Бард

***

Когда Фоме было семь, кэлпи перебили охрану и подорвали цистерны с нефтью.

Фома проснулся посреди ночи, потому что за окном было светло. Багровый колеблющийся свет заливал комнату, простыни на постели казались красными. Далеко за домами горел огонь, что-то бухало, выла сирена, перекрывая дальние людские крики. Фома слез с кровати и подошел к окну: там, вдалеке, черные деревья, крыши домов и наблюдательные вышки четко вырисовывались на фоне яркого разноцветного пламени.

– Мама, что это?

– Отойди, - тут же сказала мама, но не дождавшись, когда он послушается, подбежала, схватила его и оттащила от окна. - Ты можешь пораниться осколками.

– Окно разобьется? - поинтересовался Фома деловито.

– Не знаю, - мама повернулась к отцу, который уже натягивал куртку.

– Что случилось? - спросила она. Голос у нее стал тоненький, как у девочки.

– Похоже, горят цистерны, - сказал отец. - Цистерны с нефтью.

– Кэлпи?

– Может быть.

– Но это же совсем рядом! Как они ухитрились пробраться?

– Кэлпи не дурачки. И они гораздо хитрее, чем о них думают. Они больше не ложатся грудью на пулеметы, как раньше. А мы-то бросили все на охрану новой буровой установки! К ней-то легче подобраться; она в нескольких километрах от Территорий. А они взяли и подорвали цистерны, завтра должен был прилететь грузовоз с Суши, ну, вот…

– А если они вот так… нападут на школу или больницу?

– Зачем? - спросил отец.

– Ну… это же нелюди. Кто может знать, что у них на уме.

– Кэлпи, конечно, не люди, - согласился отец. - Именно поэтому они ничего не делают просто так. Не волнуйся, они не нападут на школу. Никогда. Зачем им это?

– Откуда ты знаешь?

– Я верю специалистам. Кому же еще верить? - он горько усмехнулся, потом сказал: - Ну, ладно, - торопливо поцеловал маму и ушел. А Фоме мама велела вернуться в кровать. Сама она осталась в комнате с ним, но на кровать не села, а продолжала ходить взад-вперед, сжимая руки. То подойдет к окну, то к двери. Так и ходила, Фома уже задремал, а все равно слышал сквозь сон ее шаги. Скрип половиц вторил им.

Во сне Фома смутно видел клубящиеся тучи огня и черных людей, которые, суетясь, как муравьи, разворачивали брезентовый рукав…

Отец вернулся под утро, от него остро пахло гарью, куртка сделалась черной, а лицо черно-красным.

– Я вызову врача, - испуганно сказала мама.

– Врачам сейчас есть чем заняться, - отмахнулся отец.

– Это и вправду кэлпи? - шепотом спросила мать.

Отец устало кивнул и начал стаскивать куртку, при этом досадливо морщась.

– Сволочи. Никого не жалеют. Ни себя. Ни нас. Мама то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

– Что им от нас надо? Почему не оставят нас в покое?

– Это конкуренция, - пояснил отец, - за пространство и за ресурсы. Сначала проигрывали мы, но потом на Суше разработали толковую стратегию, и стали проигрывать они. Но остановиться они не в силах.

– Что же они, - шепотом спросила мама, - так и не успокоятся, пока не…

– Скорее, наоборот, - сказал отец. - После войны их и осталось-то всего ничего. Это они от бессилия.

«Вырасту и убью всех кэлпи», - подумал Фома. Он представил себе, как с настороженным оружием пробирается болотами, где в тине ворочаются огромные рыбы, как уходят вверх частоколы тростника, оставляя лишь узкую синюю полоску неба, и где-то там, в плавнях, на заросших островках, скрываются злобные зеленокожие твари, но он, Фома, сильный и смелый, и у него верные боевые друзья.

Мать звякала чем-то, вполголоса переговариваясь с отцом, пахло спиртом и дегтярной мазью, но Фома уже не слышал - он плыл на легком катере по темной воде, урчал мотор, и плавни смыкались над его головой.

***

Он вздрогнул и проснулся.

От прогоревшего костра тянуло кисловатым дымом, листва была черной, а небо - густо-синим; а ведь дома из окна ночное небо казалось черным, а листва - зеленой. Крупные звезды сияли разноцветными огнями, а раньше он думал, они все одинаковые - белые и холодные.

Он пошевелился на жестком ворохе сухих стеблей тростника. Тело зудело от укусов песчаных блох, правое запястье охватывала причудливо вывязанная петля, веревка другим концом прикреплялась к запястью одного из кэлпи. Сейчас она натянулась и дергалась туда-сюда. Оттого Фома и проснулся.

В сумраке меж черных стволов сновали высокие гибкие фигуры. Он нагнулся и попытался зубами ослабить узел. Веревка была гладкая и скользкая, как змея.

Кэлпи повел рукой, и Фома нырнул к нему головой вперед.

– Сиди тихо, - велел кэлпи и прижал ладонью макушку Фомы, так что тот пригнулся, больно ударившись носом о собственное колено.

Фома, не сдержавшись, ойкнул, и кэлпи ладонью лениво ударил его по шее. Получилось очень больно.

– Пусти, гад, - сказал Фома и дернул веревку.

Тогда кэлпи еще раз ударил его. Фома сглотнул слезы; боль не главное, главное - унижение. Его били сверстники в школе, но ни разу - взрослые. Ну, отец иногда мог дать ему подзатыльник. Кэлпи посягал на то, что раньше принадлежало только отцу - на право хорошенько стукнуть его, Фому.

– Мы положили четверых, - прошипел кэлпи, - из-за тебя… только попробуй пикнуть, ты, маленькое бледное дерьмо.

И Фома понял.

Этот шум по кустам… тревожные голоса чужаков… Его все-таки нашли. Его сейчас спасут.

– Папа! - крикнул он, прежде чем враг успел зажать ему рот ладонью. Фома изворачивался, пытаясь вонзить в чужую руку свои мелкие острые зубы, но ладонь, как известно, укусить практически невозможно.

Еще один кэлпи бесшумно возник перед ним. Во мраке он казался черным, серебряные глаза сверкали, как два зеркальца.

– Пусти его, - сказал он и махнул рукой. Веревка упала на землю, и кэлпи, намотав конец себе на руку, поволок Фому прочь от костра. Фома упирался, а кэлпи что-то кричал на своем языке, и Фома его не понимал.

А потом кэлпи закричал еще, и Фома понял.

– Стойте, - крикнул кэлпи и поднял руку с обрывком веревки, заставив Фому дернуться и встать на цыпочки. - Вот… вот он… У нас бард!

Кто-то из темных зарослей прокричал что-то в ответ, и кэлпи ответил:

– Да, мы говорим на их языке! Потому что это язык нашего барда! Потому что у нас теперь есть бард! Вот он! Смотрите!

Он еще выше поднял руку, и Фома покачивался - с воздетой рукой, охваченной веревочной петлей, - точь-в-точь марионетка в кукольном театре.

– Мы отступники? - кричал кэлпи, размахивая рукой, и плясала серебряная рыбка у него в волосах. - Это вы отступники! Мы соблюдаем закон! Мы воюем честно! У нас есть бард. А у вас нет.

Он смолк, и наступило молчание. Потом из зарослей что-то сказали, звонко и насмешливо. Фома понял: сказанное относится лично к нему.

– Нет! - сказал кэлпи, и в голосе его Фома уловил чрезмерную напряженную уверенность. - Он может! Он еще молод, но он может! Сейчас он покажет вам! Мы покажем вам!

Он обернулся к Фоме и опустил руку, и Фома тоже опустил руку, которую высокий кэлпи чуть не вывихнул из сустава.

– Пой! - сказал он Фоме почти умоляюще.

Фома сглотнул и ничего не ответил. Тот, в кустах, злорадно рассмеялся и снова сказал что-то непонятное.

Серебряная рыбка в волосах кэлпи прыгнула, и чужая рука ударила Фому по лицу. Голова мотнулась, рот наполнился соленой кровью. Он упал было, но сволочной кэлпи вновь вздернул его в воздух и поставил на ноги.

– Пой! - прошипел он.

– Я не… - сказал Фома, сглатывая слезы и скопившуюся во рту кровь.

– Пой!

– Сволочи, - всхлипнул Фома, - грязные зеленые твари. Ваши братья - жабы, ваши матери - змеи… И крысы! Водяные крысы! Трусы, падлы, нападаете на мирных людей! Мой папа все равно найдет вас, и убьет вас, и повесит на деревьях… и вы будете висеть, как гнилые плоды, ваши гнилые хари будут клевать птицы, ваши паскудные глаза будут клевать птицы, вы…

Сзади, бесшумные и страшные, подошли кэлпи, у каждого в руках - смертоносный самострел, все они вышли вперед и стояли плечом к плечу, и из-за их спин Фома, корчась на растянутой веревке, в кровь раздирающей запястье, продолжал выкрикивать проклятья, и вдруг он понял, что кричит он один. Все остальные молчали, и напротив, в зарослях, молчали тоже. Потом кусты раздвинулись.

Высокий кэлпи вышел оттуда и, нагнувшись, положил свой самострел на землю. Потом повернулся, крикнул что-то и вновь нырнул в заросли. Фома услышал далекий крик, отразившийся от водной глади, он запрыгал по воде, как мячик, потом - шуршание и плеск от движения рассекающей камыши лодки.

– Гады, - плакал Фома, трясясь и опускаясь на землю, - гады, паскуды, нелюди…

Никто его не держал.

Небо стремительно светлело, а над водой собрался туман, отчего скользящие лодки были похожи на мутные отражения в старом зеркале. Начинался новый день… -…Все равно, - плакал Фома, и печальная рассветная птица в камышах вторила ему. - Все равно… я не буду петь для вас!

– Ты поешь не для нас, - сказал высокий кэлпи. - Барды поют для всех. Они поют о храбрости врагов - и мы чтим врагов. Они поют о трусости друзей - и друзья становятся храбрее. Бард - не оружие в руке воина. Бард - зеркало, в котором мы видим себя. Ты поможешь нам стать лучше.

– Я не буду помогать вам! Никогда!

Фома вскочил и, оступаясь на песчаных осыпях, бросился к воде. Холодный песок налип на ладони, прилип к мокрым щекам. Кэлпи не двинулись с места.

Вода оказалась неожиданно теплой, руки и ноги просвечивали сквозь нее, будто белые рыбки.

Кэлпи продолжали сидеть у прогоревшего костра, тихо о чем-то переговариваясь. Они не делали никаких попыток остановить его. Плыть было легко, вода, плеснувшая в приоткрытый рот, была тихая и солоноватая, как слезы.

Предутренний серый свет блеснул на мокрой поверхности: бревно так давно путешествовало по рукавам Дельты, что волны, смыв с него разбухшую кору, выгладили древесину, придав ей зеленоватый оттенок. Фома рванулся к этому бревну, которое все пыталось вывернуться из-под рук, и лег на него животом. Пальцы оставляли вмятины на скользкой древесине. Он оглянулся. Кэлпи стояли молча. Белая полоска берега уходила все дальше.

Фома греб руками и ногами, при этом отчаянно всхлипывая. У него было ощущение, что его обманули, но он никак не мог взять в толк - как именно.

На поверхности воды плавали островки мусора, веток, узких подгнивших листьев, перепоясанных зелеными нитями водорослей, в них суетились водяные блохи и мелкие рачки-бокоплавы. Рядом болталось еще одно бревно, темное, скользкое, и Фома сделал гребок, чтобы не врезаться в него. И тут у того, второго, бревна вырос плавник. Острый, с перепонкой, натянутой между уходящими вверх костяными иглами.

Фома сделал еще один гребок - прочь. Плавник сложился, точно схлопнулись спицы зонтика. Страшная спина ушла под воду, оставив на поверхности темный водоворот. Фома подобрал ноги, бревно тут же выкрутилось из-под него, и он оказался в теплой темной воде. Снизу что-то прошло по животу и ногам. Он в отчаянии ударил рукой по воде, подняв круглые серебряные брызги - но такую тварь этим разве отпугнешь?

На сей раз он ощутил острую боль, словно по ноге прошлась гигантская терка. Из глубины поднялось мутное бурое облачко и стало расплываться, расплываться прямо перед его лицом. Еще один толчок - сначала он боли не почувствовал, потом она вернулась, почти невыносимая.

Коротко выдыхая сквозь стиснутые зубы, он сделал мощный гребок к берегу. Рыба ходила под ним, время от времени касаясь плавником живота. Наконец он нащупал ногами дно. Между пальцами продавились серые колбаски ила, острые края ракушек-перловиц резали ноги. Фома, оступаясь и хромая, оставляя в воде буроватое облачко, побрел к берегу.

Он сел на песок и стал ловить ртом воздух.

Потом осмотрел ногу. Бедро было в частых порезах, кровь стекала по нему, смешиваясь с водой. Один порез был особенно глубоким, он тянулся от паха и до щиколотки.

Кэлпи отделился от остальных, подошел к нему, присел на корточки.

– Больно? - равнодушно спросил он.

Фома всхлипнул и локтем отпихнул тянущуюся к нему руку. Но кэлпи уже держал в сильных пальцах его колено, другой рукой втирая в раны едкую, остро пахнущую мазь.

– Пусти, сволочь, - сказал Фома.

– Это водяной конь, - кэлпи закончил свое дело и вытер ладонь о песок. - Запомни его. И если ты решишься один войти в воду или сесть на любой кусок дерева, он утопит тебя. И раки будут есть твои глаза.

Фома разрыдался. Он больше не стыдился своих слез, он плакал и трясся, размазывая по лицу слезы и кровь из порезов.

– Оставьте меня в покое! Ну чего вы привязались ко мне! Отстаньте, уроды! Я не бард! Я не умею петь. Я вообще не ваш. Я человек. Я даже не знаю по-вашему…

– Это не важно. Мы выучились вашему языку, чтобы ты пел для нас. Пой.

– Как? - всхлипнул Фома.

– Как хочешь.

– Я не буду петь для нелюдей, - плакал Фома. - Вы только и можете, что кур морить. Вот вся ваша доблесть.

Зеленая кожа кэлпи явственно потемнела. Если бы он был человеком, Фома решил бы, что он покраснел от стыда. Остальные кэлпи переглянулись и одновременно выплеснули свои чаши в костер. Костер выбросил круглое облачко пара.

– Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?

– Я вообще не буду петь, - уперся Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце - легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. - Я лучше сдохну.