Карьера

Александр Рудазов

Карьера

Скрипнула дверь. Узенькая щелочка начала расширяться, и за ней показалось настороженное лицо. Или, скорее, мордочка. Заросшая мягкой короткой шерстью, с клочковатой бороденкой, слегка карикатурными чертами и крупными лошадиными ушами.

Домовой.

Востренький нос с шумом втянул воздух, и его обладатель брезгливо закашлялся. Во дворе пахнет бензином и еще какой-то пакостью.

И-и-и, а раньше-то, раньше! Сено и молоко, молоко и сено! Ну и навоз еще. Хотя это как раз никуда не делось – вон, домик дощатый, с сердечком. Так и несет от него, так и несет… Смешивается, правда, с лавандой или еще какими цветами – кто его тут разберет… Придумали тоже микстуру – «восвежитель воздуха»!

Старый домовой Прокоп живет в этом доме уже много лет. Имен сменил… и-и-и! Не сосчитать. По давней традиции, если хозяин дома в нем, дому, умирает, домовой берет его имя. Чтоб, значит, почтить память. А если дом пустой, такой покойник и сам может домовым стать…

Только это редко бывает.

Любит Прокоп свой дом. Да и как не любить, коли дом с домовым, почитай, единое целое. Хоть и старенький уже домик, еще до революции возвели, а все одно – не желает душа другого, да и все тут. Стены-то сменить нелегко, не у всякого выходит… Иной домовой и вовсе такого не переживет – помрет, вот и вся недолга.

Но Прокоп сменял жилище уже неоднократно. Да и как иначе, если в том годе старик отпраздновал юбилей? Полторы тысячи лет уже Прокоп по земле ковыляет, за печкой ютится, по трубе стучит. Он – старая дружина, теперь таких уже не водится.

Забыла молодежь свои корни, забыла…

А вот он, Прокоп, не таков! Он не кто-нибудь – он господар, настоящая элита среди домовых! На Руси таких уж почти не осталось – в Сибири кой-где, у карелов есть, да, говорят, в Белоруссии еще бродит парочка.

И один здесь – в Самаре.

Ох, и красива же ты, Самара у Волги! Какое суденышко ни пройдет мимо – так залюбуется. Да есть ли другой такой город на свете? Конечно, Прокоп уже лет триста сидит на одном месте безвылазно, но верит – нет.

Его город, его Самара. Хоть и побыла шестьдесят лет Куйбышевым, а все одно – вернули законное название, никуда не делись. Да и то сказать – где это видано, такой город, да вдруг в честь кого-то там называть! Уж если давать городу имя человечье – так уж того, кто этот город построил. Вот это по справедливости. Иван Великий Самару заложил – а никакой не Куйбышев.

А только нелегко жить стало в последнее время. Оно и раньше-то медом не было, но теперь совсем уж ни в какие ворота… Он-то, Прокоп, в город давненько приехал – еще когда и не было никакого города, а была крепостица. От басурман обороняться, границу стеречь. Граница русская в те времена как раз здесь и пролегала – а уж батюшка Иван Васильевич ее раздвинул, далеко раздвинул…

До сих пор вспоминается. Ехали тогда люди в Самару – на поселение ехали, с разных мест. И была среди них бабушка старая – с пустым возом. Смеялись над ней – куда, мол, болезная, тащишься, тебе на погост давно пора… Да еще телегу пустую везет зачем-то – али извозом заниматься надумала? А старушка помалкивала, да посмеивалась потихоньку. Народу-то на той телеге было столько, что аж на ободьях висли – только не видели их люди. Никто не видел, окромя той старушенции. Ну, она, ясное дело, ведьмачкой была, тогда еще оставались… настоящие.

А теперь почти никого…

Много воды утекло. Но вот уже больше века Прокоп живет здесь – в старом-престаром двухэтажном доме. Даже удобства во дворе – такой старый дом. До революции тут купчина один жил – не то чтобы такой уж богач, но мужик небедный. Потом красные пришли, купчине под зад коленом дали, дом отобрали. Первые годы тут какую-то голытьбу поселили – временно. Потом их по квартиркам разогнали, а в дом нэпман въехал – лавку бакалейную открыл. Пробыл сколько-то времени, да и исчез – тоже под зад коленом дали, как и купчине. А на его место новый владелец подселился – директор гастронома. Тоже купец, если по справедливости смотреть…

Потом война приключилась – в городе тесно стало, беженцев понаехало со всех концов. Куйбышев в те годы чуть ли не второй столицей был… Ну, Прокопу-то эта людская возня неинтересна – им, домовым, на любую войну чихать с крыши.

Печка цела – больше ничего и не надо.

А потом в дом новый хозяин въехал – и снова ведь купчина! Теперь уже из новых – пузатый такой, с цепью золотой на шее. Лет десять прожил… и исчез. Посадили, говорят. Куда, за что, почему – Прокоп не интересовался. Кого они волнуют, люди? Под ногами не путаются, жить не мешают – и ладно.

Что поделаешь, недолюбливает Прокоп людей. Огромные, громоздкие, неуклюжие и глупые-преглупые. Да еще со зрением беда – домовых в упор не замечают. Домовые людей видят, а люди домовых – никогда. Прокоп перед хозяевами, бывало, чуть ли не гопака отплясывал – смотрят, но не видят. Домового ведь только боковым зрением увидать можно, да и то не всегда. Ну, или если он сам этого захочет – но зачем ему этого хотеть, спрашивается? Это раньше домовые, бывало, показывались иногда, а теперь… ни к чему это, баловство одно. Молодежь еще иногда, бывает, шалит, хулиганит – люди этих мальцов «полтергейстом» прозвали, «шумливым духом».

Ну, все мы когда-то были детьми…

Оно, конечно, как раз дети-то домовых и видят. Совсем еще маленькие – младенцы. Если младенец смеется или плачет невесть с чего – точно домовой ему или козу состроил или рожу страшную скорчил. Ну а потом они подрастают и глаза приучаются отсеивать «то, чего не бывает». А домовым только того и надо.

Еще пьяные домовых порой замечают. И те, кто травки всякие нехорошие курит, да зелья поганые через иголки впрыскивает. А только кто ж им поверит-то? Они сами своим глазам не верят – примерещилось что-то, и все тут. Да и нечасто такое бывает – глаза нужно так залить, чтоб вообще никаких больше мыслей не осталось.

Ну, а что животные домовых видят, это ни для кого ни секрет. Твари бессловесные, безгрешные много такого замечают, чего люди знать не знают, ведать не ведают. Особенно у кошек ловко получается – кошки все видят, видимое и невидимое. У собак похуже – эти домовых не глазами видят, а носом чуют.

Прокоп поежился и поднял воротник. Ночка выдалась холодная. Лето хоть пока и не кончилось, а все одно – прохладно по ночам, ветерком с Волги веет. Еще пара дней, и осень явится – с дождями, с ветрами…

Старенький домовой грустно посмотрел на предмет, зажатый в ладони, вздохнул и юркнул через дорогу – в дом напротив. Так и не понял он, о чем в этом письме говорится, пусть уж Венька разберется, он паренек смышленый, мерекает во всякой механиции. А он, Прокоп, для этого стар – поздно ему переучиваться.

Домовые-то живут ого-го сколько – вот и не поспевают за людьми. Очень уж те быстро меняются. Вроде еще совсем недавно царь был. Потом – царя скинули, коммунизм строить зачали. Домовые первые лет тридцать и понять-то не могли – что за коммунизм такой, зачем надобен? Постепенно начали соображать некоторые. Михей в городе самым первым суть уловил – он вообще башковитый мужик. И решил – раз уж Большаки этот самый коммунизм строят, так и нам, Малому Народцу, не зазорно будет. Надо тоже перенять.

Ну ладно, переняли.

И на тебе! Фу-ты, ну-ты, лапти гнуты! Не успели за дело взяться как следует – так уже все! Нету больше коммунизма! Опять Большаки в другую сторону развернулись! Старое все снова поломали – и опять сызнова! Теперь уже что-то другое затеяли – не с царем, но вроде похоже. Ну и вот стоило ради каких-то семидесяти лет огород городить?! Только-только начали, как уже все – конец!

А им-то, им-то что делать?! Домовым-то?! Они же уже взялись, уже настроились! Домовые быстро перестраиваться не умеют! Вот уж больше пятнадцати лет прошло, а они все трепыхаются, все еще не поняли до конца, что уж и нет никакого коммунизма! И еще, наверное, столько же пройдет, пока окончательно поймут. Михей, вон, в затылке чешет, никак разобраться не может – что ж делать-то теперь? Опять старое ломать, новое строить? Да сколько можно-то?!

Михей, он вообще старается в ногу со временем идти. За Большаками поглядывает, все у них перенимает – ну чисто мартышка. Даже ликом – копия нынешнего городничего, только маленький. Их теперь почему-то по-аглицки кличут – мэрами. А чем «городничий» плохо было? Михей, вон, городяник – значит, наибольший домовой из всех, за всем городом приглядывает.

Снова скрипнула дверь. Теперь уже другая – дверь подъезда. Венька в четырехэтажке живет – тоже старенькой, но все ж поновее, ей и пятидесяти годов еще не исполнилось. На третьем этаже.

На самом деле, он во всем доме живет, но на третьем квартира есть пустая, вот Венька там все время и болтается. С этим своим… как его… компьютером.

– Венька! – тихо поскребся в дверь Прокоп. – Венька, ты дома?

– Есть децл, – послышалось оттуда. – Заходи, старый, мы тебе чаю на спину нальем.

Прокоп бесшумно просочился в тоненькую, почти неразличимую щель между дверью и косяком. Стены, заборы, двери для домового – не более чем дорожная разметка для человека. Не преграда. Надо – в любую щель прошмыгнем, хоть с волосок. А если даже такой нет – и сквозь стену пройти не побрезгуем.

Особенно если ты не обычный домовой, а господар!

В пустой однокомнатной квартире из мебели только телефонная розетка. И компьютер. Перед ним, прямо на полу, сидит и курит Венька – мелкий и очень уродливый гремлин. Прокоп сдернул с головы старый помятый картуз и начал теребить его в руках, не зная, с чего начать. Предстоит просить об одолжении, а Прокоп этого жутко не любит – не к лицу ему, старому господару, кому-то обязанным быть.

– Кхе! Кхе! – закашлялся он, ощутив сладковатый дымок. – Охти мне, Венька, да что ж ты делаешь-то, идол?! Табачищем навонял! Постыдился бы!

– Мой дом – хочу воняю, хочу нет, – невозмутимо ответил гремлин. – И это, кстати, не табак.

Прокопа передернуло. Домовые не только никогда не курят сами, но и вообще не выносят табачного запаха.

Впрочем, некоторые еще как дымят – те, что опустились до звериного состояния, «обесенились». Но Прокоп-то не из таких – он домовой порядочный, всякой дрянью не балуется и курильщиков не любит.

Да и самих гремлинов Прокоп не любит, что уж тут поделаешь… И то сказать – за что их любить-то? Гремлины – народец молодой, всего несколько веков по земле бродят. Говорят, немецкие зелейники, алхимиками именуемые, в своих пробирках их вывели. Так ли было, не так ли, теперь уж никто не ведает.

Разбрелись гремлины по свету, расплодились неимоверно. Технику обожают страстно – особенно им эти новомодные компьютеры полюбились. В этой ихой Сети Интернет гремлинов на самом деле океан – Венька рассказывал, что ему подобные обожают ползать по форумам и чатам (что это такое – Прокоп не понял), а там знай кривляются, да обкладывают всех по матушке.

Сам Венька постоянно пасется в каком-то «жэжэ» – а как это переводится, так и не объяснил, только хихикал долго. Вредные они, гремлины, характерец у них зело гнусный, да противный. А умишко – крохотный, только на пакости и пригодный.

Но в технике фурычат лучше всех, тут не поспоришь.

Венька – гремлин молодой, четыре года всего. Они – твари быстроживущие, уже в три года взрослые, а в тридцать – дряхлые старики. Не позавидуешь. Да и выглядит неказисто – мелкий, тощий, кожа пупырчатая, в бородавках, зеленовато-бурая, пятнистая. Уши огромные, глазищи плошками, пастенка вся в зубишках мелких, ноздри вертикальные, узкие, носа вообще нет.

– Ты у меня сегодня первонах, старый! – сообщил Венька. – Народ чего-то с утра неактивный, за весь день ни одного камента! Нет, я так тысячником не стану! А хочеццо… Хотя чего в нем хорошего, если вдумаццо?

– Венька, прекрати свой жаргон, надоел уже! – повысил голос домовой.

– Кисакуку! Ты с какова горада? – ехидно спросил гремлин.

– Венька, не дури!

– ПНХ! – фыркнул гремлин. – Старый, ну до чего ж ты не продвинутый… Учи албанский!

Прокоп сурово насупил седые бровищи. Здоровенные, как у филина, они составляют предмет его искренней гордости. Венька пошевелил ушами, противно хихикнул, но мордочка молодого гремлина все же слегка посерьезнела.

Разумеется, он знал, что ругани домовые не переносят – шутки шутками, но если переступить черту, домовой-господар может и убить. Сила в ручищах Прокопа огромная – он даже Большака при нужде задушить может, не то что гремлина.

– Ладно, старый, тебе чего? По делу – или так, каменты почитать?

– Да мне вот… письмо передали… того… – засмущался Прокоп.

– И чего?

– Ну так… это… дом мой сносят… – утер глаза старый домовой. – Сто лет стоял, никому не мешал, а теперь вот… и-и-и!… автостраду расширять будут, будь она неладна… Кому дом-то мой помешал?!

– Раскас жызненный, – безразлично пожал плечами Венька. – А я-то при чем?

– Так я на них пожаловался! В Москву! Самому столичнику! Он в Кремле живет! – указал на потолок домовой. – И вот…

– Чего?

– Да чего?… Велели мне свою анкету прислать…

– Тема по-прежнему не раскрыта, – глубокомысленно заметил гремлин.

– Так прислать ее велели мылом! – наконец дошел до сути Прокоп. – А как я ее мылом-то пришлю?… новомодное, что ль, чего-то?

Венька только теперь обратил внимание на предмет, робко зажатый в морщинистой лапке старичка-домового.

Брусок хозяйственного мыла.

Желтые глаза гремлина увеличились еще больше. Зубастая пастенка начала медленно раззявливаться. А потом Венька просто упал лицом на клавиатуру и забился в дикой истерике.

– Ржунимагу! – вопил гремлин, колотя кулачками по полу. – Бугага! Гыгыгы! Вмемориз! Афтар жжош!

С каждым его воплем Прокоп выглядел все более жалким и несчастным. Он стыдливо спрятал за спину злополучное мыло и втянул голову в плечи, больше всего желая сейчас провалиться под землю.

– Я пойду, наверное… – еле слышно пробормотал он, поворачиваясь к двери.

– Стой! – опомнился гремлин. – Ну ты силен, старый! Однозначный зачот! Плакаль! Давай сюда свою анкету, я тебе ее пошлю. Адрес какой?

– Странный адрес, – слегка оживился Прокоп. – Ни улицы, ни дома – только написано чего-то не по-русски, и еще про собаку странное чего-то.

– Давай сюда, – вырвал у него все листки Венька. – Ужоснах! Ты что, старый, до сих пор гусиным пером пишешь?!

– А что? – надулся домовой.

– В Бобруйск, жывотное! – заорал на него гремлин. – Ты где был весь последний век, старый?! В сортире пряталсо?! На вот, почетай, повысь грамотность!

Тоненькие когтистые пальчики с бешеной скоростью забарабанили по клавишам, перегоняя выстраданную анкету Прокопа в электронный вид. А домовой недоуменно повертел в руках книгу в половину собственного роста.

Хорошо, что господары такие сильные – даже самого Большака могут поднять, а не только его книжку.

– А-лекс-экс-лер, – по слогам прочитал имя автора Прокоп. – Это чего – нерусский, что ли?

– Пшолнах! – отмахнулся Венька. – Наш он, наш.

– Гремлин?

– Русский! Большак это, старый! Мы, гремлины, книжков не пишем – не наше это дело! Наше дело – в карбюратор конденсат подливать!

Венька последний раз щелкнул мышкой, пару секунд любовался на экран, а потом горделиво объявил:

– Все, старый, улетело твое письмо по адресу!

Прокоп невольно поднял глаза к потолку. Венька криво усмехнулся, покачал головой и задумчиво сказал:

– Ну ты все-таки кадр, старый… Надо про тебя Апачу рассказать. Апач таких коллекционирует.

– Каких таких?

– Тупых таких!!! У него в коллекции как раз только такого экземпляра не хватает!

Прокоп снова надулся.

– Да ты чего, старый? – хихикнул гремлин. – Ты чего, обиделсо?

– Венька, прекрати, а? – жалобно попросил Прокоп.

– А то еще можно Мицголу тебя сдать – пусть забанит нах… – задумчиво обдумывал варианты гнусненький гремлин. – Любит он, сцука, это дело – меня вот забанил зачем-то…

Старый господар только вздохнул. Разговаривая с Венькой (да и большинством других гремлинов), он не понимал добрую половину.

– Да, в баньку бы сейчас неплохо… – почесал в затылке он.

В туалете зашумело, забурлило, а потом стукнула дверь, и на пороге появился Каналюга.

– Венька, у тебя слив не работает, – булькающим голосом сообщил он.

– Слив защитан, – рассеянно отмахнулся гремлин, одной рукой двигая мышкой, другой зажигая новый косяк, а ногами барабаня по клавишам. У гремлинов, собственно, ног и нет – они четвероруки, как мартышки.

– Не сдох пока, старый пень? – посмотрел на Прокопа Каналюга. – Живучая ты коряга…

Прокоп набычился, исподлобья глядя на этого водяного. Каналюга живет в самарской канализации уже почти полвека, что изрядно отразилось на внешности – стал тощим, как скелетина, зеленым, покрытым плесенью и ужасно вонючим. Кроме основного имени у него есть еще и запасное – Туалетный Человечек. Ласковое такое прозвище. Каналюга и в самом деле любит в самый неожиданный момент выныривать из унитазов и пугать людей.