Интервью, мысли, записи

Валентин Саввич Пикуль

Интервью, мысли, записи

СЕТЬ ДЛЯ ВРЕМЕНИ

(Интервью-размышление. Журнал «Трезвость и культура». 1986. № 2)

Давайте поговорим о времени!

Для начала, не удивляйтесь, внимательно посмотрим на одну примечательную картину…

Художник Сальвадор Дали назвал ее «Упорстро памяти»… Огромное отпугивающее пространство. Здесь все словно застыло. На переднем плане оцепеневший ствол дерева, рядом валяется какая-то кость ископаемого животного. У линии горизонта — спокойное море и леденящие душу скалы. Все это исполнено талантливо и… отталкивающе.

Но вот что бросается в глаза: гигантские часы. Их несколько, и они разбросаны по всей картине. Исковерканные, сплющенные, с рваными краями. Создается впечатление, что все часы тают, как куски льда. Но их стрелки показывают разное время. В левом углу — часы с закрытым циферблатом. На крышке какие-то странные насекомые. Аллегория картины более прозрачная, чем на других работах Дали. Жизнь на земле прекратилась. Изуродованные часы напоминают о том, что когда-то была жизнь. Когда-то было время. Сейчас все находится в стадии разрушения. Часы еще есть, но время остановилось.

Если задуматься всерьез, то время никогда прежде не занимало такого места в сознании человека, как сегодня. Мы встречаемся буквально на каждом шагу с человеком бегущим, спешащим, торопящимся. Каждый из них живет под знаком времени. Кто-то очень верно подметил: для того чтобы оставить эмблему нашей цивилизации, достаточно изобразить часовой циферблат с бегущей секундной стрелкой…

Что есть ВРЕМЯ?

Над разгадкой его ломали головы мыслители прошлого, схватывались в жарких спорах литераторы, скрещивались самые противоречивые направления философии и психологии. Вне вопроса о времени было трудно представить развитие человечества…

Непонятное тоже стоит знать. Музыка — ведь тоже абстракция, однако, слушая ее, мы порой плачем. Уличная реклама — абстракция, но иногда она вызывает восхищение. Театр, в конце концов, с его условными декорациями, — тоже абстракция, однако мы не возмущаемся этим. Очевидно, в каких-то зонах жизни абстракция попросту необходима. Как и время.

Но самое ценное, что даровано человеку, — это время. Когда закончилась война, у меня было всего пять классов образования. Надо было зарабатывать себе на хлеб. Я выбрал хлеб литературный. Хотел быть парашютистом, но для этого требовалось восемь классов. Мечтал стать машинистом, меня опять не взяли на курсы по той же причине. Я не иронизирую над своей судьбой: она действительно сложилась так, что мне деваться было некуда. Вы только не думайте, что в литературе меня ждали. Напротив, мне пришлось преодолеть огромные трудности, пока в 1956 году меня не приняли в Союз писателей. Но, и выпустив первую книгу, я понял, что жизнь будет трудной. Надо было доказывать свое право называться литератором. До 30 лет я учился самостоятельно. И вот сейчас, когда уже выпущено более двадцати книг, я признаюсь — своей работоспособностью я еще не удовлетворен…

Почему я все же стал писателем-историком?

«Не зная прошлого, нельзя понять настоящее и построить будущее» — так рассуждал Максим Горький. Добавлю от себя, что история — инструмент острорежущий! Его лезвие можно использовать и как спасительный скальпель, и как оружие, наносящее болезненные раны. Хочет того или не хочет исторический романист, но, садясь за рабочий стол, он уже волею обстоятельств вовлечен в борьбу. А это требует и сил, и времени…

Морская служба помогла мне раз и навсегда обрести необходимую для прозаика потребность в самодисциплине, продолжительном напряжении. Сила воли помогает и в преодолении тех критических жизненных ситуаций, что не минули ни одного из нас. Вопреки всему иду, выражаясь морским термином, избранным курсом. Многие качества, в том числе и способность умело распоряжаться временем, я принес с флота. Многие мои товарищи ничего не пишут только потому, что не получили в юности фронтовой закваски и уступили то ли под натиском восторженных похвал или самоуспокоенности, то ли не смогли преодолеть неизбежных в труде литератора неудач.

Никто сейчас не отрицает один из способов образования — самообразование! Доверить образование самому человеку — значит признать в нем способность улучшить себя самого и сделать жизнь насыщенной и интересной. Я никогда не ждал, что кто-то придет ко мне и попытается сделать мою жизнь интересной. Я иногда удивляюсь людям, которые едут в дом отдыха только для того, чтобы повеселиться, надеясь, что их развеселит затейник. Правда, мне приходилось, и не раз, видеть группы подростков, которые совершенно не знают, что им делать и как быть? Они бесцельно стоят на улицах, в подворотнях, гогоча, задевая прохожих, бренча на гитарах, покуривая. Сперва они приноравливаются сбрасываться мелочевкой и покупать дешевое вино. Потом переходят на водку. Разве они могут ценить великую ценность жизни — время?! Я как-то подсчитал: допустим, в день они тратят попусту три часа. В месяц получается около четырех суток, а за год — пятьдесят…

Как-то я не выдержал, подошел к ним, сделал замечание. И что же? Попросили не распоряжаться их временем.

Кто-то из мудрецов сказал, что в юности время считается золотым, в зрелые годы — серебряным, в преклонном — свинцовым. Да, время неуловимо и неощутимо…

Говорят, существует мнение, что человека можно вполне определить, зная, кем он был окружен в юности и как воспитан. С этим можно соглашаться, а можно и не соглашаться. Ведь вот мы, мальчишки, буквально водворенные на Соловки в школу юнг, были на самообслуживании: и стирали, и гладили, и строили, и учились. Все делали сами. И почти все стали хорошими людьми в жизни. Главное — быть увлеченным.

Мы живем в стране, имеющей книжные традиции. Я не понимаю тех людей, которые жалуются на отсутствие книг. Скорее, они не могут выбрать нужное. Признаюсь, не люблю иноземное слово «хобби». Я привык его заменять словом «увлечение». Такой человек, возвратясь с работы, остается занятым, посвящая себя любимому делу. Сколько в жизни я наблюдал: коллекционеры — счастливейшие люди. Пусть один разводит кактусы, а другой разыскивает диковинные марки — всё благо! Такой человек, я твердо убежден, не будет жаловаться на то, что ему нечего делать и потому он выпивает.

Литература для меня — не увлечение. Это моя профессия. Но я еще имею кое-что и для души. Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне два увлечения: русскую генеалогию и русскую иконографию (не надо путать это слово с иконами. Это наука о портретах). Не будь у меня этих увлечений, мой литературный путь был бы обедненным…

Что я скажу по поводу различных человеческих характеров? Каждый должен оставаться самим собой. Наше общество не нуждается в нивелировании людей. Пусть все будут разными. И каждый должен быть на своем месте. И свои обязанности в обществе он должен свято выполнять. Я презираю в людях тщеславие, но высоко ценю в них честолюбие. Честолюбие — от слова «честь», а честь всегда ценилась и ценится высоко. Честь всегда определяла приверженность человека своему долгу — как индивидуальному, так и гражданскому. Мы говорим — это честный человек, значит, это человек, на которого всегда можно положиться.

Уважаю людей за трудолюбие. К сожалению, человек не всегда хочет работать, но в том-то и заслуга его, что, превозмогая себя, он подходит к станку, становится у штурвала, садится за стол. Следовательно, хочешь ты или не хочешь, но ты обязан трудиться. Вдохновенный и творческий труд, о котором у нас так много говорят, требует людей тоже одержимых…

Верно подмечено, что характерной чертой настоящего времени является обращение ко времени прошлому в той или иной форме. Почему это происходит? Идет поиск нравственных критериев. Возникает потребность отыскать истоки нравственных норм. Так ли это?

Думаю, что так. Генеалогические связи с предками и семейные традиции играют немаловажную роль в становлении характеров молодых поколений. Как у нас сейчас внук гордится славой своего деда, сражавшегося под Сталинградом, так же, скажем, юноша XVIII века знал, что его прадед сражался под Полтавой, а отец участвовал в штурме Измаила. Память о предках — главное и необходимое условие в воспитании духа патриотизма. В связи с этим мне бы хотелось сказать еще о таком человеческом качестве, как доверие. В былые времена щедрее оказывалось доверие юности. Сейчас у нас человек вступает в сознательную жизнь после двадцати лет и даже старше. А до этого находится на полном обеспечении родителей и государства.

К доверию надо тщательнее присмотреться и, быть может, оказывать его еще со школьной скамьи…

И последнее: я считаю, что хорошо налаженная семейная жизнь и добрые отношения внутри семьи — основа успеха в жизни, это блистательный стимул трудоспособности…

КАК ПРИХОДИТ ТЕМА?

(Интервью Е. Гуслярову — спецкору казахстанской газеты «Ленинская смена». 13.01.88)

ВОПРОС: Как к вам приходит тема? Есть ли такой толчок, после которого вы уже знаете — будет новая книга?

В.П. — Писатель, пишущий о современности, едет искать тему в колхоз или на завод, командировку ему оплачивают. Я, исторический романист, сижу дома, и тема приходит от изучения тех книг, тех материалов, за приобретение которых мне никогда и никто не платит, наоборот, я сам плачу немалые деньги. Например, мой гонорар за роман «У последней черты» не смог окупить тех средств, что я истратил на приобретение редчайших изданий о «распутин-щине». Именно из освоения новых исторических материалов и рождается новая тема — новая книга…

ВОПРОС: У Пикуля нет пока подражателей. Может быть, это потому, что подражать вам трудно, поскольку нужна неимоверная работоспособность? Особенно в той части, что вам каждое слово, вероятно, нужно подтвердить документом, преданием, историческим фактом?

В.П. — Вопрос о подражателях. О подражателях ничего сказать не могу, но сам я имею отличные образцы для подражания. Это — Александр Малышкин, который произвел на меня огромное впечатление, и я до сих пор по-доброму завидую его умению владеть языком.

Это Франсуа Рабле с его гиперболическими формами, близкими к гротеску.

Наконец, Салтыков-Щедрин с его умнейшей, глубокой сатирой, который в «Истории одного города» близок к формам Рабле. Люблю писателей-народников, особенно Г. Успенского с его прекрасной книгой «Нравы Растеряевой улицы». Люблю В. Шишкова с его точной подачей самого сложного исторического материала…

ВОПРОС: Странная вещь. Читатель уже давно относится с беззаветной преданностью к Пикулю, к каждому его произведению. А критика никак не может определить настоящее место писателя В. Пикуля в нашей литературе. Хотя можно вполне определенно сказать, что каждое произведение ваше влияет на формирование нынешнего читателя. Как вы сами относитесь к этому парадоксу?

В.П. — Самым лучшим критиком для меня является жена, которая все исторические материалы прочитывает вместе со мною. Потому ее критика существенна и основана на точных знаниях тех фактов, которые употреблены мною в работе. Критик же способен только ругать меня, но критиковать не может, ибо ему незнакомы материалы. Все сводится или к огульному охаиванию, или же к «ловле блох». Критику я презираю, ибо она у нас попросту безграмотна. Много я встречал на своем веку бездарных писателей-неудачников, которые стали у нас критиками только потому, что сами ничего не умеют делать. Я буду согласен только тогда с критикой, если увижу, что критик знает в истории то, что привелось узнать мне. Мой последний роман «Каждому свое» (о французском генерале Моро) обошли полным молчанием, ибо не знают критики об оппозиции Наполеону со стороны его же генералитета…

Дополню, что обо мне не только «брюзжат», но и сплетничают. Например, будто я завел катер и бежал на нем в Швецию. Или — жена моя «гребет» деньги из швейцарских банков. Все это вранье, я ни разу и за границей-то не был. Не был и не тянет туда, ибо за рабочим столом мне гораздо интереснее, нежели болтаться «галопом по Европам».

Что же касается того, портит ли дурная критика мне настроение, я отвечу так: никакая критика не мешает мне жить, ибо ни хороших отзывов, ни тем более дурных я никогда не читаю.

С тех пор как у меня стало весьма неважно со здоровьем, жена взялась оградить меня от критики. Она все и читает. Может быть, она права. Во всяком случае, я ей подчиняюсь, и выходит, что критики портят теперь настроение не мне, а ей…

ВОПРОС: Некоторые из моих друзей (в том числе и я) считают, что Пикуль для своего времени значит больше, чем Дюма для своего. Потому что Дюма современная ему Франция просто-напросто «устала» читать, а Пикуля сейчас не хватает. Хотя работоспособность, пожалуй, одинакова, а тиражи ваши бывают и побольше.

В.П. — Оставлю на вашей совести сравнение с Дюма. А что касается существа, то отвечу так. Разница тут большая. Дюма стремился к развлекательности, я же свою задачу вижу в том, чтобы пробудить в читателе чувство патриотизма, основанного на знании отечественной истории…

ВОПРОС: Считаю, что ваша заслуга значительна уже тем, что вы изобрели, если так можно выразиться, наиболее современный стиль, даже жанр произведения, наиболее приближенного к духу документа. То, что особенно нужно читателю, к чему он тянулся. Ваши книги заполнили эту часть потребностей. Может, отсюда и такой успех? Вы сознательно стремились к подобному стилю, или это получается случайно?

В.П. — Когда-то Ю. Тынянов говорил: «Где кончается документ, там я начинаю». У меня все наоборот. Я почти не могу писать без документа, пусть даже незначительного.

Может, тем и объясняется внимание читателя к моим романам, что он ощущает в них наличие подлинного факта.

О своем стиле ничего сказать не могу. Стиль — это характер самого автора, самого человека…

ВОПРОС: Немного о творческом распорядке. Что могут означать слова «творческая дисциплина» по отношению к В.Пикулю?

В.П Пока не закончу работу, от стола не отрываюсь: нет ни праздников, ни выходных. Уже несколько лет все праздники встречаю за рабочим столом…

ВОПРОС: Что бы вы могли посоветовать молодому писателю, который взяв так называемую «трудную» тему, не угодил критике?

В.П. — Вопрос понял… Такому писателю я советую взять другую трудную тему и, если не угодит вкусу читателя, пусть берется за третью… Мнение критики не всегда совпадает со вкусом читателя…

ВОПРОС: Мы часто спрашиваем авторитетных людей о том, какая мысль должна быть сегодня главной, какому завету надо следовать молодежи, чтобы честь и в самом деле, не испачкать смолоду. Со временем из этого может сложиться своеобразная «книга назиданий». Какую мысль вы могли бы предложить для нее?

В.П. — Главное в человеке — это и в самом деле честь, а поддерживать свою честь надо не словами, а делом. Ненавижу в людях тщеславие, зато уважаю людей честолюбивых…

ВОПРОС: Какое из описанных вами исторических лиц наиболее вам симпатично, и наоборот?

В.П.— В молодости я любил поручика Карабанова (из романа «Баязет») и мичмана Вальронда (из романа «Из тупика»). Сейчас мои любимые герои — сильные личности: Исполатов (роман «Богатство»), Полынов (роман «Каторга»). Не люблю тех героев, которые мне не удались, а характеры их по каким-то причинам мною едва намечены…

ВОПРОС: Двадцатый век в большей части уже принадлежит истории. Есть ли в нем такой период, который вы бы хотели, как говорится, копнуть?

В.П. — Я уже копнул его достаточно. Можно вспомнить романы «Моонзунд», «Три возраста Окини-саи» «Крейсера», «Из тупика», «У последней черты»…

Сейчас буквально погружен в освоение трудного материала о Сталинградской битве.

ВОПРОС: Бытует мнение, что Пикуль весьма неохотно встречается с журналистами. С чем это связано?

В.П. — У меня нет времени для разговоров до такой степени, что не всегда удается поговорить с женой, к тому же я не сторонник того, чтобы имя писателя часто мелькало в печати — пусть это имя чаще повторяется при выходе новых книг…

ВОПРОС: Мне, как патриоту своей республики, хочется задать и такой вопрос: нет ли у вас в запасе сюжета из истории Казахстана?

В.П. — Вы знаете, есть. Сейчас у меня в работе историческая миниатюра, действующее лицо которой печально знаменитый генерал Анненков. Активно изучаю события, связанные с его черными делами на территории вашей республики, в частности — геройскую эпопею Черкасской обороны…

ВОПРОС: Ценители вашего творчества знают, что вы перенесли тяжелую болезнь. Как вы себя чувствуете сейчас? Продолжаете ли работать?

В.П. — После болезни врачи поместили меня в санаторий. Скажу, что на любой гауптвахте мне было бы веселее, нежели в санатории. Удивляюсь, что в них хорошего? Вернулся в подавленном состоянии и долго не мог оправиться именно после санатория. Мне там нечего было делать — это главное! Вернувшись домой, я поправился лишь тогда, когда снова оказался за письменным столом и начал писать. О болезни думаю тогда, когда оторвусь от работы. Именно труд — лучший лекарь. Больных я бы посылал не в санатории, а куда-нибудь на работу. Там бы они живо поправились…

ВОПРОС: Последний вопрос такой: любите ли праздники? Меняется ли со временем отношение к торжественным мелочам жизни?

В. П. — Праздники ненавижу, ибо они мешают работе. Несколько лет, как уже говорил, встречаю Новый год за рабочим столом. Если мне хочется создать праздничное настроение, я могу любой будний день превратить в праздник. Но, если говорить честно, то у меня есть только одни праздники — это когда поставлена последняя точка в романе и голова в такие моменты освобождается для восприятия новой темы. К каждой новой теме я подхожу в праздничном настроении…

УМЕРЕТЬ ЗА РАБОЧИМ СТОЛОМ

(Интервью В. Д. Рубцову. Газета «Труд». 1988 г.)

— Валентин Саввич, вы приближаетесь к тому возрасту, когда писатели имеют право на получение пенсии. Как вы к этому относитесь?

— А где и когда сказано, что литературный труд ограничен пределом, как труд шахтера или же лесоруба? Писатель может иметь молодость, но кто давал ему право, на писательскую старость? Самое лучшее и честное для писателя — умереть за рабочим столом, а пенсию пусть получает его семья. Наши писатели чересчур избалованы различными льготами: командировками, домами творчества, всяческими поблажками. Может, по этой причине они и пишут так мало? В среде литераторов появилась даже опасная тенденция: писать поменьше, а болтать побольше. За что же им пенсию выплачивать? За то, что всю жизнь болтали? Нет уж, пусть трудятся до гробовой доски, как это делали русские писатели былого времени… Что же касается лично меня, то я пенсионером быть не желаю!

— Что вас, как гражданина, сейчас волнует больше всего в недостатках нашего общества?

— Революция уничтожила дворянство как сословие, но теперь образовалось новое сословие, которое лучше всего называть паразитическим. У нас появились целые династии бездельников — бюрократов, живущих за счет народа. Папа с мамой всю жизнь начальствовали, сидя в отдельных кабинетах, их дети и внуки поверили в свою генетическую исключительность, и, глядя на своих родителей, они уже не мыслят жизни иначе, причисляя себя к некоей элите общества. Такие лоботрясы смолоду ищут, где бы полегче, где бы понаваристей, где бы им побольше получать и поменьше делать. Мне знакомый москвич недавно рассказывал, что в одном «элитном» доме лишь один юноша пошел служить в армию. А все другие остались дома, ибо чересчур важные папа с мамой добыли им разные липовые справки, дабы их благородные отпрыски избежали воинской повинности… Ну разве это не паразиты? Второе и третье поколения махровых чиновников уже не ведают, что такое честь, что такое гражданская доблесть и ответственность перед обществом.

— Валентин Саввич, в чем вы сами, как человек, как писатель, испытываете сейчас крайнюю необходимость?

— Чаще всего можно слышать жалобы на нехватку денег, продуктов или путевок в санаторий на летний период. Но я испытываю давний и очень острый дефицит времени. Если бы время, как товар, продавалось в магазинах, я бы не пожалел никаких денег, лишь бы иметь достаточный запас времени для работы. У нас принято много рассуждать о заполнении досуга молодежи, о правильном использовании так называемого «свободного времени». Простите, что же это за поколение, которое неспособно устроить свой досуг, и просит научить их правильно веселиться? И, наконец, откуда берутся люди, обладающие «свободным временем»? Мне все это кажется дикой нелепостью.

— Однако социологи не отрицают же необходимости в жизни каждого человека именно «свободного времени».

— Наши социологи много говорят дельного, но иногда мы слышим от них и немало глупостей. Так, например, они вывели положение, будто искусством могут заниматься все, у кого есть избыток свободного времени. Увы, тунеядцев у нас развелось достаточно, но что-то не видать плодов их творчества. Социологи не понимают простой истины: искусство порождается не потому, что завелось свободное время; напротив, у тех, кто посвятил себя служению искусствам, времени никогда не будет, ибо вся жизнь художника заполнена трудом без остатка.

— Валентин Саввич, а как ваше настроение?

— На подобные вопросы в царском флоте было принято отвечать: «Ничего. Спасибо. Паршиво». Я вижу, что колеса крутятся, а скорость не повышается, речи произносятся, а масло не дешевеет, книг в продаже все больше, а читать нечего. Заранее уверен, что мои ответы не всем придутся по вкусу. Но со мною всегда так было, так и будет: кому-то я нравлюсь, а другие произносят мое имя с зубовным скрежетом.

— Как вы думаете — почему так ?

— А вы почитайте книгу Уистлера «Изящное искусство наживать себе врагов». В ней четко сказано: будь самим собой, не изменяй своим принципам, никогда не притворяйся, не подхалимствуй перед власть имущими, оставайся честным, говори только то, что думаешь, — и враги появятся даже там, где ты их никак не ожидаешь, а критики станут бросаться из-под каждой подворотни, чтобы порвать на тебе последние штаны.

— Вы, я вижу, плохо относитесь к критике ?

— Вообще не понимаю, как из эмоций личного недовольства можно делать высокооплачиваемую профессию? У нас в стране критиков — легион, и все они возникли из пустоты, ибо, сами не умея ничего делать, они кормятся за счет осуждения тех людей, которые делают. В критике у нас многое решает даже не частное мнение самого критика, а вопрос «групповщины». Я как раз прочитываю книгу Сергея Плеханова о писателе Писемском, и вот что было сказано Писемским еще сто лет назад: «Всюду только и читаешь или голословную брань, когда вы не из наших, или пристрастную похвалу, если вы наш; а между тем роман, видимо, все более становится… ближайшим помощником истории. Наши же полоумные критики наперерыв кричат романистам: „Не смейте говорить правды, а лгите и лгите, чтобы не повредить нашим высокоизбранным направлениям!“ К сожалению, эти слова Писемского можно применить и к нашему времени. Писатели зачастую думают не о том, чтобы угодить читателю, а желают лишь угодить критикам, чтобы их не ругали.

— А как вы относитесь к своей профессии?

— Это каторга! День за днем, без воскресений, без отдыха, без праздников, словно проклятый, пишешь роман за романом, словно катаешь тачку за тачкой, и амнистии не предвидится.

— Ну а зачем вам такая жизнь?

— Сам не знаю. Наверное, по русской пословице: взялся за гуж, не говори, что не дюж. А потом, не скрою, я ведь слишком честолюбив: для меня труд — это дело чести. Очевидно, само название вашей газеты тоже обязывает меня затронуть именно тему труда… Так ведь?

— Допустим, что так. Желательно.

— Тогда я начну с лени-матушки. Кто она такая и как с нею бороться? Один не желает работать, так его и палкою не заставишь, другой тоже не хочет, а — работает. В чем тут секрет — сам не пойму. Наверное, в совести. Вы не думайте, что писать романы — это большое удовольствие. Совсем нет! Но иногда я задаюсь одним каверзным вопросом: почему дворяне-писатели, имевшие усадьбы и крепостных, оставили после себя двадцать-тридцать томов сочинений, а мы, дети крестьян и пролетариев, побочных доходов не имеющие, едва-едва сколотим на старости лет пять жалких томиков?

— А вот у вас сколько томов наберется?

— Более двадцати наверняка будет. Но я считаю, что сделал мало, хотя жена и называет меня трудоголиком. Между тем я заставляю себя работать. Даже когда не хочется.

— А как же дело с творческим вдохновением?

— Я его знать не знаю, ведать не ведаю. И ненавижу бытующее у нас затасканное выражение: «вдохновенный творческий труд миллионов». Помилуйте, я вот писатель, а вдохновение мне и не снилось. Какое уж тут вдохновение, если я, даже больной, силою воли принуждаю себя работать? Где уж тут говорить о вдохновении миллионов? Да и нужно ли оно, чтобы копать картошку на огороде или укладывать шпалы? Беда в том, что у нас с детства внушают вредные мысли о радости вдохновенного труда. А надо бы говорить детям иначе: если хочешь иметь в жизни честный кусок хлеба с маслом, так будь любезен — готовь себя к тяжкому, порой неприятному труду. Это необходимо!

— Значит, любой труд вы считаете святой обязанностью?

— Только так, и не иначе. Пора отказаться от шаблонной фразы: «все дороги открыты перед советским человеком». Да в том-то и дело, что не все. Мало ли у нас людей, идущих по утрам на работу с перекошенной рожей, словно они получили повестку явиться к судебному следователю? Идет такой человек в контору, ненавидя контору, тащится на завод, ненавидя этот завод. Вот если бы все любили свое дело! Как прекрасна была бы наша жизнь… Главное — найти верную тропу. А у нас как бывает? Учился человек на инженера или хирурга, а потом оказывается — паршивый инженер, бездарный хирург. Почему у нас все кинулись добывать дипломы? Почему у нас забыли такое дивное слово, как «ремесло»? В самом деле, уж лучше быть хорошим каменщиком, нежели плохим актером, лучше быть отличным скорняком, нежели дурным архитектором. Найти самого себя, отворить двери в свое дело — вот сущее благо для человека!

— А почему вы избрали себе литературный путь?

— Просто мне в юности попалась одна бездарная книга, и я решил, что способен писать лучше. К тому же мне деваться было некуда, все дороги в будущее для меня были перекрыты бюрократическими шлагбаумами.

— Объясните, каким образом?

— У меня пять классов образования и… война! Хотел после войны стать машинистом паровоза — не берут на курсы, ибо требуется восемь классов школы. Хотел прыгать с парашютом — тоже не берут, сначала покажи аттестат зрелости. Черт побери, да с пятью-то классами я был согласен прыгать даже без парашюта! Хотел стать чтецом-декламатором — тоже никому не нужен. Вот так и везде: в какую дверь ни постучусь — всюду не хотят видеть меня, а хотят видеть бумажку. Тогда я обозлился и стал писать романы, но в Союз советских писателей принимают всех, а бумажка нужна лишь одна — твоя книга!

— Какой же труд, по-вашему, самый непривлекательный?

— Затруднюсь ответить… По-моему, самой неблагодарной работой является как раз литературная. Бывает, всю душу вложишь в книгу, измучит она тебя, как изощренный палач свою беззащитную жертву, но с высот чиновного Олимпа слышится начальственный окрик: «Пикуля печатать не следует… Советскому читателю это не нужно!» Моих седых волос не заметить на голове только потому, что жена болванит меня наголо, словно я новобранец.

— А почему вы стрижетесь наголо?