толковали про образа с завязанными глазами. Ну, толковали. А как ты это узнала, если слепая. И ты узнаешь, если поступишь как я, потрогаешь их руками, ибо — это глаза слепых. А зачем ты это сделала. Я подумала, для того, чтобы мы пришли туда, куда пришли, кто-то еще должен быть слепым. А что это ты тут сочиняла про здешнего настоятеля, я его знал превосходно, и он никогда бы не пошел на такое. Никогда не узнаешь заранее, на что пойдет человек, надо подождать, дать времени время, оно всем распоряжается, оно играет против тебя, и все козыри у него на руках, нам же приходится изощряться, придумывать, с какой бы пойти. Грех говорить во храме об игре. Встань, пусти руки в ход, если не веришь тому, что я говорю. Поклянись, что у всех святых глаза завязаны. Чем же мне поклясться, чтобы ты остался доволен. Своими глазами. Что ж, дважды клянусь глазами — моими и твоими. Значит, это правда. Правда. Разговор этот коснулся слуха других слепцов из числа тех, что находились поближе, и излишне говорить, что не пришлось ожидать, пока клятва подтвердится, чтобы новость эта пошла перелетать из уст в уста, и поднялся шепоток и ропот, сперва недоверчивый, потом беспокойный, потом снова недоверчивый, и скверно повернулось дело из-за того, что в церкви собралось немало людей суеверных и к тому же наделенных богатым воображением, которым вдруг совершенно непереносима стала самая мысль, что священные образы оказались слепыми, и, значит, их взгляды, милосердные или страдальческие, созерцают ныне только свою же собственную слепоту, и это было подобно тому, как пришли бы к ним и сказали, что окружают их живые мертвецы, так что достаточно было раздаться одному крику, а потом еще и еще, как страх поднял всех этих людей на ноги, паника погнала их к дверям, и повторилось то, что уже хорошо вам известно, ибо паника бежит несравненно быстрее, чем несущие ее ноги, потому что ноги, тем более ноги слепца, в конце концов подкосятся и запнутся, и вот уж он лежит врастяжку, и паника говорит: Вставай, поднимайся, не то убьют тебя, а он бы и рад, но уже бегут по нему и падают на него другие, и поистине, лишь человек с необыкновенно добрым сердцем сумеет не расхохотаться при виде этого потешно-трагичного клубка человеческих тел, пытающихся выпростать руки, чтобы высвободиться, ноги, чтобы удрать. Шесть ступенек паперти станут чем-то вроде бездны, хоть в конце концов падать невысоко, а привычка к падениям закаляет тело, и вот уж оно, кажется, на земле, что и само по себе хорошо: Отсюда не стронусь, вот первая мысль, приходящая в голову в подобных роковых случаях, первая, а порой и последняя. И, опять же как всегда, неизменным осталось желание одних нажиться на беде других, что тоже очень хорошо знают с тех пор, опять же, как мир стоит, наследники и наследники наследников. И отчаянное бегство вынудило людей побросать свои пожитки, а когда нужда переборет страх и они вернутся в церковь, помимо труднейшей задачи по более или менее удовлетворительному определению того, что мое, а что — твое, станет перед ними во весь рост и такая непреложная данность, как исчезновение части припасов, и без того весьма и весьма скудных, и западет в голову мысль о том, не подстроила ли все это хитроумная женщина, та, которая заявила, будто у всех образов глаза завязаны, ибо коварство иных неописуемо и безгранично, и чего-чего только не измыслят они, чтобы оттяпать у бедолаг уже не поддающиеся атрибуции остатки провианта. А ведь вина лежит на слезном псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое, и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому достается в неравных долях.

Отчет обо всех этих происшествиях, в своем роде примечательных, произвел самое тягостное впечатление на заслушавших его обитателей квартиры на пятом этаже, и это еще при том, что жена доктора, вероятно, из-за нехватки слов или из-за того, что они не шли с языка, а сам он не поворачивался, не сумела в полной мере изъяснить тот смертельный ужас, который обуял ее при виде прямоугольника бледных огоньков, блуждающих перед дверью в подвал, перед лестницей, ведущей в загробный мир. Воображение слушателей и без того поражено было, хоть и по-разному, рассказом о святых с завязанными глазами, сильно подействовавшим, например, на первого слепца и его жену, которые испытали нечто вроде дурноты, ибо для них тут речь шла прежде всего о вопиющем кощунстве. Ладно бы уж они все, смертные люди, оказались вдруг слепы, это роковое стечение обстоятельств, в нем никто не виноват и никто от него не в силах уклониться, но по одной лишь этой причине завязывать, замазывать глаза священным образам — это беспримерное святотатство, а уж если совершил его священник, то — тем паче. Старик с черной повязкой отозвался на иной лад: Понимаю, представляю, какое потрясение ты испытала, я вот думаю сейчас о музее, о картинной галерее, где стоят скульптуры, статуи, изваяния — и все с завязанными глазами, и не потому, что скульптор не захотел стесать камень с того места, где быть должно глазам, но — с повязками на глазах, словно и не довольно самой слепоты, и забавно, повязка такая же, как у меня, а такого впечатления не вызывает, скорее даже наоборот, придает человеку несколько романтический вид, и старик засмеялся над своими словами и над самим собой. Что же касается девушки в темных очках, то она ограничилась репликой, смысл коей сводился к тому, что не дай бог приснится эта проклятая галерея, как будто мало иных кошмаров. Поели той дряни, что имелась у них, и было это лучшее из того, что имелось, и жена доктора сказала, что с каждым днем все трудней становится добывать еду и что не пришлось бы, пока не поздно, уходить из города, обосноваться где-нибудь в сельской местности, там, по крайней мере, продукты чище и здоровей, ну и потом, там повсюду бродят на воле козочки, коровки, их можно будет приручить, вот и молоко, а в колодцах есть вода, можно будет отварить что захочется, только куда идти, где найти такое славное место за городом, и каждый высказал свое мнение по данному вопросу, высказал с большей или меньшей степенью воодушевления, хотя каждому было предельно ясно, что вариант этот связан с большими сложностями, и чистый беспримесный восторг выразил один лишь косоглазый мальчик, вероятно, сохранивший отраднейшие воспоминания о летних каникулах. Поели и легли спать, как привыкли еще со времен карантина, когда по опыту убедились в том, что, когда лежишь, легче перебарывать голод. Вечером не ели, только косоглазому мальчику досталось немножко, чтоб обманул аппетит и прекратил ныть, прочие же вновь уселись слушать чтение, и хоть, по крайней мере, дух не вправе будет жаловаться, что его держат впроголодь, однако же беда в том, что телесная слабость зачастую отвлекает внимание души и разума, причем вовсе не от нехватки интеллектуального интереса, нет-нет, тут другое, просто мозг впадает в какую-то спячку, что ли, вроде медведя в берлоге, прощай, белый свет, и вот потому-то нередко слушатели мягко смыкали веки, принимаясь следить за изгибами повествования исключительно глазами души до тех пор, пока не вырывал их из ступора внезапный поворот нежданно грянувших событий, если это и вправду грянули они, а не захлопнулась со стуком книга, ибо жена доктора по природной деликатности не хотела, чтобы знали, что она знает, что слушатель не замечтался, а уснул.

Вот в этой сладкой одури пребывал и первый слепец, и все же это было не совсем так. Да, он сидел с закрытыми глазами и следил за нитью повествования более чем рассеянно, но задремать не давала ему недавно высказанная идея о необходимости перебраться всем на лоно природы, ибо она, идея, а не природа, казалась ему глубоко ошибочной, как это так бросить квартиру, за нею, сколь бы ни был симпатичен писатель, надо бы все же присматривать, наведываться туда время от времени. И потому ясно, что первый слепец не спал, а бодрствовал, и если нужны еще доказательства, то наилучшим и убедительнейшим из них пусть станет слепящая белизна у него перед глазами, сменявшаяся тьмой лишь на время его сна, в чем, кстати, тоже нельзя быть совершенно уверенным, поскольку никому еще на свете не удавалось пребывать одновременно и во сне, и наяву, то есть следить за своими ощущениями. И сомнение это он счел разъясненным и устраненным, когда внезапно под веками у него стало темно: Я заснул, подумал он, но нет, он вовсе даже не заснул, потому что продолжал слышать голос жены доктора, кашель косоглазого мальчика, и объявший душу его страх перед тем, что одна слепота сменилась другой, и, пожив сколько-то в слепоте света, придется погрузиться теперь в слепоту тьмы или во тьму слепоты, был столь велик, что исторг из его груди жалобный стон. Что с тобой, спросила жена, а он ответил, причем довольно глупо и не открывая глаз: Я слеп, как будто это была мировая сенсация, последняя ошеломительная новость. И жена ласково обняла его: Ну и что, мы все тут слепы, что ж теперь поделать. Все во тьме тонет, я думал, что заснул, но теперь-то вижу, что нет, проснулся. И зря, спать надо, и не думать об этом. Добрый совет взбесил его, да и немудрено — человек несказанно тоскует и мучается, и только он один знает, до какой степени, а жене больше нечего сказать по этому поводу, кроме как: Спать надо. В крайнем раздражении, уже приготовив язвительный ответ, он открыл глаза и увидел. Увидел и закричал: Я вижу. Первый крик прозвучал с оттенком недоверия, но во втором, третьем, четвертом и во всех последующих мощным крещендо шла убежденность в том, что это именно так, а не иначе: Я вижу, вижу, вижу, и как безумный он стиснул в объятиях жену, потом подскочил к жене доктора и ее тоже обнял, не зная даже, кого обнимает, ибо видел ее впервые в жизни, потом доктора, девушку в темных очках, старика с черной повязкой, насчет которого, сомнений, слава богу, не было, косоглазого мальчика, а жена бежала следом, боялась разжать руки, отпустить его, и он, прервав череду объятий, чтобы заключить в них ее, повернулся к доктору: Я вижу, вижу, доктор, я вижу, что же это такое, объясните, позабыв даже, что они давно уже, как было принято в этом сообществе, обращаются друг к другу на ты, объясните же, почему это вдруг такие перемены, и доктор спросил: Хорошо видишь, как раньше, остатков белизны нет. Нет, нет, никакой белизны, стало даже лучше, чем прежде, а это, между прочим, немало, я ведь даже очки не носил. И тогда доктор произнес то, о чем думали все, но не решались сказать вслух: Вероятно, эта слепота подошла к концу, вероятно, к нам начнет возвращаться зрение, и при этих словах жена доктора заплакала, странные все же реакции у людей, должна бы вроде обрадоваться, а она плачет, да нет, конечно, это она от радости, боже мой, чего тут не понять, а еще и потому, что разом иссякла сопротивляемость, она теперь — как новорожденное дитя, и этот плач подобен первому, еще неосмысленному младенческому крику. Слезный пес направился к ней, уж он-то всегда знает, когда он нужен, и потому жена доктора вцепилась в него, но это вовсе не значит, что она мужа больше не любит, что не питает добрых чувств ко всем, кто находится здесь, просто в этот миг ощущение одиночества сделалось таким сильным, таким непереносимым, что показалось — унять его сможет лишь та странная жажда, с которой пес пьет ее слезы.

Но тут всеобщее ликование сменилось озабоченностью. А что же теперь делать, спросила девушка в темных очках, после такого я ни за что не засну теперь. Да никто не заснет, побудем здесь, сказал старик с черной повязкой и осекся, словно бы внезапно охваченный сомнениями, но потом все же справился с собой и договорил: Подождем. Стали ждать. Плошка в три своих огня освещала лица вокруг стола. Сначала, покуда еще не унялось оживление, все выспрашивали, как же именно все это произошло, не почувствовал ли прозревший чего-нибудь в глазах или, может быть, даже в мозгу, но потом разговор стал увядать, и в какую-то минуту первый слепец додумался сказать жене, что завтра пойдем, мол, домой. Но я-то еще слепая, отвечала та. Ничего, я поведу тебя, и только те, кто сидел здесь и, следовательно, самолично слышал сказанное, способен понять, как это можно было произнести столь простые слова, чтобы одновременно прозвучали они и горделиво, и властно, и заботливо. Второй, когда на дворе была уже поздняя ночь и едва мерцала плошка, где масло было уже совсем на исходе, зрение обрела девушка в темных очках. Она, все это время вообще не закрывавшая глаза, словно зрение должно было войти через них, а не возродиться где-то внутри, вдруг сказала: Кажется, я вижу, и, конечно, осторожность никогда не повредит, раз на раз не приходится, недаром же говорится даже, что нет слепоты, а есть слепые, хотя многовековым опыт ничему другому не учил нас, как именно тому, что нет слепых, но есть слепота в разных видах. Итак, здесь уже трое зрячих, еще один — и численный перевес будет на их стороне, но, хотя новообретенное счастье еще не улыбнулось остальным, жизнь их уже стала гораздо, несравненно легче, кончилась неизбывная мука, терзавшая их до этой минуты, поглядите только, во что только превратилась эта женщина, в ней будто оборвалась туго натянутая струна, будто пружина какая-то не выдержала беспрестанного давления и лопнула. Может быть, поэтому ее первую обняла девушка в темных очках, и теперь слезный пес не знает, куда кидаться сначала, ибо слезы льются у обеих. Вторым — старика с черной повязкой, и вот теперь мы, глядишь, и узнаем истинную цену словам, нас ведь еще совсем недавно, помнится, так растрогал и умилил их разговор, итогом коего стало красивое решение начать совместную жизнь, однако ныне положение несколько изменилось, и перед собой девушка в темных очках видит, благо теперь ей возвращен этот дар, старика, и кончились идеализация, порожденная наплывом чувств, выдуманная гармония на необитаемом острове, ибо морщины — это морщины, а лысина есть лысина, и нет разницы меж черной повязкой и слепым глазом, о чем не преминул, правда в других выражениях, сообщить он сам: Ну, теперь гляди на меня в оба, тот ли я, с кем ты, по твоим словам, намеревалась жить, а она ответила: Я знаю тебя, ты — человек, с которым я живу, ну, наконец-то сказаны слова, что дороже, чем кажутся, и поцелуй, скрепивший их, им под стать. Третьим, когда начало рассветать, обрел зрение доктор, и теперь уже не было сомнений — прозревают все, это всего лишь вопрос времени. Опуская вполне естественные и предвиденные излияния и изъявления чувств, поскольку они ничем не отличались от тех, что были с достаточной подробностью описаны ранее, так что нет необходимости повторяться, пусть даже речь в данном случае идет о главных героях нашего правдивого повествования, скажем лишь, что доктор задал запоздалый вопрос: Что же происходит в городе, а ответ прозвучал из того же самого дома, где находились они все, ибо из квартиры под ними кто-то вылетел на площадку с криками: Я вижу, вижу, и с этого этажа встанет солнце над праздничным городом.

Праздничным был и завтрак. Поставленное на стол, помимо того, что представлено в крайне незначительном количестве, способно и качеством своим отбить аппетит у кого угодно, да и сила чувств, как это всегда бывает в минуты обострения их, вытесняет голод, однако теперь пир задает радость, и никто не жаловался, и даже те, кто еще был слеп, смеялись, как если бы уже прозревшие глаза принадлежали им. По окончании девушку в темных очках осенило: А если мне оставить на дверях записку, что я здесь, то ведь родители, если появятся, будут знать, где меня найти. Возьми меня с собой, попросил старик с черной повязкой, хочу почувствовать, что творится на свете. И мы тоже пойдем, сказал жене тот, кто был раньше первым слепцом, может быть, писатель тоже прозрел и намеревается вернуться к себе, а по дороге промыслим какой-нибудь еды. И я тоже, сказала девушка в темных очках. Через несколько минут доктор, оставшись с женой вдвоем, сел рядом с нею, в углу дивана спал косоглазый мальчик, слезный пес, положив голову на передние лапы, то открывал, то закрывал глаза, показывая, что он — на страже, в открытое окно, несмотря на ранний час, доносился многоголосый гомон, и заполнившая улицы толпа выкрикивала только: Я вижу, и его повторяли и прозревшие, и те, к кому зрение возвращается в эту самую минуту: Я вижу, вижу, и впрямь казалось, что в другом мире случилось так, что кто-то первый сказал некогда: Я ослеп. Косоглазый мальчик пробормотал что-то во сне, а что это был за сон такой, и, может быть, он видел мать, спрашивавшую: Ты видишь меня теперь, видишь. Жена доктора спросила: А остальные, и доктор ответил: Мальчик, наверно, прозреет, когда проснется, да и другие, думаю, тоже скоро излечатся, скорей всего уже сейчас это произошло, а вот бедному нашему старику с черной повязкой суждено сильно испугаться. Почему. Потому что у него катаракта на глазу, и за время, прошедшее с тех пор, как я его смотрел, она уже вполне созрела, так что он сейчас — как в плотном облаке. Он ослепнет. Да нет, когда все войдет в свою колею и начнет работать, я его прооперирую, это вопрос нескольких недель. Почему же все-таки мы ослепли. Не знаю, может быть, когда-нибудь причина станет нам известна. Хочешь, я скажу тебе, о чем думаю сейчас. Хочу, скажи. Я думаю, мы не ослепли, а были и остаемся слепыми. Слепыми, которые видят. Слепые, которые, видя, не видят.

Жена доктора встала, подошла к окну. Посмотрела вниз, на заваленную мусором улицу, на людей, они пели и кричали. Потом подняла голову к небу и увидела сплошную белизну. Подумала: Вот и мой черед пришел. Страх заставил ее опустить глаза. И город внизу остался таким, как был.