Помоги проекту - поделись книгой:
4
Аэропорт «Минводы» остался позади. Министерский кортеж на сумасшедшей скорости несся мимо пыльных станиц.
Лорис-Меликов еще раз спросил себя, уже безо всякой надежды: быть может, существует какой-нибудь иной выход?
Нет, иного выхода не было.
Разумеется, идти на поводу у разбойников нельзя. Довольно один раз уступить – и начнется целая вакханалия похищений и захватов заложников. Каждая жизнь, выкупленная сегодня, завтра и послезавтра отольется сотнями и тысячами смертей. Нет-нет, тысячу раз правы израильтяне: никаких уступок, никаких сделок, никакого торга. Заплатить кровавую цену один раз, чтобы не пришлось платить вновь и вновь. Он, Лорис-Меликов, властью, данной ему Богом и государем, берет ответственность на себя.
Пользуясь тем, что адъютант заклевал носом, премьер-министр украдкой выудил из-под рубашки золотой медальон и поцеловал спрятанную в нем женскую фотографию.
Прости, мое сокровище, и не осуждай.
– Полковник. – Виктор Степанович осторожно тронул адъютанта за плечо. – Алоизий Христофорович, проснитесь. Соедините-ка меня, голубчик, с Муратовым.
5
Телефон в кабинете главврача, не подававший признаков жизни уже много часов, оглушительно затрезвонил. Курбан доложил, что с наибом хочет говорить самый главный гяурский начальник Лорис-Меликов, лютый враг чеченского народа.
Хаджи взял трубку с тяжелым чувством. Знал, чтó сейчас услышит. Министр скажет: сдавайся, Муратов, и тогда я позволю невинным выйти наружу. Иначе твое имя будет навеки опозорено, а твоя честь вывалена в грязи.
– Я, – коротко сказал Хаджи в микрофон и закрыл глаза, еще не решив, как будет отвечать. Как жаль, что Аллах в бесконечной мудрости Своей запретил самоубийство.
– Хаджи Муратов, вы меня слышите? – услышал он голос, много раз слышанный по телевизору.
– Да.
– Хаджи Муратов, это вы? – спросил Виктор Степанович, не уверенный, что односложно отвечавший человек достаточно знает русский. – Я не стану вести с вами переговоры до тех пор, пока все больные и медперсонал не будут освобождены. Вы меня поняли?
Молчание.
– Вместо всех этих людей предлагаю в заложники себя, – сказал Лорис-Меликов, отчетливо выговаривая каждое слово.
Тут он вспомнил, что не так давно один из политиков в предвыборной ажитации уже предлагал обменять себя на всех кавказских пленников чохом, и поспешил добавить:
– Это не демагогия, Муратов. Я приду к вам, а вы откроете двери и всех отпустите. В обмен на девятьсот гражданских лиц вы получите премьер-министра России. Выгодная сделка, соглашайтесь. И тогда я выслушаю все ваши требования.
В запечатанном конверте лежал приказ, составленный еще в самолете: через десять минут после того, как из больницы выйдет последний заложник, нанести по зданию бомбовый удар и вперед, на штурм. Под обломками погибнут все злодеи, а вместе с ними и Виктор Степанович Лорис-Меликов, но после этого ни один террорист больше не посмеет брать российских подданных в заложники. Никогда.
Хаджи подумал: вот оно – чудо, явленное Аллахом. Честь будет спасена, и сдаваться не придется. Еще повоюем. Подумал и так: если бы все министры Белого Царя были, как этот, то, может, и независимости не нужно. Вслух же сказал:
– Воины Ислама за женщин и больных не прячутся. Придержи своих шакалов, чтоб не стреляли. А сам не приходи. Зачем ты мне?
6
Последним из ворот вышел главврач – это было в 18.07. Он немного постоял, обернувшись к больничному корпусу, словно хотел с ним попрощаться, и бегом пересек пустую площадь.
В 18.30 начался обстрел, потом бомбардировка. Бой же шел еще много часов – сражались сначала на первом этаже, потом на втором, на третьем, на четвертом и наконец на крыше.
Была уже глубокая ночь, когда в актовый зал гимназии, где расположился Временный штаб, вошел уездный воинский начальник и с поклоном поставил на стол перед Лорис-Меликовым отрезанную голову Хаджи Муратова.
– Ваше высокопревосходительство, живых ни одного не взяли, – развел руками генерал.
Голова абрека была сверху бритая, а снизу заросшая густой черной бородой. Открытые глаза оказались голубыми. Они свирепо смотрели куда-то сквозь премьер-министра, но в целом мертвое лицо выглядело спокойным и даже, пожалуй, безмятежным.
East is East, West is West, печально подумал Виктор Степанович, которого второе рождение настроило на поэтический лад. Очевидно, придется отпустить этих диких детей гор на волю. Пусть живут себе, как хотят. Насильно мил не будешь.
Тефаль, ты думаешь о нас
Точным движением иллюзиониста Ягкфи сдернул со стеклянного куба белую драпировку, и взорам попечительской комиссии предстало последнее творение главного столичного ваятеля.
После долгой, по меньшей мере минутной паузы генерал-губернатор спросил, насупя редкие белесые бровки:
– Это у тя че?
– Она самая, – чуть покраснев, ответил Ягкфи. – Триумфальная арка в честь 55-летия Великой Победы. Хороша, да?
Его превосходительство сделался сначала багровым, потом сизым и под конец даже лиловым.
– Ты че? – медленно проговорил он, начиная сильно сердиться. – Ты, блин, че? Ты на чью мельницу? Ты, генацвали, меня совсем за сявку держишь? Мало мне твоей дули на Крымской! Чтоб я перед выборами заместо Василия Блаженного поставил на Красной площади вот эту… эту…
Генерал-губернатор задохнулся, так и не найдя достойного определения для творения президента Императорской академии изящных художеств.
Ягкфи быстро обвел взглядом сидящих за столом и понял, что дело плохо. Лица у попечителей были потерянные, а заместитель генерал-губернатора по строительству, утонченная душа и поклонник югендстиля, застроивший всю Древнепрестольную чудесными зданиями а-ля Сецессион, кажется, был близок к обмороку.
Что ж, беднягу можно было понять. Арка и в самом деле смотрелась премерзко: гигантская белая загогулина, и сверху – урод-Освободитель, тычущий в небо фаллообразным автоматом ППШ. В нем-то, автомате, и заключался весь смысл Конструкции, но не объяснять же это членам комиссии!
Значит, опять, как во время утверждения памятника Отцу Русского Флота, придется прибегнуть к куммупенетрации, с тоскливым чувством подумал Ягкфи. А что прикажете делать?
Он посмотрел лиловому генерал-губернатору в маленькие, замутившиеся от ярости глазки, переключил растринг с шестой позиции на четырнадцатую и звучным, размеренным голосом заговорил:
– Снеся безвкусную эклектическую постройку, запирающую главную площадь демократической России в контур меж мавзолеем тоталитарного идола и напоминанием о кровавых годах опричнины, мы очищаем легкие нашей столицы для вдыхания свежего воздуха нового тысячелетия и меняем весь энергетический окрас кровеносной системы столицы с венозно-багряного на артериально-алый, светлый, жизнеутверждающий…
Через минуту импульс начал действовать, и генерал-губернатор, будто погрузившись в транс, стал одобрительно покачивать головой и слегка пошлепывать мягкими губами в такт велеречивой бессмыслице.
– Да, – сказал он наконец. – Да, в трынду Василия. Сука такая, вздохнуть площади не дает. Ставь свою хреновину.
Старика было жалко, но времени оставалось катастрофически мало – не до сантиментов. Остальные члены комиссии тут же единогласно утвердили проект, а пресс-секретарь его превосходительства подошел и, обласкав триумфатора бархатистыми восточными глазами, шепнул: «Все моими стараниями-с. С вас, душа моя, причитается». Жалкий мздоимец. Знал бы он…
Как обычно, куммупенетрация отняла много праны, и по широкой белой лестнице генерал-губернаторовой резиденции Ягкфи спускался совершенно обессиленным. Начальник охраны, ожидавший в вестибюле, лаконично, по-военному, доложил:
– Через главный нельзя. Демонстранты. Уже пронюхали. Разорвут. Пожалуйте через черный.
Но и у черного хода вышло не слава Тефалю. Едва Ягкфи шагнул из дубовых дверей под холодный ноябрьский дождик, как из-за колонны выскочил какой-то очкастый, бородатый и бросился на зодчего с кухонным ножом. Перехваченный бдительными телохранителями, забился в их крепких руках, истошно завопил, клацая зубами:
– За что, за что ты так ненавидишь Москву, зверь?! Что она, бедная, тебе сделала?!
Ягкфи распорядился отпустить несчастного безумца, а сам, опечаленный, сел в «паккард» и велел ехать домой. Бедные, заблудшие, Тефаль им судья. Не ведают, что творят.
Труднее всего было привыкнуть к этой слепой ненависти, хотя и москвичей, конечно, тоже понять можно. Подгоняемый неумолимым напором времени, он понаставил на Москве немало отвратительнейших чудищ. Сначала – бронзовый бестиарий у священной кремлевской стены, потом нарезанного ломтиками, да еше и пронзенного рогатиной змееныша на Наполеоновой горе, потом ключевой элемент всей Конструкции – кошмарного истукана над съежившейся Москвой-рекой. Сего последнего невежественные туземцы пытались подорвать, да уберег Всемилостивый Тефаль.
Зато теперь, с принятием проекта Триумфальной Арки, задание было почти исполнено. Взорвать злосчастный, ни в чем не повинный храм с его узорчатыми луковками – неделя; кое-как соорудить (или, как говорит его превосходительство, сляпать) белый бетонный каркас с гипсовым автоматчиком – две недели; еще восемь дней на сборку замаскированного в автомате гиперлокатора. И тогда все будет готово: невидимая дуга копронаведения перекинется от автоматного дула к кудлатой башке пучеглазого царя, а два корректирующих луча (кольцеобразный микродиапазоновый с Наполеоновой горы и диффузионный от Манежных зверушек) не дадут сигналу ослабнуть. Задание Межзвездного комитета будет выполнено точно и в срок.
Президент изящной Академии запер за собой дверь спальни, встал перед зеркалом, покривившись, посмотрел на свое отражение: вислые щеки, мясистые губы, хрящеватый ком носа. Обитатели Земли простодушны, неиспорчены, по-своему даже трогательны, только вот внешность у них – с непривычки испугаешься. Да и привычка не больно-то помогает. Этак забудешь, как выглядят нормальные лица.
Он оглянулся, борясь с искушением. А что? Дома никого. Опять же дело сделано – можно себя и побаловать.
Решительно расстегнул шов, скрытый в жировых складках шеи, взялся рукой за подбородочные брыли, осторожно потянул, и маска капюшоном повисла на спине.
Хорош, ох как хорош собой был Ягкфи Еыукуеудш (так на самом деле звали существо, известное столичным жителям под совсем иным именем) – той редкостной, драгоценной красотой, что встречается лишь на старинных мезогранских селенограммах: точеная линия зубохвата, мужественные кольцесбросы страмзы, мягкий, лучистый свет люминозыров (особенно левого нижнего, прикрытого подрагивающим полупрозрачным стробовеком).
Милая, милая, произнес про себя Ягкфи, воскрешая в памяти дорогие сердцу черты. Ты только меня дождись, уже недолго осталось.
Благодаря системе копронаведения, выстроенной в стратегически важной точке планеты Земля, третья ракетная флотилия с Тефалевой помощью благополучно преодолеет 36364585900000000 эонов межпланетного пространства и прецизионно высадит на Ленинских горах спасателей Министерства по чрезвычайным ситуациям.
За время командировки Ягкфи успел всей душой привязаться к славным игнорамусам, населяющим голубую планету. Им, бедняжкам, невдомек, что из невидимых песочных часов их земного бытия высыпаются последние крупинки. Земляне радуются, как дети, подсчитывая, сколько дней осталось до цифры с тремя нулями. Но в миг, когда часы на Спасской башне (которая специально для этой цели была возведена предшественником Ягкфи, опытным скаутом по имени Анщвщк Лщтэ) пробьют роковую полночь, наступит тот самый конец света, о котором людей предупреждал еще Шщфтт Ищпщыдщм. Мол, упадет на землю звезда, и отворится кладезь бездны, и помрачится солнце, и обезумеют компьютеры – одним словом, произойдет интрапланетарная микрокатастрофа, предсказанная Межзвездным вычислительным центром еще две световых недели назад.
Земляне предостережения не поняли, и теперь ясно, что это к лучшему – страшно представить, какая бы тут началась паника. Но паники не будет: магическая формула, спасительная молитва, с некоторых пор звучащая в телеэфире, призвана успокоить туземцев, внедрить в их подсознание оптимизм и веру в будущее.
Слава Тефалю, теперь все и в самом деле устроится. Прилетят утыканные антеннами корабли спасателей (невежественные переводчики «Откровения» вообразили, что речь идет о саранче: «у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала»), корабли разместят в своих четырехмерных недрах всех обитателей Земли, предварительно их усыпив, а проснутся земляне уже на планете Вуфер, как две капли воды похожей на Землю, только трава там не зеленая, а розовая, и вода белая. На Вуфере уж и отделочные работы заканчиваются.
Возьмет Ягкфи свои три световых отгула и вместе с милой завалится куда-нибудь на Уигтэлшт Ргещк, подальше от всех. Как изрек поэт: «Ещ ыдууз! зуксрфтсу ещ вкуфь!»
Клянусь Тефалем, лучше не скажешь.
Спаситель Отечества
– …Поднимется мускулистая рука миллионов трудового мещанства и колхозного батрачества, и прогнивший режим отправится на свалку истории!
Про «мускулистую руку миллионов» Зиновий Андреевич вставил нарочно, превосходно понимая, что делегатам съезда это пакостное словосочестание придется по сердцу, а вот в подсознании телезрителей, травмированном гимназической программой, отзовется смутным отголоском чего-то давно забытого, но неприятного.
Сел на место под гром аплодисментов и скандирование «Ленин-партия-Андреич!» Сосед по президиуму, председатель думского комитета по борьбе с внутренними и внешними врагами, пожал оратору руку, а потом, не совладав с чувствами, еще обнял его и поцеловал. «Молоток, Андреич, вставил дерьмократам», – шепнул он, брызгая слюной и пуча истероидные глаза.
Зиновий Андреевич украдкой вытер руку о полу сюртука. От потных рукопожатий партийных товарищей на правой ладони высыпала нервная экзема, а от их большевистских поцелуев с губ неделями не сходил герпес. Проклятое интеллигентское чистоплюйство – так и не изжил, за столько-то лет.
Непременный секретарь осмотрел залу с нескрываемым отвращением – знал, что товарищи по партии воспримут его всегдашнюю брезгливую мину как проявление суровой принципиальности. Ну и физиономии, подумал он, скользя взглядом по распаренным лицам делегатов. Упыри какие-то. Тысячу раз прав Ортега-и-Гассет: самоподавление личности во имя ложно понятых коллективистских ценностей приводит к вырождению нации. О, ненавистный большевизм, чума двадцатого века, долго еще ты будешь сосать кровь из многострадальной плоти моего народа?
Когда двадцать лет назад Зиновий Андреевич, интеллигент в восьмом поколении, объявил домашним, что собирается стать членом КПСС, от него ушла жена, специалистка по Лотреамону, отец-профессор его проклял, а мать вдруг зачастила в церковь и все молилась за просветление заблудших и вразумление неразумных. И сколько ни доказывал Зиновий Андреевич дорогим людям, что коммунистического дракона можно уничтожить только изнутри, сделавшись одной из его огнедышащих голов, они не желали слушать. Было горько, больно, обидно. Но великая цель требовала великих жертв.
И никому ведь не расскажешь, сколько сил потратил Зиновий Андреевич и его единомышленники, такие же патриоты и мученики идеи с партбилетом в кармане и постылым талоном в райкомовский (позднее обкомовский и цековский) распределитель, чтобы свершить чудо из чудес – расшатать и повалить тоталитарного колосса.
Герой любимого сериала Зиновия Андреевича штандартенфюрер Штирлиц 23 февраля втайне от сослуживцев по Имперскому управлению безопасности отмечал свой любимый праздник – День Красной Армии, а непременный секретарь Российской большевистской партии каждый год 19 августа, в сладостную годовщину великого Армагеддона, выпивал в одиночку бутылку «Вев Клико».
Тогда, в 91-ом, его единомышленники вышли из КПСС, решив, что их свяшенный долг выполнен. Зиновий Андреевич смотрел им вслед с тоской и завистью. Счастливцы, теперь они были уважаемыми членами общества, читали лекции в Гарвардах, непринужденно цитировали Мандельштама и пели под гитару Галича. Что ж, у каждого свой путь. Зиновию Андреевичу выпал самый кремнистый, но зато и самый важный. У него была своя миссия, свой крест – стать главной башкой поверженного, но все еще могучего и смертельно опасного чудовища.
Если в вандемьере 93-его хилое российское народовластие и удержалось на плаву, то лишь благодаря лидеру оппозиции. Ценой титанических усилий, идя на чудовищный риск, Зиновий Андреевич переиграл, перехитрил, переболтал ЦК и не дал-таки своим рвавшимся в бой соратникам присоединиться к мятежу красных полковников.
А еще большая опасность подстерегала Россию на прошлых императорских выборах, когда за три месяца до голосования большевиков поддерживали 92 % избирателей. Горькая ирония заключалась в том, что дорогая сердцу Зиновия Андреевича демократия должна была пасть жертвой собственных завоеваний – несчастные, темные соотечественники, дети и внуки крепостных, твердо вознамерились отдать свои голоса вчерашним притеснителям. Надежды на избавление почти не было.
Вот когда Зиновий Андреевич развернулся во всем своем блеске! Он проявил такую феерическую доблесть, перед которой меркли двенадцать подвигов Геракла.
Первым делом отправился в Цюрих, якобы на экскурсию по ленинским местам. На самом же деле лег в клинику, чтобы сделать трудную пластическую операцию, в результате которой обзавелся неаппетитнейшей бородавкой на носу. С этим украшением, повергавшим в трепет прекрасную половину избирателей, Зиновий Андреевич объехал всю империю. Произносил идиотские речи, неграциозно плясал вприсядку и даже, подобно чеховскому персонажу, распевал песни сильным, но несказанно противным голосом. Одну активистку из Города Невест при ритуальнои партийном лобзании укусил за губу до крови, а фотографируясь с октябрятами, исподтишка щипал бедняжек за пухлые попки, добиваясь, чтобы малютки заплакали и стали рваться от злого лысого дядьки. Предвыборное турне увенчалось грандиозным успехом – Зиновию Андреевичу удалось-таки распугать большевистский электорат, и многострадальная, горячо любимая Россия получила четырехлетнюю передышку.
Тут ведь каждый год, каждый месяц был на вес золота. Время, все решало время. Только бы подросло новое поколение, не изуродованное страхом, двойным стандартом и культом Павлика Морозова. Иногда непременный секретарь чувствовал себя тем самым героическим голландским мальчиком, который держится из последних сил, закрыв своим слабым тельцем прореху в дамбе. А в особенно трудные минуты (ведь есть же предел силам человеческим!) – героическим спартанским мальчиком, в живот которого вгрызается безжалостный лисенок.
Гораздо легче было бы достичь поставленной цели, если б не безумные, не поддающиеся разумению действия демократической власти. Власть делала все, чтобы свести усилия Зиновия Андреевича на нет. Сначала он негодовал и сетовал, а потом вдруг словно пелена упала с глаз. Все оказалось просто и ясно.
Глупости и преступления, совершаемые под прикрытием высочайшего имени, со всей очевидностью свидетельствовали, что демократической партией руководит такой же глубоко законспирированный штандартенфюрер, втайне работающий на дело большевизма. И теперь участь России зависела от того, кто из двух Штирлицев окажется предприимчивей и хитрее – красный снаружи, но белый внутри Зиновий Андреевич или его белый снаружи, но красный внутри vis-а-vis.
А между тем благословенная передышка заканчивалась, надвигалось новое испытание, опять над отечеством сгущались предвыборные тучи, и в небе высверкивало грозными сполохами.
Тот, другой Штирлиц нанес ряд мощных и неожиданных ударов.
Подорвал авторитет правительства, безо всяких видимых резонов разогнав за год четыре чудеснейших министерства.
Повалил и растоптал едва-едва начинавшую крепнуть национальную валюту.
Умудрился сделать так, что перед парламентскими выборами власть осталась вообще без собственной партии.
Наконец, снова вздумал завоевать Чечню, отлично зная, что с этим гиблым делом не справились даже такие орлы, как Ермолов с Паскевичем.
Но и Зиновий Андреевич не дремал. Он составил свой собственный план большевистской Цусимы – и не только составил, но уже и приступил к его осуществлению.
В результате тончайшей, многоходовой интриги удалось разделить единый большевистский поток на несколько ручьев. Главная каверза здесь таилась в самой идее выбора, вещи несовместной с коммунистическим одномыслием. Теперь тугодумным сторонникам большевизма предстояло выбирать, за кого отдать голос: за «Союз патриотов-коммунистов», за блок «К победе ленинизма» или за «Движение большевиков-ленинцев»? Но ведь для этого придется сравнивать, думать. А размышление – для коллективистских ценностей процесс архиопасный, могущий Бог весть куда завести.
В столице исход выборов был предрешен. Вожак московского пролетариата (страстный читатель Хайдеггера и еще более непримиримый враг коммунизма, чем сам Зиновий Андреевич) обещал в канун рокового дня выпустить своих седовласых фурий, чтобы прошли по Тверской, стуча кастрюлями и понося молодежь, очкастых, бородатых и евреев. (Согласно достоверным статистическим исследованиям, эти четыре отчасти совпадающие категории, составляли 65,34 % московских избирателей.)
Был и еще один стратегический козырь – на самый крайний случай. В прошлом месяце Зиновий Андреевич инкогнито совершил путешествие в Амстердам, где провел в квартале «красных фонарей» омерзительную ночь с проституткой-трансвеститом. Встреча, от одного воспоминания о которой Зиновия Андреевича кидало в холодный пот, была снята на пленку. Если уж совсем не будет другого выхода, перед вторым туром императорских выборов придется подбросить эту запись в редакцию «Московского богомольца» или на главный телевизионный канал. Сам Зиновий Андреевич при этом, конечно, погибнет, растерзанный товарищами по партии, но Россия получит жизненно важную отсрочку еще на четыре года. Что такое жизнь одного человека по сравнению с судьбой Родины.
Съезд подходил к концу. Все встали и запели партийный гимн. Зиновий Андреевич придвинулся к микрофону, поправил пенсне и с искренним чувством подхватил, вкладывая в ненавистные слова совсем иной смысл:
PTSD
«Доктор, это случилось снова». Генерал тяжело опустился на кушетку, сцепил крепкие, узловатые пальцы и горько покачал головой.
«Да, я видел по телевизору. – Соломон Борисович с участием покивал. – Вы располагайтесь на кушетке поудобнее, вытяните ноги. Сеанс будет долгим. Признаться, я никогда еще не встречался с таким головоломным случаем. Разве что в восемьдесят втором, когда еще работал в сфере психотерапии. У одной пациентки наблюдался странный синдром. Очень любила принимать гостей. Целый день провозится у плиты, наготовит всяких разносолов, а перед тем как подавать на стол, вдруг ощущает непреодолимый позыв плюнуть в каждое блюдо. И плевала, ничего не могла с собой поделать. Потом выяснилось, что, когда она была грудным младенцем, ее мать всякий раз перед кормлением плевала себе на сосок – ей казалось, что так гигиеничней. Представляете? Тогда-то я и решил заняться психоанализом. Чтобы докопаться до сути проблемы, я должен вскрыть корневую систему вашего патогенного бессознательного, выявить парадигму невротической симптоматики. Вы рациональный, зрелый, волевой человек. Ваша странная аномалия безусловно носит аффектный характер и сублимирует некий разрушительный позыв. Расскажите, как это произошло на сей раз».
Генерал тяжело вздохнул и стал рассказывать. Шел митинг протеста против антинародного режима. Речь была подготовлена заранее. Он собирался говорить о катастрофической бездуховновсти неокомпрадорской буржуазии. Вдруг, когда по конспекту следовало повернуть к идее человеколюбия и соборности, он ни к селу ни к городу, глядя прямо в нацеленные телекамеры, выкрикнул злополучную фразу: «А виноваты во всем жиды! Хороший жид – мертвый жид!» и это уже в третий раз за минувший год…
Безумно стыдно. Не говоря уж о том вреде, который наносят эти безобразные припадки народно-патриотическому делу. Некоторые товарищи вновь поставили вопрос об исключении генерала из партии – и если б не боевые заслуги, если б не четыре боевых ранения, полученных в боях с афганскими сионистами, то выгнали бы с треском и позором. Зиновий Андреевич выручил, опять взял на поруки, но при расставании руки не подал. И пришлось проглотить.
Закончил генерал на молящей ноте, в обычной жизни совершенно ему несвойственной: «Помогите, доктор. Спасите меня. Сделайте что-нибудь! Это как мина замедленного действия – никогда не знаешь, когда прозойдет взрыв. А может быть, меня прозомбировали тайные враги России? Или я сумасшедший?»
Соломон Борисович выслушал внимательно, строча золотым «паркером» в блокноте. «С психическим здоровьем у вас, милейший, все в полном порядке. А зомбирования никакого не существует. Чушь это все, враки. Тут другое: истинная причина вашей спонтанно проявляющейся юдофобии полностью вытеснена в подсознаие. Работа психоаналитика – помочь вам в локализации травматического очага. Давайте искать вместе. Будем постепенно двигаться в прошлое. Если понадобится, дойдем хоть до эпохи еврейско-монгольского ига. – Доктор коротко улыбнулся, давая понять, что шутит и что так далеко в историю забираться не придется. – Ваши приступы – классическое проявление PSTD.» «Что?» – приподнялся генерал, решивший, что не дослышал. «Лежите-лежите. У вас post-traumatic stress disorder. Посттравматический синдром. Где-то в вашем прошлом таится психическая травма, связанная с евреями. Вы готовы вскрыть механизм своего подсознания? Предупреждаю, что дело это неприятное и даже страшное. Никогда не знаешь, что может выплыть». «Я не робкого десятка», – улыбнулся генерал, но от слов психоаналитика по сердцу пробежал холодок. «Тогда приступим. – Соломон Борисович включил магнитофон. – Начнем с современности – так уж, для порядка. Скажите, много ли среди ваших соратников евреев?»
Генерал удивился. Ему никогда не приходило в голову различать людей по национальному признаку – был бы человек хороший. Да и партия, к которой он принадлежал, отстаивала интернационализм и твердо держалась ленинско-павловских принципов (в смысле, не принципов академика Павлова, а принципов Павла, для которого несть ни иудея, ни еллина).
Поделиться книгой: