Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 2

Неожиданно повышение Теплинского по службе затормозилось: выяснилось, что против его нового назначения возражают органы. Тогда он обратился к Ильину, пытаясь выяснить, в чем дело. Тому удалось быстро узнать: единственная причина, заставившая госбезопасность отказать Теплинскому в доверии, заключалась в его присутствии на вечеринке в Военной академии в 1936 году, до ареста Тухачевского, где он якобы позволил себе с похвалой отозваться об офицерах и генералах, вскоре павших жертвами репрессий в армии. Ильин предостерег Теплинского, чтобы он был осторожнее в своих высказываниях, но свое предостережение сделал по телефону.

Абакумов тут же узнал об их разговоре и, возмущенный, потребовал от Берия, чтобы он отстранил Ильина от работы. Берия вместо этого поручил Меркулову ограничиться простым внушением, притом в дружеском тоне. К тому времени отношения между Абакумовым и Берия сильно испортились. Абакумов принял решение воспользоваться этой историей для того, чтобы скомпрометировать Берия и Меркулова. Он доложил Сталину, что комиссар госбезопасности Ильин срывает проводимую СМЕРШ оперативную проверку комсостава ВВС Красной Армии в связи с новыми назначениями. Все это приобретало особую важность, так как одна из причин, побудившая Сталина перевести СМЕРШ под свой личный контроль, заключалась в том, что он хотел исключить любое вмешательство бериевского НКВД в вопросы служебных передвижений в армии. Сталин приказал Абакумову немедленно арестовать Теплинского. Даже в годы войны Сталин по-прежнему стремился во что бы то ни стало лично контролировать работу возглавлявшихся им ведомств. В данном же случае речь шла об особо важном ведомстве — Наркомате обороны.

На допросе, проводившемся с пристрастием (Абакумов выбил ему два передних зуба в первую же ночь), Теплинский признался, что Ильин советовал ему, как лучше себя вести, чтобы не дать оснований для обвинения в симпатиях к «врагам народа». Кроме того, он также признал, что делился с Ильиным своими симпатиями к ряду высших офицеров, подвергшихся арестам в 1938 году. Неделю спустя Абакумов доложил о признаниях арестованного лично Сталину и получил от него санкцию на арест Ильина.

Явившись к Меркулову на Лубянку, Абакумов потребовал, чтобы вызвали Ильина — речь шла о руководящем работнике наркомата, комиссаре госбезопасности. И вот этого человека разоружают и сажают во внутреннюю тюрьму Лубянки. Хотя тюрьма и принадлежала НКВД, чекисты были лишены права допрашивать Ильина, поскольку он находился в ведении СМЕРШа. На следующий день Абакумов устроил очную ставку Теплинского с Ильиным. Теплинский, избитый накануне, повторил свои «признания»; Ильин, возмутившись, влепил ему пощечину, назвав его бабой.

Не найдя свидетелей для подтверждения показаний Теплинского, Абакумов оказался в сложном положении: ведь необходимо было заручиться показаниями двух свидетелей. Поскольку никто из окружения Теплинского в военных верхах даже не знал о существовании Ильина и не мог дать показания против него, найти второго свидетеля для обвинения представлялось проблематичным, а без этого нельзя было передавать дело для слушания в военную коллегию. Ильина избивали, лишали сна, однако он не только отказывался признать себя виновным, но даже не подписывал протоколы допросов. Для оформления дела их необходимо было предъявить Сталину, чтобы он решил дальнейшую судьбу подследственного, и Абакумов боялся предстать перед Сталиным без убедительного обвинительного заключения. Хотя Абакумов не смог доказать вину Ильина, тот по-прежнему оставался в тюрьме.

На допросы Ильина вызывали в течение четырех лет, с 1943 по 1947 год. Его держали в одиночной камере и периодически избивали, чтобы получить признания. Через четыре года на него махнули рукой, но еще целых пять лет он оставался в тюрьме, где в разное время его сокамерниками были министр авиационной промышленности Шахурин, маршал авиации Новиков и министр иностранных дел Румынии. Ильин никому не говорил, что он офицер-чекист. По его версии он работал в техническом отделе киностудии документальных фильмов. Понимая, что является жертвой борьбы за власть, Ильин дал себе слово ни в чем не признаваться и лучше умереть, чем запятнать свою честь. Ему удавалось даже сохранять чувство юмора. Однажды он спросил у своего следователя, проводившего допрос:

— А что означает орденская ленточка у вас на груди?

— Вот какая мне оказана честь — дело поручено человеку, награжденному орденом Ленина. Значит, мое дело очень важное!

В июле 1951 года Ильин был переведен в «Матросскую тишину» и помещен в специальный блок тюрьмы ЦК партии. Находившимися там подследственными занимался Комитет партийного контроля, который расследовал дела членов ЦК и офицеров госбезопасности. Начальник тюрьмы предупредил его о серьезных последствиях, если он не признает свою вину перед партией. Новый следователь, появившийся на очередном допросе в форме генерал-майора юстиции, был заместитель военного прокурора Советского Союза Китаев. К безмерному удивлению Ильина, Китаев потребовал от него показаний о предательской деятельности Абакумова, в ответ Ильин попросил представить доказательства, что это не провокация. Охранник вывел его в коридор и подтолкнул к глазку камеры, где сидел заклятый враг Ильина Абакумов.

Тем не менее Ильин отказался свидетельствовать против Абакумова, дальновидно рассудив, что Абакумов в свое время обо всем докладывал Сталину и если он, Ильин, сейчас расскажет о сфабрикованных Абакумовым делах, то его могут обвинить в содействии этим преступлениям. Ильин дал показания, что в своей работе после 1933 года не имел с Абакумовым никаких контактов, лишь изредка встречал его на Лубянке, а также во время инспекционной поездки в Ростов в 1938 году. Китаев был неудовлетворен его заявлением и перевел Ильина обратно на Лубянку, где допросы тут же возобновились. Однако их тон сделался совершенно иным. Теперь его обоняли в том, что он неправильно понимал свой служебный долг, поддерживая контакты и дружеские отношения с подозрительными людьми. Через полгода начальник комендатуры Министерства госбезопасности (МГБ) генерал-майор Блохин объявил ему: за служебные упущения Особое совещание приговаривает Ильина к девяти годам тюремного заключения.

Срок заключения истек — Ильин отсидел девять лет. Перед освобождением ему предложили пройти в кабинет для оформления необходимых документов. Ильин рассказывал позже, что Блохин являлся не только начальником комендатуры, но отвечал и за приведение смертных приговоров в исполнение (в ряде случаев он сам приводил их в исполнение), поэтому, когда его вызвали к Блохину, перед ним за одну-две секунды мысленно прокрутилась вся его жизнь. Он был уверен, что сейчас, сию минуту, его поведут в комендатуру на расстрел. Однако его привели в обычный кабинет, где он дал подписку о неразглашении обстоятельств дела и условий содержания под стражей. Он получил справку об освобождении, временный паспорт и свою старую форму комиссара госбезопасности, теперь генерал-майора, без погон, которая за эти годы порядком обветшала.

Выпущенный на волю поздним вечером, без денег, Ильин решил найти убежище в приемной МГБ на Кузнецком мосту. Он знал, что война кончилась, но не знал, как она изменила жизнь людей: ему было неизвестно, что в стране произошла денежная реформа и в обращении совсем другие деньги. Он также не знал, где его семья и что с ней. Утром выяснилось, что его жена развелась с ним, так как не имела сведений о нем и считала, что он погиб. Она снова вышла замуж, и их дочь жила с ней.

Ильин попробовал связаться с Меркуловым, который стал министром Госконтроля. Он пришел в министерство, секретарь доложил Меркулову, а потом сказал, что фамилия Ильина министру ни о чем не говорит. Ему некуда было идти. Он снова вернулся в приемную МГБ и сделал попытку позвонить Шубнякову, бывшему своему заместителю.

Он не знал номер его телефона, и у него не было монеты, чтобы позвонить из автомата, поэтому он набрал свой старый номер, воспользовавшись внутренним телефоном в приемной МГБ. Ответил дежурный офицер, который узнал его и разговаривал с ним с явной симпатией: репутация Ильина все еще оставалась высокой среди ветеранов НКВД. Оказалось, что Шубняков арестован в 1951 году, вслед за Абакумовым. Офицер из приемной МГБ одолжил Ильину пятьсот рублей (тогда это была довольно большая сумма) и посоветовал немедленно уехать из Москвы.

Ильин поехал в Рязань, где жил его двоюродный брат. Там он устроился на работу грузчиком на железнодорожной станции. О своем прибытии в город он сообщил в местное отделение госбезопасности на железной дороге, и через два месяца они помогли ему получить должность бригадира грузчиков. От него, правда, потребовали, чтобы он сказал своим товарищам по работе, что был осужден не по политической статье, а за растрату и другие должностные преступления, и обещали сделать соответствующую запись в трудовой книжке. Но Ильин отказался, опасаясь, что его могут обвинить в сокрытии своего прошлого. Так в возрасте сорока восьми лет он начал новую жизнь.

После смерти Сталина он подал на реабилитацию. Первое прошение было отклонено, но ему разрешили вернуться в Москву. Ильин устроился в транспортный отдел Моссовета. Реабилитировали его в 1954 году после расстрела Берия. В течение года ему отказывали в полной пенсии, положенной сотрудникам госбезопасности. Этому противился Серов, заявляя, что Ильин скомпрометирован связью с Теплинским, все еще отбывавшим срок как «враг народа».

Отец вспоминал, как буквально через три дня после его освобождения из тюрьмы в 1968 году Ильин навестил его:

«Я узнал, что судьба вновь улыбнулась ему. В 1956 году его бывший куратор в ЦК стал заместителем заведующего Отделом культуры ЦК партии. Ему нужен был честный и опытный администратор на пост оргсекретаря Московского отделения Союза писателей. Предшествующий опыт работы Ильина, в прошлом комиссара госбезопасности по вопросам культуры, делал его кандидатуру на этот пост вполне подходящей. К тому же его поддержали такие писатели, как Федин и Симонов. Партийному руководству нужен был в Союзе писателей человек, который бы знал всех, включая и осведомителей Ильин идеально соответствовал своей новой должности и работал в Союзе писателей до 1977 года. Умер он в 1990 году».

В 1944 году операция «Монастырь» начала развиваться в новом направлении. Накануне летнего наступления Красной Армии в Белоруссии Сталин вызвал начальника Разведупра Кузнецова, начальника военной контрразведки СМЕРШ Абакумова, наркома госбезопасности Меркулова и отца.

Отец писал об этом:

«Настроение у меня было приподнятым: наша работа шла успешно, и месяц назад нас с Эйтингоном наградили орденами Суворова за боевые операции в немецком тылу. Как правило, эта высокая награда давалась только командирам фронтовых частей за выигранные сражения, и тот факт, что на сей раз ее вручили офицерам госбезопасности, говорил о многом. Вот почему на встречу я шел с чувством уверенности, да и Меркулов был в отличном расположении духа, как один из кураторов операции «Монастырь».

Однако Сталин принял нас весьма холодно. Он упрекнул за непонимание реальностей войны и спросил, как, на наш взгляд, можно использовать «Монастырь» и другие радиоигры для оказания помощи нашей армии в наступательных операциях, и предложил расширить рамки радиоигр, отметив, что старые приемы не подходят к новой обстановке. Кузнецов предложил подбросить новую информацию через Гейне-Макса о якобы планировавшемся наступлении на Украине. Я не был готов к такому повороту разговора и абсолютно ничего не знал о планах советского Верховного Главнокомандования. К тому же я помнил совет маршала Шапошникова никогда не встревать в дела, находящиеся за пределами твоей компетенции. Вот почему я молчал, когда Абакумов возобновил попытки подчинить операцию «Монастырь» СМЕРШу, заявляя, что его аппарат имеет с Генштабом более тесные связи, чем НКВД.

Сталин вызвал генерала Штеменко, начальника Оперативного управления Генштаба, и тот зачитал приказ, подготовленный еще до нашего разговора. В соответствии с приказом мы должны были ввести немецкое командование в заблуждение, создав впечатление активных действий в тылу Красной Армии остатков немецких войск, попавших в окружение в ходе нашего наступления. Замысел Сталина заключался в том, чтобы обманным путем заставить немцев использовать свои ресурсы на поддержку этих частей и «помочь» им сделать серьезную попытку прорвать окружение. Размах и смелость предполагавшейся операции произвели на нас большое впечатление. Я испытывал подъем и одновременно тревогу: новое задание выходило за рамки прежних радиоигр с целью дезинформации противника».

Кстати о Сталине. Чего мы только не начитались о нем за последние годы. У меня, естественно, была возможность узнать о нем, как говорится, из первых рук. Однажды я спросил отца, как с ним разговаривал Сталин. Был ли случай, когда бы он на него накричал или еще хуже — стучал кулаком, как об этом ныне пишут всякие «демократические» авторы?

Отец подобных случаев не вспомнил, хотя ему приходилось видеть Сталина, как говорится, и в духе и не в духе. Отец, в общем-то, всегда уважительно отзывался о Сталине. Не припоминаю его плохих слов и о Берия, Молотове, Маленкове. Всех их он считал талантливыми государственными деятелями, которые слов на ветер не бросали.

Сталин, со слов отца, всегда говорил тихо, спокойно. Внимательно слушал отца (беседы их, как правило, проходили один на один), если что-то у отца не получалось с выполнением задания (надо учесть, что простых заданий у него не было), то Сталин всегда приговаривал: «Подумайте, с какой стороны можно было бы подойти к этому делу. Спешить в таких делах не надо. Подумайте над другим вариантом и доложите о своих соображениях». И обязательно Сталин в завершение разговора желал удачи. Кстати, должен заметить, отец никогда не скрывал перед ним ни своих просчетов, ни недоработок, говорил о них откровенно и честно, и это обстоятельство было замечено Сталиным, который ему, в свою очередь, доверял.

19 августа 1944 года генеральный штаб немецких сухопутных войск получил посланное абвером сообщение Макса о том, что соединение под командованием подполковника Шерхорна численностью в 2500 человек блокировано Красной Армией в районе реки Березины. Так началась операция «Березино» — продолжение операции «Монастырь».

Операцию «Березино» разработал начальник 3-го отдела Четвертого управления полковник Маклярский, отец поддержал идею операции. Планировалась заманчивая радиоигра с немецким верховным командованием. О ее замысле во исполнение указания Ставки было доложено лично Сталину, Молотову, Берия. Санкция на проведение операции была получена.

Для непосредственного руководства этой операцией на место событий в Белоруссию выехали Эйтингон, Маклярский, Фишер, Серебрянский и Мордвинов.

В действительности группы Шерхорна в тылу Красной Армии не существовало. Немецкое соединение под командованием этого офицера численностью в 1500 человек, защищавшее переправу на реке Березине, было нами разгромлено и взято в плен. Эйтингон, Маклярский, Фишер, Мордвинов, Гудимович и Т. Иванова при активном участии Гейне-Макса перевербовали Шерхорна и его радистов. В Белоруссию были отправлены бойцы и офицеры бригады особого назначения, вместе с ними прибыли немецкие антифашисты-коминтерновцы. В игре также участвовали немецкие военнопленные, завербованные советской разведкой. Таким образом, было создано впечатление о наличии реальной немецкой группировки в тылу Красной Армии. Так, с 19 августа 1944 по 5 мая 1945 года была проведена самая, пожалуй, успешная радиоигра с немецким верховным командованием. Однако оперативные работники, участвовавшие в операции «Березино», не были награждены ни тогда, ни в последующие годы, ни к 50-летию Победы, хотя представлялись к награждению. К сожалению, такое было не редкостным явлением в штабах, когда награды выписывались не тем, кто их добывал кровью и потом.

Немецкая служба безопасности и генеральный штаб германских сухопутных войск всерьез замышляли нарушить тыловые коммуникации Красной Армии, используя соединение Шерхорна. С этой целью Шерхорну в ответ на его просьбы о помощи были посланы специалисты по диверсиям и техника. При этом нам удалось захватить направленную на связь с Шерхорном группу боевиков-эсэсовцев.

Шерхорн посылал в Берлин отчеты о диверсиях в тылу Красной Армии, написанные Эйтингоном, Маклярским и Мордвиновым. Макс получил приказ из Берлина проверить достоверность сообщений Шерхорна о действиях в тылу Красной Армии — он их полностью подтвердил.

Гитлер произвел Шерхорна в полковники и наградил Рыцарским крестом, а Гудериан отправил личное поздравление. Шерхорну приказали прорваться через линию фронта и продвигаться в Польшу, а затем в Восточную Пруссию. Шерхорн потребовал, чтобы ему для обеспечения этой операции парашютом были сброшены польские проводники, сотрудничавшие с немцами. Берлин согласился, и в результате были захвачены несколько польских агентов немецкой разведки. Гитлер, со своей стороны, планировал послать начальника службы спецопераций и диверсий Скорцени и его группу, но от этого плана немцам пришлось отказаться из-за ухудшения в апреле 1945 года военной ситуации на советско-германском фронте.

5 мая 1945 года, незадолго до завершения войны, командование вермахта и абвер в своей последней телеграмме рекомендовали Шерхорну действовать по обстоятельствам. Максу было приказано законсервировать источники информации и порвать контакты с немецкими офицерами и солдатами-окруженцами, которым грозило пленение, вернуться в Москву, затаиться и постараться сохранить свои связи. Шерхорна и его группу мы интернировали под Москвой, где они находились до тех пор, пока не были освобождены в начале 50-х годов.

А вот описание операции «Березино», так сказать, «с другой стороны», данное знаменитым «диверсантом № 1» третьего рейха Отто Скорцени в его известной книге «Секретные задания РСХА»:

«Примерно в то же время на Восточном фронте потребовалось вмешательство моих батальонов. Во второй половине августа мне приказали срочно явиться в ставку фюрера. По прибытии меня встретили два офицера из штаба генерала Йодля и объяснили причину вызова.

Вскоре после чувствительного поражения в июньской кампании 1944 года на центральном участке Восточного фронта дал о себе знать один «резервный агент», иначе говоря, сотрудник одного из подразделений контрразведки, какие существуют во всякой армии, русский агент, еще в начале войны внедрившийся в тыл русских.

Солдаты, неделями скитавшиеся по лесам на занятых русскими территориях и сумевшие пробиться к своим через линию фронта, сообщали о целых отрядах, находившихся в окружении. Тогда наш связной перешел линию фронта и передал разведчику приказ о «расконсервации» и само задание. И вот, наконец, радиограмма: «В лесной массив к северу от Минска стекаются группы уцелевших немецких солдат».

Около двух тысяч человек под командованием подполковника Шерхорна находились в районе, указанном весьма неопределенно. Разведчику сразу же приказали наладить радиосвязь с затаившимся отрядом, сообщили соответствующие частоты и код, но до сих пор все попытки оставались тщетными — по-видимому, у Шерхорна не было передатчика. Главнокомандующий уже посчитал невозможным найти и вернуть отряд. Ему посоветовали обратиться за помощью к моим «специальным частям».

— В состоянии ли вы выполнить подобное задание? — спросили встретившиеся со мной офицеры.

Я с достаточным основанием дал утвердительный ответ, зная, что эти офицеры и их коллеги были бы счастливы вернуть своих друзей, затерявшихся в водоворотах русского цунами. В тот же вечер я вернулся на самолете в Фриденталь, и мы принялись за дело. В считанные дни мы разработали план под кодовым названием «Браконьер» и взялись за решение бесчисленных технических проблем, связанных с осуществлением операции. Наш проект предусматривал создание четырех групп, каждая из которых состояла из двух немцев и трех русских. Людей вооружили русскими пистолетами и снабдили запасом продовольствия на четыре недели. Кроме того, каждая группа брала с собой палатку и портативную радиостанцию. На всякий случай их переодели в русскую военную форму, обеспечили удостоверениями, пропусками и т. д. Их приучили к русским сигаретам, у каждого в вещмешке имелось несколько ломтиков «русского» черного хлеба и советских консервов. Все прошли через руки парикмахера, который остриг их почти наголо в соответствии с военной модой русских, а в последние дни перед вылетом им пришлось расстаться со всеми предметами гигиены, включая даже бритвы.

Двум группам предстояло прыгнуть с самолетов восточнее Минска, почти точно посередине между городами Борисов и Червень, продвинуться на запад и обследовать бескрайние леса в этом районе. Если не удастся обнаружить отряд Шерхорна, надлежало самостоятельно добираться к линии фронта. По замыслу, две другие группы должны были десантироваться между Дзержинском и Витеей, приблизиться к Минску и обшарить обширный сектор вплоть до самого города. Если поиски останутся бесплодными, им тоже следовало пробираться к линии фронта.

Мы отдавали себе отчет, что сей план является лишь теоретическим руководством, и предоставили всем группам достаточную свободу действий; изначальная неопределенность не позволяла предусмотреть все детали операции, и потому им было дано право действовать по собственному разумению в соответствии со сложившимися обстоятельствами. Нам же оставалось уповать на радиосвязь, которая позволяла в случае необходимости передать новые указания. После обнаружения отряда Шерхорна следовало соорудить в занятом им лесу взлетно-посадочную полосу. Тогда можно было бы постепенно эвакуировать солдат на самолетах.

В конце августа первая группа — П. поднялась в воздух на «Хейнкеле-111» из состава 200-й эскадрильи. С лихорадочным нетерпением ждали мы возвращения самолета — ведь предстояло пролететь более 500 километров над вражеской территорией (к тому времени линия фронта проходила через Вис-тюль). Поскольку подобный полет мог состояться только ночью, истребители не могли сопровождать транспортный самолет. В ту же ночь состоялся сеанс радиосвязи между разведчиком и группой П.

«Скверная высадка, — докладывали наши парашютисты. — Попробуем разделиться. Находимся под пулеметным огнем».

Сообщение на этом заканчивалось. Возможно, пришлось отступить, бросив передатчик. Ночи проходили одна за другой, а из радио доносился лишь негромкий треск атмосферных помех. Ничего больше, никаких вестей от группы П. Скверное начало!

В начале сентября отправилась в полет вторая группа — С. По возвращении пилот доложил, что парашютисты прыгнули точно в указанном месте и достигли земли без происшествий. Однако следующие четыре дня и ночи радио молчало. Оставалось единственное объяснение — еще один провал, еще одна катастрофа. Но на пятую ночь наше радио, от которого все неутомимо ждали проявления хоть каких-нибудь признаков жизни, уловило ответ. Сначала пошел настроечный сигнал, затем особый сигнал, означавший, что наши люди вышли на связь без помех (нелишняя предосторожность: отсутствие сигнала означало бы, что радист взят в плен и его силой заставили выйти на связь). И еще великолепная новость: отряд Шерхорна существует и его удалось обнаружить! На следующую ночь подполковник Шерхорн сам сказал несколько слов — простых слов, но сколько в них было сдержанного чувства, глубокой благодарности! Вот прекраснейшая из наград за все наши усилия и тревоги!

Через сутки после второй группы вылетела третья пятерка с унтер-офицером М. во главе. Мы так никогда и не узнали, что с ними случилось. Раз за разом наши радисты настраивались на их волну, повторяли позывные… Долгие, томительные недели… Ответа так и не последовало. Группа М. исчезла в бескрайних русских просторах.

Ровно через двадцать четыре часа вслед за группой М. на задание отправилась и четвертая группа Р. Четыре дня они регулярно выходили на связь. После приземления они двинулись к Минску, но не могли строго держаться этого направления, поскольку то и дело натыкались на русские военные патрули. Иногда они встречали дезертиров, которые принимали их за товарищей по несчастью. В целом же большая часть населения в этой части Белоруссии была настроена довольно дружелюбно. На пятый же день сеанс связи неожиданно прервался. Мы даже не успели сообщить им координаты отряда Шерхорна. Вновь потянулось тревожное, нестерпимо долгое ожидание. Каждое утро Фолькерсам грустно объявлял: «Никаких вестей от групп Р., М., и П.». Наконец через три недели мы получили телефонограмму откуда-то из района литовской границы: «Группа Р. перешла линию фронта без потерь». Как и следовало ожидать, отчет Р. чрезвычайно заинтересовал разведывательные службы. Ведь случаи возвращения германских солдат с занятых русскими территорий были крайне редки. Р. особенно подчеркивал беспощадность, с которой советские командиры претворяли в жизнь принцип тотальной войны, мобилизуя все силы, а в случае необходимости используя даже женщин и детей. Если не имелось свободных транспортных средств, местному гражданскому населению приходилось за многие километры катить бочки с горючим — порой почти до линии огня — или по цепочке передавать снаряды прямо на артиллерийские позиции. Бесспорно, нам было чему поучиться У русских.

Переодетому лейтенантом Красной Армии командиру Р. достало смелости проникнуть в офицерскую столовую и получить обед. Благодаря безукоризненному знанию русского языка он оказался вне подозрений. Несколькими днями позже Р. добрался до наших передовых частей, полностью сохранив свою группу.

Теперь нам предстояло удовлетворить наиболее насущные нужды отряда Шерхорна, более трех месяцев находившегося в полной изоляции и лишенного буквально всего. Шерхорн просил прежде всего побольше медицинских препаратов, перевязочных средств и собственно врача. Первый прыгнувший с парашютом врач при приземлении в темноте разбился, сломал обе ноги и через несколько дней скончался. Следующему повезло, и он приземлился целым и невредимым. Потом мы стали сбрасывать маленькой армии продовольствие, одежду. Из донесения врача следовало, что состояние раненых плачевно, и Шерхорну было приказано немедленно приступить к подготовке эвакуации.

В течение двух-трех ночей 200-я эскадрилья высылала по нескольку самолетов для снабжения затерянного в лесу лагеря. К сожалению, ночная выброска материалов не могла быть точной: зачастую спускаемые на парашютах контейнеры опускались в недоступных местах или оставались ненайденными в лесных зарослях, хотя солдаты Шерхорна вели непрерывные поиски. Тем временем совместно со специалистами эскадрильи мы подготовили план эвакуации, решив использовать в качестве аэродрома обширную лесную поляну, обнаруженную невдалеке от лагеря Шерхорна. Операцию решили проводить в октябре, в период наиболее темных безлунных ночей, наметив в первую очередь вывезти на самолетах раненых и больных, а уж затем здоровых.

К Шерхорну направили специалиста по быстрому развертыванию взлетно-посадочных полос в полевых условиях. Но едва начались подготовительные работы, как русские мощным ударом с воздуха сделали выбранное место непригодным. Пришлось изыскивать другой способ. После переговоров с Шерхорном решили, что отряду следует покинуть обнаруженный лагерь и совершить 250-километровый переход на север. Там, в окрестностях Дювабурга, возле прежней русско-литовской границы, находилось несколько озер, которые замерзали в начале декабря. Когда лед достаточно окрепнет, озера превратятся в подходящие аэродромы для транспортных самолетов.

Проделать столь долгий путь в тылу врага — дело не простое. Шерхорн предложил разделить отряд на две маршевые колонны. Первой, под командованием моего офицера С, надлежало идти прямо на север, выполняя роль разведывательного авангарда. Вторая, под командованием Шерхорна, должна была идти параллельным курсом, но немного сзади. Следовало снабдить людей теплой одеждой и прочими необходимыми материалами. Для двух тысяч человек такая операция требовала огромного количества вылетов. Мы послали им девять радиопередатчиков, чтобы при дроблении отряда каждая часть имела бы связь с другими и с нами.

Поздней осенью 1944 года колонны медленно потянулись на север. Русских телег было мало, на них с трудом уместили больных и раненых. Кто мог, шел пешком. Переход оказался намного более длительным, чем мы предполагали. В среднем за день преодолевали 12 километров. Шерхорн был вынужден то и дело останавливать отряд для отдыха на день-другой, и тогда за неделю не удавалось пройти и сорока километров. С другой стороны, не обходилось без кровопролитных схваток с русскими военными патрулями, число погибших и раненых росло с каждым днем, и темпы продвижения, естественно, снижались. Мало-помалу все мы, успевшие хорошо узнать русских, теряли последние надежды. Шансы Шерхорна на возвращение в Германию были до ужаса малы.

По мере продвижения отряда к линии фронта маршрут самолетов снабжения укорачивался, но определить место выброски становилось труднее. По радио мы старались уточнить их координаты на карте, испещренной разными значками. Несмотря на предосторожности, несметное число тюков и контейнеров попало в руки русской милиции, которая, надо отдать ей должное, справлялась со своей задачей. Но даже не это было нашей главной заботой. С каждой неделей количество горючего, выделяемого 200-й эскадрилье, неизменно сокращалось, тогда как наши потребности в нем отнюдь не уменьшались. Время от времени мне удавалось в виде исключения урвать дополнительно 45 тонн, но каждая новая просьба натыкалась на все большие трудности. Несмотря на отчаянные мольбы Шерхорна, пришлось сократить число вылетов самолетов снабжения. Думаю, ни Шерхорн, ни его солдаты, в невероятно сложных условиях пробивавшиеся через русские леса, не в состоянии были понять наши проблемы. Чтобы поддержать их дух, их веру в наше стремление помочь им всеми имеющимися у нас средствами, я в каждом радиосеансе старался выказывать неизменный оптимизм.

В феврале 1945 года мне самому пришлось командовать дивизией на Восточном фронте. Отбивая яростные атаки врага, я не упускал из вида наши «особые миссии». Сообщения, все еще регулярно приходившие от Шерхорна, были полны отчаяния: «Высылайте самолеты… Помогите нам… Не забывайте нас…». Единственная хорошая весть: Шерхорн встретил группу П., первую из четырех заброшенных групп, которую считали бесследно сгинувшей в августе 1944 года. В дальнейшем содержание радиосообщений стало для меня сплошной пыткой. Мы уже не в состоянии были посылать более одного самолета в неделю. Перелет туда-обратно превышал 800 километров. Да и количество отправляемых грузов таяло на глазах. День и ночь я ломал голову, изыскивая возможности помочь людям, которые не сломились, не сложили оружия. Но что было делать?

К концу февраля нам перестали выделять горючее. При одной лишь мысли об огромных его запасах, захваченных противником в ходе наступления, меня охватывало бешенство. На каждом из аэродромов Вартегау, занятых русскими, имелось по нескольку сотен тонн авиационного горючего.

27 февраля командир группы С. прислал нам следующее сообщение: «Отряд прибыл в намеченный район возле озер. Без немедленной поддержки умрем от голода. Можете ли вы нас забрать?»

По мере расходования элементов питания передатчика призывы о помощи становились все более настойчивыми, а мы уже не в силах были помочь. В конце С. просил доставить хотя бы батареи питания: «Мы больше ничего не просим… только говорить с вами… только слышать вас».

Крах и невероятный хаос, поразивший многие службы, окончательно добили нас. Не могло быть и речи о вылете самолета с помощью для несчастных, тем более об их эвакуации.

И все равно наши радисты ночи напролет не снимали наушников. Порой им удавалось засечь переговоры групп Шерхорна между собой, порой до нас долетали их отчаянные мольбы. Затем, после 8 мая, ничто более не нарушало молчание в эфире. Шерхорн не отвечал. Операция «Браконьер» окончилась безрезультатно»[3]1.

Примечательно, что Гелен, возглавлявший после Канариса немецкую военную разведку, стремясь завоевать доверие американцев, предлагал Макса как надежного источника после войны. Однако разведка США отнеслась с недоверием к предложению Гелена.

Большая заслуга в проведении операций «Монастырь» и «Березино» принадлежит начальнику отделения Масся, который в 1945–1950 годах активно участвовал в разведывательной работе по атомной проблеме в США. Созрел план использовать Шерхорна для вербовки немецкого адмирала Редера, командующего военно-морскими силами, отстраненного Гитлером от исполнения своих обязанностей в 1943 году. Будучи в плену, Редер находился в Москве. Позднее, по его просьбе, в Москву приехала его жена. Казалось, он настроен на сотрудничество с Москвой — в обмен на обещание не предъявлять ему обвинения как военному преступнику на Нюрнбергском процессе, хотя британская сторона и настаивала на привлечении его к суду за операции немецких подводных лодок против британского флота и безоружных торговых судов.

Мой отец поселил его с женой у нас на даче, но вскоре убедился, что план воздействия на адмирала через Шерхорна нереален, поскольку они оказались несовместимы друг с другом. Более благотворно действовал на адмирала Серебрянский, который был на нашей даче «под домашним арестом как военнопленный» (он играл роль немецкого бизнесмена). Серебрянскому удалось убедить адмирала, чтобы он возобновил в Германии свои знакомства и связи. Редеру, как вспоминал отец, очень нравились прогулки вдоль Москвы-реки на трофейном лимузине «хорьх» — именно такой был у него в Германии.

В конце 1945 года НКВД отправил Редера в Германию. Британская сторона продолжала настаивать на предании его суду как военного преступника. Как говорил мой отец, мы достигли соглашения с англичанами и американцами по этому вопросу. Редер, несколько других высших офицеров немецких ВМС и еще группа офицеров были переданы союзникам в обмен на бывшего царского генерала Краснова, командовавшего в Гражданскую войну казачьим войском, а во вторую мировую служившего в штабе вермахта, и советских офицеров, сражавшихся в армии Власова. Шерхорн был также возвращен в Германию, и связи с этими людьми прервались.

После войны советские разведслужбы сделали попытку вновь задействовать Александра Демьянова (Гейне-Макса), на сей раз в Париже, но вскоре выяснилось, что там эмигрантские круги не проявили к нему никакого интереса, и он вместе с женой возвратился в Москву. Больше ни в каких разведывательных операциях ни он, ни его жена не участвовали.

Демьянов работал впоследствии инженером-электриком в одном научно-исследовательском институте. Умер он в 1975 году от разрыва сердца, катаясь на лодке по Москве-реке. Ему было шестьдесят четыре года.

И военная, и политическая разведка сыграли большую роль в подготовке и проведении Тегеранской, Ялтинской и Потсдамской конференций, совещаний и встреч министров иностранных дел государств антигитлеровской коалиции в 1943–1945 годах. Накануне Тегеранской конференции правительство СССР приняло специальное решение, обязывающее все учреждения и ведомства Советского Союза оказывать всяческое содействие оперативной деятельности разведорганов Наркомата обороны и НКВД.

Встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране и Ялте предшествовали неофициальные беседы, в которых участвовали Фитин и мой отец с одной стороны и глава американской военной миссии в Москве генерал Дин, посол США Гарриман, советник английского посольства Роберте — с другой. Оговаривали возможные подходы к решению спорных вопросов: обмен разведывательной информацией, взаимная выдача провалившейся агентуры и захваченных немецких военных специалистов, деликатные проблемы возможного послевоенного урегулирования в странах Восточной Европы. Гарриман, в частности, не возражал против идеи создания коалиционного правительства в послевоенной Польше, предложенной Сталиным и Молотовым.

Эти последние встречи с представителями американской и английской разведок как бы подвели итоги сотрудничества спецслужб союзников в годы войны. Наиболее результативным оно оказалось в Афганистане, где резиденту советской разведки Алахвердову удалось парализовать действия немецкой агентуры в приграничных районах. Совместно с англичанами была разгромлена агентурно-диверсионная сеть немецкой и японской разведок в Индии и Бирме. Высоко оценивая нашу поддержку действиям английской разведки в Индии и Бирме, англичане, в свою очередь, выдали Москве многих прогерманских агентов в Афганистане и Средней Азии, завербованных немцами для действий в советском тылу.

Дальше общих рассуждений о совместных диверсионных операциях против немцев в Западной Европе с английскими и американскими спецслужбами дело не пошло. Однако советские разведчики-нелегалы наладили деловой контакт с сотрудниками английской разведки действовавшими при штабе маршала Тито в Югославии. Подполковник Квашнин установил хорошие личные отношения с сыном Черчилля Рэндольфом и оказал большую помощь английским офицерам в выходе из немецкого окружения. Полученная от Квашнина информация имела важное значение в оценке намерений английских правящих кругов и в их послевоенной политике в Югославии.

Вспоминая о наших с отцом разговорах по поводу сотрудничества в годы войны с разведками союзников, должен заметить, что он, отмечая, может быть, даже природную черту британцев к интригам, всегда подчеркивал, что им нельзя отказать в высоком профессионализме. Что касается сотрудничества, он о целом ряде эпизодов вспоминал с большой теплотой, всякий раз подчеркивая, что, к примеру, в наших отношениях с английской разведкой еще очень много белых пятен, и огорчался оттого, что вопросы сотрудничества не изучаются, никто об этом ничего не пишет. Но это так, к слову.

Американские деловые круги проявляли интерес к возможным формам решения еврейского вопроса, предлагая финансовую помощь в восстановлении районов Гомеля в черте так называемой «еврейской оседлости» и Крыма, где предполагалось создать еврейскую республику. В неофициальных беседах моего отца с Гарриманом, проходивших в ресторане «Арагви» и записывавшихся на магнитофон, в качестве переводчика выступал наш агент влияния князь Януш Радзивилл, компаньон семьи Гарриман по финансовым операциям в Польше и странах Восточной Европы. Он вновь был арестован НКВД в Польше в январе 1945 года.

Накануне Ялтинской конференции под председательством вначале Голикова, а затем Берия состоялось самое Длительное за всю войну совещание руководителей разведки Наркомата обороны, Военно-Морского Флота и НКВД-НКГБ. Главный вопрос — оценка потенциальных возможностей германских вооруженных сил к дальнейшему сопротивлению союзникам — был рассмотрен в течение двух дней. Прогнозы советской разведки о том, что война в Европе продлится не более трех месяцев ввиду нехватки у немцев топлива и боеприпасов, оказались правильными.

Последний, третий день работы совещания был посвящен сопоставлению имевшихся материалов о политических целях и намерениях американцев и англичан на Ялтинской конференции. Все согласились с тем. что и Рузвельт, и Черчилль не смогут противодействовать линии советской делегации на укрепление позиций СССР в Восточной Европе.

Участники совещания исходили из достоверной информации о том, что американцы и англичане займут гибкую позицию и пойдут на уступки ввиду заинтересованности быстрейшего вступления Советского Союза в войну с Японией. Прогноз НКВД и военной разведки о низкой способности японцев противостоять мощным ударам советских подвижных соединений в обход укрепленных районов, построенных японцами вдоль советской границы, подтвердился в августе 1945 года. Однако никто тогда не предвидел, несмотря на подробные данные о завершении работ по атомной бомбе, что американцы применят ядерное оружие против Японии.

Накануне Потсдамской конференции оценки были еще более оптимистичными. Берия и Голиков вообще не упоминали о перспективах социалистического развития Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии. Социалистический выбор как реальность в странах Европы был более или менее ясен только для Югославии. В Москве исходили из того, что Тито как руководитель государства и компартии опирался на реальную военную силу. В других же странах обстановка была иной. Вместе с тем все сходились на том, что советское военное присутствие и симпатии к Советскому Союзу широких масс населения обеспечат стабильное пребывание у власти в Польше, Чехословакии и Венгрии правительств, которые будут ориентироваться на тесный союз и сотрудничество с СССР.

Военно-политические рекомендации советских разведслужб по Германии также были далеки от установок на строительство социализма в оккупированной советскими войсками зоне. Речь скорее шла о том, чтобы в будущей нейтральной, разоруженной навсегда Германии создать мощную, стабильную, ориентирующуюся на Россию, прогрессивную группу в немецком руководстве.

Практическим результатом решении совещания было также поручение заместителю начальника Первого (Разведывательного) управления НКГБ Короткову договориться с представителями разведслужб США и Англии о выдаче командного состава власовской армии, в частности Жиленкова, в обмен на передачу англичанам и американцам интересовавших их немецких генералов и адмиралов: речь шла и о находившемся в Москве в плену гросс-адмирале Редере.

Я остановился лишь на ключевых моментах материалов, имеющихся в архиве моего отца и связанных непосредственно с его работой в годы войны, — на основных разведывательных операциях германо-советской войны, вопросах оценки деятельности разведки военно-политическим руководством Советского Союза. Нельзя не признать, что систематическое внимание к работе разведки стало уделяться под влиянием наших серьезных неудач в начале войны. До войны Сталин, оценивая поступавшие к нему материалы, больше полагался на собственное видение развития событий и собственную интуицию.

В ретроспективе очевидно, что наиболее существенные результаты были достигнуты не на основе реализации предвоенных агентурных позиций в Западной Европе и Германии, а в итоге подготовленных и осуществленных акций уже в ходе войны. При этом залогом успеха в операциях по стратегической дезинформации противника было тесное взаимодействие органов военной разведки и НКВД и привлечение к ним квалифицированных специалистов высшего уровня из Генерального штаба. Все это способствовало тому, что материалы о таких операциях, к примеру, о радиоигре «Монастырь», используются ныне американскими и нашими спецслужбами в качестве учебных материалов.

Конечно, неправильно было бы представлять, что у советской разведки были сплошные достижения. Абвер и гестапо нанесли разведорганам НКВД и Наркомата обороны серьезный урон. Помимо гибели ценных агентов и оперработников в Западной Европе в 1941–1943 годах, советские органы госбезопасности потеряли в результате действий немецкой контрразведки целый ряд руководителей резидентур. Среди погибших были видные сотрудники советской разведки: Каминский (он при попытке ареста застрелился) — один из создателей «Красной капеллы» в Германии. В 1942 году в Афганистане погиб Фридтуд, знаменитый вербовщик Григулевича. Он вместе с Алахвердовым проводил операцию по нейтрализации немецких агентов. Виктор Лягин (резидент в Херсоне и Николаеве, накануне войны заместитель начальника Разведуправления НКВД), заброшенный в тыл врага, был схвачен немцами и расстрелян: никого не выдав, он отказался бежать, так как ему пришлось бы бросить своего раненого радиста. Иван Кудря (резидент в Смоленске и Киеве, его подготовкой занималась моя мама) проник в агентурную сеть абвера и передал важную информацию в Москву, до того как его предали. Владимир Молодцов (резидент в Одессе, был схвачен румынами). Суд над ним и его группой получил большую огласку. Об этом процессе писала вся румынская пресса. Когда его и членов группы приговорили к расстрелу, председатель суда предложил им подать апелляцию королю Румынии с просьбой о помиловании. Молодцов ответил* никогда не станет просить пощады у врага и не обратится с подобным прошением к главе иностранного государства, солдаты которого топчут нашу землю.

Лягину, Молодцову, Кузнецову после войны было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

К званию Героя Советского Союза были представлены офицеры-партизаны Морозов, Колесников, подпольщики Гефт, Гордиенко и многие другие. Ю. Колесников только через 50 лет получил звание Героя Российской Федерации в связи с полувековым юбилеем Победы над фашистской Германией. Не получили, как я уже выше отмечал, свои награды участники операции «Березино» и погибшие герои норвежского Сопротивления. Но наш святой долг воздать должное всем погибшим разведчикам, партизанам и антифашистам, тем, кто не был в должной мере отмечен в войну и послевоенные годы.

Будучи уже совсем старым человеком (он прожил почти девяносто лет), отец всегда с гордостью вспоминал годы Великой Отечественной войны, считая, что в них проявился великий дух всего нашего народа, вся его огромная воля к свободе. О своих омсбоновцах он иначе и не говорил, как только в превосходной степени, называя их всех Героями, Молодцами, Людьми Долга и Чести. Он высоко оценивал вклад в победу партизан и подпольщиков, особенно — белорусов. И очень горевал по тем, кому не довелось дожить до Победы.

Окончание войны до сих пор живет в памяти как грандиозное событие, разом смывшее у многих все сомнения относительно мудрости руководства страны. Героические и трагические события минувшего, людские потери и даже массовые репрессии — все это казалось оправданным перед лицом Великой Победы над Гитлером.

Мой отец, вспоминая о тех днях, описывал, в частности, большой прием в Георгиевском зале Кремля:

«Я удостоился чести сидеть за одним столом с заместителем начальника Генштаба генералом Штеменко, начальником Разведывательного управления НКВД Фитиным, начальником Разведуправления Генштаба генералом Ильичевым, начальником армейской разведки генерал-полковником Кузнецовым. Помню, как Сталин подошел к нашему столу, приветствуя Исакова, потерявшего ногу во время немецкой бомбежки в 1942 году на Кавказе, и произнес тост в его честь. Исаков не мог выйти перед такой аудиторией на костылях, и нас всех до глубины души растрогал сталинский жест. Мы чувствовали себя его детьми и наследниками. Подчеркнутое внимание Сталина к молодым генералам и адмиралам показывало, что будущее страны он связывал с нашим поколением».

Уроки войны свидетельствуют, что советская разведка никогда не играла роли самостоятельного инструмента как военной, так и мирной большой политики. Лишь реализуя указания руководства государства в период минувшей войны, она сыграла существенную роль в выводе из войны Финляндии и Румынии, стратегической дезинформации германского командования. Несомненна также ее большая помощь в развитии партизанского движения, инициативной постановке вопроса о развитии в Советском Союзе работ по атомной энергии.

Глава 18

АТОМНЫЙ ШПИОНАЖ

В музее ВНИИ экспериментальной физики в бывшем секретном Арзамасе-16, ныне Сарове, есть уникальный экспонат — корпус первой советской атомной бомбы, которая была взорвана на Семипалатинском полигоне 29 августа 1949 года. Проект создания первой бомбы в условиях совершеннейшей секретности назывался «Реактивные двигатели специальные». Сами ученые-атомщики окрестили этот проект по-другому — «Реактивные двигатели Сталина». Но прижилось иное — «Россия делает сама».

История создания советской атомной бомбы до сих пор имеет немало «белых пятен». В печати уже неоднократно шли дискуссии о том, кто внес больший вклад в разработку отечественной ядерной бомбы — ученые-ядерщики или разведчики. Поскольку остаются неясности, то, видимо, и в дальнейшем будет немало разговоров по этому поводу.

Сегодня существуют две диаметрально противоположные точки зрения на проблему советского атомного шпионажа. Сторонники первой считают, что ученых Запада и США, имеющих отношение к созданию американской атомной бомбы, можно обвинить в шпионаже в пользу Советского Союза. Сторонники второй точки зрения утверждают, что подобные высказывания — ложь и клевета. Но при этом и те и другие то ли в силу незнания, то ли по какой-то иной причине совершенно обходят молчанием главное — наличие в советских архивах сотен работ западных ученых, таких, как Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, Л. Сцилард и других, посвященных атомной проблеме. Эти документы докладывались на научно-техническом совете Спецкомитета правительства СССР по атомной проблеме.

Любому человеку, связанному с разведкой, должно быть ясно, что без помощи специальных служб просто невозможно получить секретные документы, каковыми являются работы западных ученых. Уяснив это, можно смело говорить о том, что при создании атомной бомбы в СССР использовался весь тот научный потенциал, который был уже накоплен на Западе. И спор по поводу ого кто внес больший вклад в разработку отечественной ядерной бомбы, ведется в таком случае не с адекватных позиций. Не надо кого-то обвинять в шпионаже, а нужно, видимо, говорить о том, что советская разведка использовала возможности, открывшиеся в связи с выходом близких ей людей, ее агентов на ведущие научные круги Запада.

Мой отец в своих воспоминаниях высказался о решающей роли советской разведки в получении атомных секретов. Причем он утверждает, что их она получала от таких известных ученых, как Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, Л. Сцилард. Однако эту точку зрения пытались опровергнуть. В частности, Служба внешней разведки России в лице своего пресс-бюро заявила, что это не соответствует действительности.

Тем не менее материалы, информация о которых сейчас становится известной, во все большей степени подтверждают тот факт, что именитые физики мира помогали СССР в создании атомного оружия, считая, что сокрытие этих секретов может привести к ядерной войне, к мировому диктату одной страны.

Чем больше в печати появляется публикаций об атомной бомбе, тем все явственнее возникают вопросы, ответы на которые могут многое прояснить. Как случилось, что из святая святых лаборатории в Лос-Аламосе, где велась работа над американской атомной бомбой, уплывала совершенно секретная информация? Каким образом это происходило? Появление новых свидетельств, например, полковника Владимира Барковского, причастного к добыванию атомных секретов, о том, что иностранные ученые передавали секретную информацию совершенно бескорыстно, наводит еще на один вопрос: почему они так поступали? Не было ли между учеными мира какой-то неформальной договоренности по поводу обмена информацией, касающейся атомной бомбы? А может быть, у ученого сообщества существовала сверхидея — использовать атомную бомбу, атомную энергию для создания международного правительства, причем ведущую роль в нем должны играть ученые? Иллюзия? Как знать… По крайней мере, точку в истории создания атомной бомбы ох как рано ставить.

Но прежде чем ответить на эти вопросы, есть смысл уточнить, что собой представляла американская атомная программа и кто ее реализовывал. Сегодня практически об этом все известно до деталей. Благополучный и удаленный от театра военных действий Американский континент собрал тогда многих известных ученых. Образно говоря, в результате эмиграции европейских ученых в США была достигнута научная «критическая масса», которая так необходима для ядерного взрыва. В годы второй мировой войны в США оказались А. Эйнштейн, Э. Ферми, Л. Сцилард, Э. Теллер, X. Бете, Дм. Франк, Ю. Вигнер, В. Вайскопф, П. Дебай и другие крупнейшие ученые, так или иначе занимавшиеся решением этой задачи. В 1943 году в Америку прибыл Нильс Бор, который консультировал американцев по урановой проблеме.

13 августа 1942 года администрация США утвердила «Манхэттенский проект» как организацию и план деятельности по разработке и производству атомной бомбы. Проект — колоссальный комплекс организационных, научно-исследовательских, конструкторских и промышленно-технологических работ, направленных на создание первых образцов атомного оружия. Щедрое финансирование позволило масштабно и всесторонне развернуть дело. К его осуществлению было привлечено больше людей, чем в ряды экспедиционного корпуса Эйзенхауэра во время высадки союзнических войск в Северной Франции в 1944 году. Американцы затратили на этот проект в тысячу раз больше, чем в свое время получили на ядерные исследования немецкие ученые.