Подполковник медицинской службы

Юрий Герман

Подполковник медицинской службы

1

Поезд из города в Москву уходил по расписанию в двадцать один тридцать, но Жакомбай и старшина-шофер Глущенко собрались оформлять литер Левину с утра. Жакомбай считался в госпитале по таким делам первым человеком, а у Глущенко на станции были знакомые: весовщица в багажной конторке и Тася, уборщица вокзала. На всякий случай Жакомбай взял с собой и подарки: филичевый табак и дюжину коробков спичек. Анжелика строго-настрого приказала оформить литер Александру Марковичу только в мягкий вагон.

— Человек едет не просто отдохнуть, — говорила она, провожая «виллис», — человек едет показаться врачам, привести нервы в порядок. Воюем не первый день, работы у него хватало, это надо понимать. И не мальчик он, человек в годах, не то здоровье, чтобы, как обезьяна, по лестнице на верхнюю полку лазить…

— Ясно! — согласился Жакомбай.

Глущенко нетерпеливо поерзал за рулем, крепче завязал тесемки шапки, спросил:

— Разрешите быть свободным?

— Давайте! — велела Анжелика и, проводив взглядом госпитальную машину, пошла в ординаторскую.

Сам Александр Маркович в это время получал положенное по вещевому аттестату новое обмундирование. Портной, краснофлотец Цуриков, человек хвастливый и любящий поболтать, стоя за спиной Левина в сумерках вещевого склада, говорил:

— Вы на меня надейтесь, товарищ военврач второго ранга. Хотя времени и в обрез, каждая минута поджимает, но порядочек будет. Крой — у меня верно слабоват, товарищу Зубову я кителек подпортил, но быстрота— это у меня есть. Я — узкий специалист, брючник, от этого случаются неполадки. Только уж вы надейтесь — подгоню за милую душу. Под шинельку плечики подкинем, кителек тоже по фигуре подтянем, чтобы талия облитая была. По столице нашей родины пройдетесь, Цурикова добрым словом попомните…

Продовольственный аттестат, командировочное предписание и деньги Левину принесли в кабинет. Погодя запищал зуммер телефона, и Александр Маркович услышал голос командующего:

— Значит, собираетесь, товарищ военврач?

— Да вроде бы на товсь! — ответил Левин.

— Что ж, добро, добро. Ну, привет Москве, давно я там не был. И попрошу вас — насчет своего здоровья подзаймитесь. Заместитель ваш еще не прибыл?

— Нет, жду, товарищ командующий.

— Он — московским едет?

— Московским…

— Так, так, — задумчиво произнес командующий. — Ну, счастливого пути…

В голосе генерала Левину почудились какие-то странные нотки, но он тотчас же забыл об этом, потому что пришла Лора и принесла загадочный талончик в военфлотторг. По ее словам, этот талончик прислал начштаба Зубов с посыльным краснофлотцем.

— Такие талончики героям дают! — блестя глазами и радуясь, говорила Лора. — Честное слово, товарищ военврач второго ранга, я — вот точно знаю. Тут консервы хорошие, печенье, папиросы «Фестиваль» пять пачек, мыло туалетное и по шестому номеру чего-то, я забыла чего. Давайте деньги, сбегаю принесу…

Она убежала. Он сидел за своим маленьким письменным столом и ждал. Наступило время обеда — он слышал, как няньки разносили первое, потом кашу с мясом, потом компот. Не выходя из своего кабинета, он всегда знал, что делается в госпитале; знал ровный, спокойный ритм обычной жизни и тотчас же угадывал любое происшествие.

Стало темнеть — заполярный, короткий день кончался. С треском ударили зенитки: в свое обычное время прилетел фашист — поглядеть, что делается в гарнизоне. Левин взглянул на часы — точно, этот господинчик всегда прилетал аккуратно. Потом постучал Цуриков — примерять шинель. Лицо у него было озабоченное.

— Не слыхали, товарищ военврач? — спросил краснофлотец.

— Чего именно?

— Разбомбили московский-то…

— Поезд, что ли?

— Сильно разбомбили. Четыре вагона в щепки. Лоухи, такое место. Всегда они там накидываются… Попрошу руку поднять, товарищ военврач, проймочку вам подправлю…

Он что-то чертил мелом на шинели и болтал, а Левин думал: неужели Белых попал в бомбежку? Такой славный малый и хирург толковый! На него спокойно можно было оставить госпиталь…

Анжелика принесла хлеб на дорогу, консервы, масло. Вернулась Лора из военторга. Левин, закурив папиросу «Фестиваль», сказал, ни к кому не обращаясь:

— Странное у меня чувство — словно я никуда не поеду. Что там с поездом, не слышали?

Лора и Анжелика переглянулись.

— Да ну, я же вижу, что вы перемигиваетесь, — немножко рассердился Александр Маркович. — Разбомбили поезд? Воскресенская, я у вас спрашиваю.

Лора кивнула.

В это мгновение позвонил Шеремет. Александр Маркович недовольно покривился и встряхнул телефонную трубку, точно это могло чему-нибудь помочь.

— Левин? — орал Шеремет. — Салют, Левин! Неприятности слышал? Белых не приедет. Попал в это самое дело, догадываешься? Сильно попал.

— Жив? — спросил Александр Маркович. Шеремет что-то кричал насчет госпиталя и насчет того, чтобы Левин сдавал дела Баркану и отправлялся в Москву.

Александр Маркович не слушал: он видел перед собою Белых, словно расстался с ним вчера. Широкие плечи, большая теплая рука, умный взгляд спокойных серых глаз.

— Приказ пришлю с посыльным! — кричал Шеремет. — А ты там быстренько проверни эти формальности.

— Баркану я госпиталь сдать не могу! — сухо произнес Левин.

Шеремет разорался надолго. Александр Маркович держал трубку далеко от уха. Он все еще думал о Белых. Что с ним? Может быть, все-таки жив? Черт возьми, это же талантливый человек, настоящий человек. От него многого ждали…

— Ты меня слышишь, товарищ Левин? — кричал Шеремет. — Ты слышишь?

— Ну, слышу! — угрюмо отозвался Александр Маркович.

— Я твои взаимоотношения с Барканом расцениваю как нездоровые! — кричал Шеремет. — У тебя характер тяжелый, ты сам это знаешь. А мне командующий голову срубит, если ты не уедешь. Короче — я с себя снимаю ответственность. Вы слушаете меня, военврач Левин?

Александр Маркович положил трубку, взял еще папироску, сказал Анжелике:

— Ставьте меня обратно на довольствие. Пока я никуда не поеду.

— То есть это как же понимать? — спросила Анжелика.

— Очень просто. Я — остаюсь.

Вернулись Жакомбай и Глущенко, у обоих были виноватые лица.

— Поезд сегодня не отправится, — сообщил Глущенко, — подвижной состав выведен из строя, надо ждать новые вагоны из Вологды и Архангельска.

— На, возьми папиросы «Фестиваль»! — сказал Левин Глущенко. — Видишь, они с серебряной бумагой, будешь в столовой официанткам показывать — какие старшина папиросы позволяет себе курить. И ты, Жакомбай, возьми пачку. Бери, бери, не стесняйся, я ведь такие не курю…

Потом строго спросил:

— А как там насчет сцепления, Глущенко? Перепускаете?

И так как старшина промолчал, то Александр Маркович погрозил ему пальцем. А когда они оба ушли, он сказал Анжелике:

— Конечно, у меня язва. Пошлая язва. Вы знаете, как я питался в детстве? Моя мама варила мне суп на неделю, я учился в гимназии в другом городе, не там, где жили мои родители… процентная норма… противно рассказывать. И этот суп моя мама наливала в такую большую банку — вот в такую…

Левин показал руками, какая была банка.

— Ну, естественно, первые три дня я кушал нормальный суп, а вторые три дня я кушал прокисший. Я же не мог его выбросить, потому что это все-таки был суп. И я его кушал…

Он грустно улыбнулся, вспоминая детство, вздохнул и добавил:

— А на кровати мы, мальчишки, спали шесть человек. Собственно, это и не кровать была: козлы, доски, тряпье. И спали мы не вдоль, а поперек. И я, представляете себе, Анжелика, я очень удивился, когда узнал, что кровать, в сущности, предназначена для одного человека и что есть дети, которые спят на своей собственной кровати…

Не торопясь он открыл кран, вымыл свои большие крепкие руки с плоскими, коротко остриженными ногтями, насухо обтер их полотенцем, привычно натянул халат и, взглянув на часы, отправился в свой обычный вечерний обход. И опять наступила прежняя, размеренная жизнь — будто Александр Маркович и не собирался ехать в Москву.

2

В пятницу явился новый повар — пожилой человек с длинным висячим носом и очень белым лицом в морщинах и складках. Назвавшись Онуфрием Гавриловичем и рассказав, где он раньше работал, будущий госпитальный кок положил на стол перед Александром Марковичем пачку своих документов — довольно-таки просаленных и потертых. Левин медленно их перелистал и вздохнул.

— Вчера увезли в тыл нашего Бердяева, — сказал он. — Прекрасный был работник, золотые руки. И дело свое знал на удивление. Можете себе представить, простую макаронную запеканку готовил так, что раненые приходили в восторг. Надо же такое несчастье — упала бомба, и человек остался без ног.

— Всякому своя судьба, — отозвался Онуфрий. Левин еще полистал засаленные бумажки и спросил Онуфрия, знает ли он систему госпитального питания.

— А чего тут знать, — ответил Онуфрий, — тут знать, товарищ начальник, нечего. Я французскую кухню знаю, кавказскую знаю, я у самого Аврамова Павла Ефимовича, шефа-кулинара, служил, лично при нем находился. Не то что макаронную запеканку готовили или там суп-пейзан крестьянский, была работенка потруднее — справлялись. Рагу, например, из печенки делали под наименованием «дефуа-гра». Или, например, соус «рокамболь»… Онуфрий грустно поморгал и подергал длинным носом. На Левина «дефуа-гра» и «рокамболь» не произвели впечатления.

— Это здесь не понадобится, — сказал он, — тут пища должна быть простая, вкусная и здоровая. У нас госпиталь, лежат раненые, аппетит у них часто неважный, наше дело заставить их есть. Понимаете?

Повар кивнул.

— Справки свои можете взять, — добавил Левин и поднялся. — Я тут написал, как и где вам оформляться. Вас почему в армию не взяли?

Онуфрий объяснил, какая у него инвалидность, и ушел, а доктор Левин отправился к Федору Тимофеевичу. Инженер лежал на полу и наклеивал на костюм широкую, в ладонь, полосу вдоль карманов с молниями.

— Усилить надо, — сказал он Левину, — дернет человек молнию и разорвет основание. Вообще, все это следовало бы делать поплотнее, посолиднее. Вы не думаете?

Аккуратно приладив вторую полосу, он сел по-турецки, закурил папироску и стал рассказывать, как, по его мнению, надобно проводить нынешние испытания. Они оба выйдут в залив на шлюпке, Федор Тимофеевич наденет на себя спасательный костюм и постарается выяснить, сколько времени летчик сможет продержаться на воде при минусовой температуре. Александр Маркович будет тут же и своими медицинскими способами выяснит, все ли благополучно с тем человеком, который плавает в воде. Грелки принесут через час, начальник тыла подписал требование.

— А ну-ка, дайте-ка я это надену, — сказал Левин.

Для того чтобы удобнее было одевать Левина, инженер Курочка встал на табуретку. Обоим им было смешно и весело, когда Александр Маркович ходил по комнате из конца в конец в спасательном костюме из прорезиненной ткани. Костюм шипел и шелестел, и было похоже, что Левин спустился в этом костюме с Марса.

— А что, — сказал Левин, — очень удобно. Нигде не тянет, тяжести не чувствуешь. Вот я сижу на стуле в узком пространстве кабины пилота. Ну-ка!

Он сел на табуретку между столом и стеною и стал делать такие движения руками и ногами, какие, по его мнению, делает пилот, управляя самолетом.

— Притисните меня, пожалуйста, посильнее столом, — попросил он, — а то слишком свободно.

Курочка притиснул, и Левин опять стал шевелить руками и ногами. Пока он так упражнялся, Курочка читал газету.

— Послушайте, доктор, — вдруг сказал он, — а вы знаете, что тут написано?

Левину было не до газеты. Он воображал в это мгновение, как летчик в спасательном костюме делает поворот. Потом он как бы нажал гашетку пулеметов. Он не очень-то знал все эти штуки, но мог вообразить!

— Движений нисколько не стесняет, — очень громко сказал Левин, как бы подавляя голосом грохот винта, — вы слышите, Федор Тимофеевич? Вот я делаю переворот. Вот я делаю иммельман или как оно там называется. Вот я страшно размахиваю руками и ногами в тесном пространстве кабины, и хоть бы что. Очень легкая, удобная, прекрасная вещь…

Курочка, улыбаясь, смотрел на доктора. Кто бы мог подумать, что этот человек на шестом десятке будет играть в летчики. Впрочем, он не играл, у него просто-напросто было воображение, и он мог легко представить себе, что он — пилот, летящий над холодным морем.

— Это все прекрасно, — сказал Курочка, — движения движениями, а вот как будет с испытанием на воде? Начнет обмерзать и трескаться, тогда мы с вами поплачем. Ну ладно, хватит, идите прочитайте газету.

Левин снял костюм, обдернул на себе китель с серебряными нашивками и взял со стола газету. Под общей рубрикой «Орденом Красной Звезды» была напечатана его фамилия с именем, отчеством и званием. Курочка смотрел на него сбоку.

— Послушайте, наравне с летчиками! — сказал Александр Маркович.

Курочка взял Левина за плечи и поцеловал три раза в щеки.

— Поздравляю, доктор, — сказал он, — поздравляю вас с первым орденом в этой великой войне. Очень за вас рад.

В это время начали бить зенитки, и дежурный, просунув голову в дверь, сказал сухо:

— В убежище, товарищи командиры, в убежище!

Тотчас же фашисты сбросили четыре бомбы, и с потолка посыпалась штукатурка. Погас свет. Курочка зажег спичку и закурил папироску. От его папироски прикурил Левин.

— Пожалуй, пойду в госпиталь, — сказал он сердито, — мало ли что… Ох, как мне надоели эти штуки!

Курочка светил ему спичками, пока он надевал шинель и фуражку. На улице были сумерки заполярного полдня. Бухая сапогами, навстречу Левину прошел комендантский патруль. Оглушительно защелкали зенитки. Подул ветер, запахло гарью.

Левин посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме серых туч и разрывов — круглых и аккуратных. Потом вдруг завыл пикирующий бомбардировщик, и еще четыре бомбы с отвратительным свистом упали в залив. Левин прижался к стене. Фуражка с него слетела.

«Наверное, опять трубы лопнули и комнату залило водой, — с тоской подумал он, — теперь поставят насос и будут качать».

В госпитале он сделал замечание военврачу Баркану. Замечание было очень вежливое, но взъерошенный Баркан сразу насупился и ответил в том смысле, что он уже далеко не мальчик и в нотациях не нуждается. У них вообще были трудные отношения, и Левина это огорчало. В сущности, Баркан был недурным врачом, но совершенно не умел подчиняться. И опыт у него был за плечами немалый, и школа недурная, но самонадеянность и замкнутость Баркана не давали Левину возможности сблизиться с ним. А теперь он совсем надулся.

«Наверное, Шеремет насплетничал, что я отказался сдать ему госпиталь, — подумал Левин. — Конечно, это обидно, а все-таки я не мог. Э, к черту!»

Но когда в ординаторскую пришла Варварушкина, Левин пожаловался ей сам на себя.

— Слушайте, Баркан обижен, — сказал он. — И справедливо обижен. Шеремет, наверное, сболтнул ему насчет моего отъезда в Москву — помните ту историю? Но я же, честное слово, не мог. Вы меня понимаете? Белых — это одно, а Баркан — это другое. И все-таки я в чем-то виноват. Он неправ, но я начальник и многое зависит от меня, многое, если не все. Иногда дерните меня за локоть, если я слишком раскричусь, будьте так добры, Ольга Ивановна. И как вбить в мою голову, что Баркан — обидчивый человек? Он служил в таком городе, где считался непререкаемым авторитетом, а тут некто Левин его учит. Надо же быть хоть немножко психологом.

И, встретив Баркана через час в коридоре, заговорил с ним весело, как ни в чем не бывало. Но Баркан на шутку не ответил, втянул квадратную голову в плечи и сказал, что ему некогда.

Потом позвонил телефон, и военврачу второго ранга Левину А. М. передали, что нынче же, в четырнадцать ноль-ноль, на большом аэродроме в помещении старых мастерских командующий будет вручать правительственные награды.

Было двадцать минут второго. А еще надо было побриться, вычистить новый китель и заложить бумажку в калошу, чтобы она не падала. И как туда добраться за десять минут?

3