На сцене, залитой ярким светом после показа «Золотого возраста», позировали шестнадцать обнаженных французов из ее труппы и дюжина немцев. Они поворачивались спиной, анфас и в профиль. Мадам Леона бесцеремонно отправляла со сцены одного танцовщика за другим, начав с самых обделенных природой. Изгнанные делали вид, что довольны: номером меньше в их ревю. Один за другим они исчезали. Вот осталось восемнадцать избранников, вот пятнадцать, наконец, всего двенадцать.
Отобранные мадам Леоной красавцы, ободренные успехом просмотра, который в их глазах был залогом дальнейшей сценической карьеры, уже не спешили покидать освещенные подмостки. Они переговаривались между собой, забыв о том, что на них с завистью поглядывали из-за кулис товарищи по труппе.
Трое немцев, заметив, что у них соскользнули импровизированные набедренные повязки, отбросили всякий стыд. Небрежно, но сознательно они демонстрировали свое мужское достоинство, как бы лишний раз подчеркивая превосходство над несчастными хилыми существами, забракованными мадам Леоной.
II
Когда Лулу Пекер представил Реми мадам Леоне, она вначале не обратила на молодого человека ни малейшего внимания. Схватив кипу эскизов, которые он ей протянул, она торопливо перелистала несколько из них, прежде чем взглянуть на их автора. Оглядев молодого человека с ног до головы, она пристально посмотрела ему в лицо. Затем мадам Леона вновь обратилась к рисункам. Поначалу она удостоила Реми своим взглядом лишь потому, что ее удивило качество эскизов. И так как Реми ей понравился, она стала внимательно рассматривать рисунки.
– Да, – произнесла она, – В них что-то есть. Оставьте их мне и зайдите после окончания ревю недели через две… Посмотрим, что мы сможем вместе сделать.
– Спасибо, мадам, – произнес Реми.
Тут ему на помощь пришел Пекер.
– Реми Шассо не может оставить у вас свои эскизы, – и он незаметно толкнул молодого человека ногой.– На этой неделе он должен их показать в другом месте. Вы же видите, что это серьезная работа. Пока вы будете раздумывать две недели, его перехватят другие.
– Ты слишком недоверчив, Лулу, – произнесла мадам Леона.– Уж не думаешь ли ты, что я способна украсть чужие идеи?
– Вы сами, возможно, нет, – сказал Пекер, – но, например, Мириам наверняка не будет испытывать угрызений совести. Тем более что за год вы выжали из нее все, что у нее было в голове.
– Вот как? – подняв от удивления брови, произнесла мадам Леона.– Ты находишь? Ты со временем не изменился, и это мне нравится. К тому же умеешь постоять за себя.
– А как же иначе! – заметил Пекер.
– Кстати, как поживает Меме? – спросила мадам Леона.
– Неплохо. Я с ней увижусь вечером.
– Передай ей от меня привет.
Реми знал, о ком говорила мадам Леона. Он даже почувствовал в ее голосе оттенок дружеской фамильярности, когда она произнесла столь известное всему артистическому миру имя Меме.
В прошлом та была опереточной примадонной. К сорока пяти годам, когда у нее ослабел голос, она перешла в драматический театр. И с тех пор ее имя не сходило с афиш парижских театров, где давались музыкальные представления или ставились комедии. Все звали ее Меме: театральные журналисты, богачи, зрители, заполняющие самые дешевые места в театре, товарищи по сцене и, наконец, Лулу Пекер, ставший полтора года назад ее любовником.
Мадам Леона жестом подозвала Арманделя. И Реми подумал, что она решила представить его самому директору. Но ее мысли были уже заняты совсем другим.
Речь пошла об использовании в мюзик-холле мужской части труппы. Эта властная женщина, известная на всю Францию своим непререкаемым авторитетом в области мюзик-холла, нисколько не сомневалась ни в своем опыте, ни в творческом чутье. Научившись скрывать пробелы в своем образовании, она удивляла всех тем, что обращалась к каждому за советом всякий раз, когда твердо решала поступать, как ей подсказывает интуиция.
– Подойди ко мне, Армандель! – позвала она.– Поговори с Пекером и его другом, у которого отличный вкус; пусть они тебе подтвердят, что я права.
Безусловно, она стремилась получить одобрение поочередно у всех окружавших ее людей, чтобы лишний раз убедиться в полноте своей власти. Она не любила, когда ей противоречили. Однако, с другой стороны, она терпеть не могла явной и неумеренной лести и, возможно, искала весомых аргументов, подтверждавших правильность ее суждений, основанных на профессиональном чутье, а не на образовании.
И она пустилась в пространные рассуждения о том, что теперь никого не удивишь оргиями голых женщин, появлением на сцене девиц с обнаженными пупками и грудями, колышущимися при ходьбе на высоких каблуках. Все это, говорила она, вчерашний день и вышло из моды. Все это годилось в те времена, когда женщины не посещали представления мюзик-холла. Какая публика определяет в настоящее время успех ревю? Женская. Именно женская публика вынуждает режиссеров жертвовать лучшим актером в пользу бездарного и безликого дебютанта, но наделенного в глазах женщин особыми качествами, которые мужчины не могут разглядеть. Именно женская публика заставляет ставить на сцене спектакли, затрагивающие особые душевные струны, или же побуждает автора романа разрабатывать определенные сюжеты. Посещают ли мюзик-холл современные женщины, лишенные нравственных предрассудков? Разве не ходят они сами на представления со своими мужчинами и не советуют посмотреть ревю подругам? Так нужно ли, чтобы они судачили о других женщинах? Чтобы зрительницы со своих мест разбирали их по косточкам либо завидовали? Ясно, что нет. Остается одно: надо им показывать мужчин. И не лишь бы каких, а наиболее красивых и приятных во всех отношениях и, что самое главное, сексуально привлекательных. Еще лет двадцать назад никто бы не осмелился и заикнуться о мужской сексапильности артиста. Лет тридцать назад красавца мужчину назвали бы мужчиной приятной наружности или же приятным молодым человеком, но никогда бы не посмели назвать красавцем. С тех пор нравы изменились. Ну да, благодаря Валентино, Шарлю Пелисье и Гарри Куперу. И всем пришлось подчиниться новым веяниям. Теперь настала мода на мальчиков. Нам нужны мальчики!
И если Армандель проникнется этой идеей – а он всегда держит нос по ветру, – то обеспечит для ревю необходимую рекламу. Впрочем, об этом разговор еще впереди.
– Ну, – произнесла мадам Леона, – а теперь за дело. Армандель, передай, что в полночь для всех будет подано кофе с молоком и сандвичи. А с вами, – обратилась она к Реми, – до встречи через две недели. До свидания. До свидания, Лулу.
– Шассо, вы можете остаться, если хотите, – сказал Пекер, – а у меня свидание. Уйдете, когда вам надоест. В два часа я буду в ресторане «Рош», в пивной Рошешуар, что находится на бульваре справа от площади Бланш. Мы там сможем пропустить по кружечке пива. И не волнуйтесь: на днях вы обязательно получите от Леоны какой-нибудь заказ. Она мне никогда еще не отказывала.
Оставшись один в ложе бенуара, Реми стал ожидать конца репетиции. Но, к своему удивлению, он не чувствовал большой радости от первого успеха.
В самом деле, он был теперь вхож в этот дом, о чем раньше мог только мечтать. И этим он был обязан только самому себе. Только себе, ибо его отец, несмотря на солидные связи и состояние, сколоченное в результате успешной деятельности фирмы под названием «Яйца, масло и сыры Шассо», отказал ему в помощи. Вот уже целых три месяца прошло со дня восемнадцатилетия, а сколько скандалов, ругани и «игр в молчание» пришлось снести Реми за то, что он не захотел последовать по стопам отца и отказался принять участие в деятельности его фирмы!
– Папа, я бы мог понять тебя, если бы мы были бедняками.
– Именно потому, что у меня огромный оборот, – заявил папаша Шассо, – и тысяча триста гектаров земли в Босе, я и запрещаю тебе заниматься ремеслом бездельников! И не рассчитывай на мою помощь. У меня прекрасные отношения с руководством Концерна культурно-развлекательных заведений, так как я основной поставщик их буфетов, но тебе я не дам ни одной рекомендации. Выкручивайся сам, как можешь.
Реми последовал совету отца. И вот перед ним открылась первая дверь. Однако разве ему никто в этом не помог?
Именно это обстоятельство и мешало ему по-настоящему радоваться. В самом деле, ведь этим он был обязан Пекеру. О! Он с симпатией относился к этому блестящему актеру, обезоруживавшему своим искренним цинизмом, хорошему товарищу, чье дружеское расположение льстило его самолюбию. Однако мадам Леона никогда бы не приняла его, Реми Шассо, если бы Пекер не был в свое время любовником этой женщины.
Вот что мучило и унижало Реми в собственных глазах. Ведь он воспользовался любовными связями своего друга. Он смутно чувствовал, что в этом есть что-то не совсем порядочное, не совсем чистое. У него было такое ощущение, как будто он извлек выгоду из собственных любовных похождений.
Ибо ему еще была неизвестна любовь, а о наслаждении он имел весьма туманное представление. Для него все, что связано с наслаждением и любовью, было окутано тайной, непредсказуемо и казалось помехой в жизни.
Он еще ни разу не занимался любовью. Ни на секунду не сомневаясь в том, что каждый любовник страстно влюблен, он не мог себе представить, как может влюбленный мужчина хотя бы в мыслях допустить малейший расчет или извлечь из своей любовной связи какую-то, пусть даже самую малую выгоду.
Он всегда говорил себе: «Когда у меня будет любовница, я никогда не сяду за ее стол, даже если она не содержанка или замужняя женщина».
III
– Ты давно меня ждешь? – спросил Пекер.
– Нет, всего полчаса, – ответил Реми. Приятель, которого привел с собой Пекер, присел рядом с Реми. Они, как оказалось, давно знакомы – оба были завсегдатаями бассейна Отей, где с ними и познакомился Пекер.
Реми не удивился, что Пекер обратился к нему на «ты». В бассейне их отношения ограничивались лишь тем, что они перебрасывались несколькими словами по поводу температуры воды или обменивались впечатлениями об удачном прыжке с вышки. Однако их встреча в другой обстановке, ночью, в замкнутом пространстве, где собирались по вечерам люди, пренебрегавшие законами общества, и представители свободных профессий, где завязывались легкие связи, сразу сблизила их. Чувствуя себя непринужденно везде, где он только ни появлялся, Пекер ничем не отличался от отпрысков богатых семейств, кто по окончании занятий в Жансона-де-Сейи проводил все свободное время в бассейне. И теперь, встретившись на Монмартре с Реми в особой товарищеской атмосфере, свойственной театральной среде и принятой у тех, кто не привык рано ложиться спать, Пекер естественно перешел с ним на «ты».
Кроме того, он казался необычно возбужденным. Отвечая на его приветствие, Реми спросил:
– Наверно, там, где ты был, пили шампанское?
– Скажешь еще! – ответил Пекер.– Там пили виски.
Пекер не спешил садиться за столик. Сквозь табачный дым, заполнявший огромный зал ресторана «Рош», он вглядывался в ту его часть, где в этот поздний час за столиками, уставленными тарелками с устрицами, сидели посетители в смокингах и дамы в вечерних платьях. Возможно, врожденное преклонение человека из самых низов общества и ставшего известным актером перед роскошью и выставляемым напоказ богатством, а может быть, скорее профессиональная привычка продажного жиголо, как о нем злословили театральные сплетники, заставляла Пекера всегда и везде при любых обстоятельствах заглядываться на женщин в самых дорогих украшениях и выходящих из самых шикарных машин.
– Сегодня никого нет, – произнес он.– Эй! Как дела?
Слева от них, в тихом уголке, ужинала компания. Их свободные манеры, простота обращения с официантом указывали на то, что каждый платил за себя. После ночной репетиции здесь собрались за ужином танцоры и танцовщицы ревю, модели, мелкие служащие из располагавшегося рядом мюзик-холла.
– Хорошо, – ответила Пьеретта Оникс.– Да, у меня все хорошо… То есть я чувствую себя, словно выжатый лимон. Ох уж эта Леона! Клянусь тебе, она не жалеет чужих ног! Одиннадцать раз – я вела счет – она заставила меня спускаться с лестницы в «Золотом веке»! Спускаться и снова подниматься, вот так! И все лишь только для того, чтобы отрегулировать прожекторы.
– Правда? – довольно равнодушным голосом спросил Пекер.– Ничего страшного, ты уже восстанавливаешь потерянные силы. И что же ты с таким завидным аппетитом уплетаешь?
– Фирменное блюдо, – ответила Пьеретта Оникс.– Я его люблю. Очень вкусное. Цветная капуста под яблочным соусом… Не хочешь ли попробовать?
Пекер сдвинул вместе столы. По соседству с ним разместились Реми, один общий приятель по имени Жоржи Патен, Пьеретта Оникс и две жившие в Париже танцовщицы из немецкого балета, с которыми она пришла поужинать.
Как все артисты, обрадовавшийся случаю поговорить о театре, где он раньше работал, Пекер внимательно слушал театральные новости, наперебой выдаваемые тремя женщинами. Жоржи Патену приглянулась одна из танцовщиц, и он попытался, впрочем без всякого успеха, завести с ней беседу. Реми не сводил глаз с Пьеретты Оникс.
Это была высокая, стройная, длинноногая девушка. По осанке чувствовалась привычка держаться под лучами прожекторов. Реми только что видел, как она репетировала на лестнице свой номер, и теперь не переставал удивляться тому, насколько она не похожа на ту женщину, которая находилась на сцене. Ее глаза были намного меньше, чем ему показалось вначале, а в уголках губ под кое-как нанесенной пудрой виднелась покрасневшая кожа.
Реми вслушивался в ее разговор с Пекером. Пьеретта Оникс вызвала у него такое же восхищенное изумление, какое он испытал, очутившись за кулисами мюзик-холла. Когда речь заходила о мюзик-холле, они называли его «лавочкой», словно ученики, высказывавшиеся о своем лицее или служащие о торговом доме. Все едкие прозвища и обывательские проклятия, которых не жалел папаша Шассо, говоря о театрах, подготовили Реми к знакомству с этим волнующим воображение ярким миром. Теперь он тоже входил в одну из подобных «лавочек», мастерскую, фабрику или завод, где каждый знал свое место и боролся за него.
Любовь? Довольствие? Всего хватало здесь вдоволь. Что же касалось личных отношений, сложившихся после первых репетиций, они оставались почти неизменными до самого последнего дня представления. Образовывались пары, похожие на брачные союзы. Они складывались в основном по необходимости. Ведущая певица заводила роман с дирижером, эстрадная куплетистка – с первым комиком, молодой премьер с золотистыми волосами жил с Мириам, Игорь – с Капри, мадам Леона – с Арманделем. Обреченные на вынужденную холостяцкую жизнь, по крайней мере в стенах театра, руководительница труппы девиц и Сирил улаживали свои сердечные дела где-то на стороне.
Улучив момент, когда Пьеретта Оникс вышла с одной из танцовщиц в туалет, а третья девица задремала после бутерброда с яичницей, Пекер поподробнее рассказал друзьям о закулисной жизни.
Жоржи Патен решил расспросить Пекера о приглянувшейся ему танцовщице.
– Как ты думаешь, смогу ли я отвезти ее сегодня к себе? Я живу около Зоологического сада в гостинице Жюсье. И завтра пропущу занятия, если пересплю с ней.
– Нет, – ответил Пекер, – ты слишком спешишь. Эти девицы не заставляют себя долго упрашивать, но они и не настолько доступны, чтобы согласиться в первый же вечер.
И тут же оживился, как всякий раз, когда речь заходила о женщинах.
– Понимаешь, недотрогами их назвать нельзя. Они такие же, как и все другие женщины. Только они вкалывают по-черному и по характеру замкнуты. Нужно время, чтобы пробудить в них женщину. Например, они позволяют, чтобы их проводили, при условии, если к ним не станут сразу приставать и если это не нарушит их распорядок дня и привычки. Попробуй проводить ее на такси, и, если тебе повезет и она далеко живет, у тебя будет достаточно времени, по крайней мере на то, что можно будет сделать в такси. Но не надейся, что она пригласит тебя к себе.
И сразу же, без перехода, обратился к Реми:
– Тебе понравилась Оникс?
– О! Ты знаешь…– начал Реми.
– Классная девочка, – сказал Пекер.– Я хорошо с ней знаком. Не из породы стерв или шлюх. В «лавочке» она на хорошем счету. Ей платят, наверное, не меньше двух тысяч.
– Две тысячи в месяц? – спросил Реми.– И это за то, что она делает на сцене?
– А что тебя удивляет? Она из тех актрис, кто получает больше всех. А как ты думал? Мюзик-холл не театр. Конечно, Игорь и Капри зарабатывают значительно больше. А о Жозефине и говорить нечего: она непосредственно распоряжается выручкой от спектакля. Так ответь, Оникс тебе понравилась?
– О! Ну как тебе сказать…
По правде говоря, Реми больше всего боялся прослыть новичком. И потому не хотел показаться ни слишком заинтересованным, ни слишком равнодушным.
Кроме того, он боялся, что Оникс могла неправильно истолковать его хорошее к ней отношение и подумать, что он имеет на нее определенные виды.
Впрочем, он не мог сказать, что женщина ему не понравилась. А раз Пекер задал ему прямой вопрос, он решил честно признаться самому себе.
И не мог дать точного ответа. Ничто не подсказывало ему, как быть. Тогда он подумал: «Наверное, так и бывает, когда женщина нравится и когда хочешь провести с ней ночь».
IV
Когда Реми подошел к Пуэнт Сент-Эсташ, сиреневые тона ночи под желтым светом горевших фонарей уже приобретали янтарный оттенок. Только что прошел дождь. Асфальт еще не высох, а от гор наваленных на тележках овощей исходил густой запах.
На тротуаре уже собрались работники торгового предприятия «Яйца, масло и сыры Шассо» в ожидании, когда поднимется металлическая решетка центрального склада.
Подойдя к ним, Реми подумал: «Чтобы пробраться к входной двери в дом, мне придется пройти мимо… Какая неудача! Прийти как раз тогда, когда все в сборе! И уже поздно повернуть назад. Меня заметили. Придется по крайней мере сделать вид, что для меня привычное дело возвращаться на рассвете. И надо, пройдя мимо, не забыть произнести какое-нибудь словечко, доказывающее, что я нисколько не смущен и чувствую себя вполне в своей тарелке».
Он поравнялся со служащими.
– Добрый вечер! – коротко поприветствовал он.
Одни служащие насмешливой улыбкой проводили хозяйского сыночка, с которым можно было не церемониться, поскольку весь персонал был в курсе того, что Реми отказывался брать в свои руки бразды правления торговым домом, другие же, приложив палец к головному убору, ответили на приветствие молодого человека.
И, только войдя в свою комнату, Реми понял, как не к месту прозвучали его слова «Добрый вечер» в четыре часа утра. Он лег спать, нисколько не сомневаясь в том, что какой-нибудь доброжелатель не замедлит оповестить отца о его позднем возвращении домой. «Посмотрим», – подумал он. И несмотря на то что любил читать перед сном, погасил свет. Ему захотелось вновь пережить в подробностях впечатления, которые он получил в течение прошедшего вечера.
Однако не Оникс возникла перед его мысленным взором. И тем более не Капри. Он вспомнил выражение лица мадам Леоны, когда она рассматривала его эскизы.
Он погрузился в воспоминания. Снизу и сквозь щели жалюзи на потолок проецировались полосы света от фонарей, освещавших по ночам Центральный рынок. Под маской пассивности и кажущегося безволия папаши Шассо скрывались кипучая энергия и редкая твердость характера. Так, владея в Париже шестью или восемью доходными домами, оставив пустовать старый отцовский дом и сад, расположенный в самом отдаленном уголке Пикпюса, и дом в Сен-Морисе, находившийся на самой опушке леса, лишь для того, «чтобы можно было поехать туда в любое время, когда только появится желание», папаша Шассо предпочитал жить вместе с женой, дочерью и сыном в доме на Центральном рынке.
По мере того как расширялась фирма Шассо, дом надстраивался. Он был зажат между соседними, хозяева которых также занимались поставками продовольствия и ревностно оберегали каждый квадратный сантиметр своей площади, а возведение дополнительных этажей в квартале, где по высоте зданий судили об успехе торгового дома, свидетельствовало о процветании фирмы «Яйца, масло и сыры Шассо». Торговый дом рос в высоту.
Жилые помещения находились на самом верху. В комнату Реми свет проникал снизу, просачиваясь сквозь жалюзи, которые не поднимались даже на ночь, так как на Центральном рынке и ночью было светло, как днем.
За плотно закрытыми ставнями своей комнаты, где проходила его юность, Реми чувствовал себя отгороженным от всего внешнего мира.
Реми остерегся опаздывать к завтраку. Однако его уже кое-кто поджидал, в гостиной. Это была Агата. Все в семье звали ее Агатушкой. После смерти бабушки Шассо, у которой она была приживалкой, Агатушку оставили в доме «по священному обязательству».
Раз и навсегда было решено считать ее членом семьи, и мадам Шассо из года в год повторяла одну и ту же фразу, которая первой приходила ей на ум, когда речь заходила об Агате: «Мы так любим нашу бедную Агатушку».
По правде говоря, никто не обращал на нее внимания, кроме Реми, которого она просто обожала. Однако тихая и робкая, скромная во всем, даже в выборе одежды, Агатушка никогда не осмеливалась показывать свою привязанность к Реми, храня любовь к нему в глубокой тайне.
– Мое положение таково, – говорила она, – что я должна знать свое место.
Так, она почти никогда не раскрывала рот. Прислуга в доме говорила, что она обедала «с хозяевами». Можно было усомниться в этом: когда хозяева сидели рядом с ней за столом, она вела себя тише воды ниже травы. Но чаще всего она обедала, оставшись в одиночестве посреди пустой столовой.
Папаша Шассо никогда не выходил к завтраку. С той поры, когда ему перевалило за сорок, он отдыхал с девяти утра до двух часов дня. Ему в самом деле приходилось все ночи напролет проводить на ногах в подготовке к открытию торгового дома. Два раза в неделю по вечерам у него проводились за ужином деловые встречи.
В свою очередь мадам Шассо завтракала и обедала в городе; с годами она только укрепилась в своих привычках. После войны, когда ей было лет двадцать – двадцать пять, ее папаша также быстро разбогател на продаже продовольственных товаров. Выросшая во внутреннем помещении лавки, долгое время работавшая наравне со служащими своего отца, она и к тридцати восьми годам не смогла привыкнуть к праздности, богатству и благополучию. Чтобы окончательно заставить себя в это поверить, она непрестанно искала тому доказательства: покупала дорогие меха и вешала в шкафы, чтобы оттуда их больше не вынимать; вызывала машину, чтобы отправиться в большой универсальный магазин за какой-нибудь мелочью для шитья; посещала все званые чаепития. И обожала обедать в городе. В своем доме на Центральном рынке, который был для нее лучшим доказательством успеха, она никогда не устраивала приемов. Мадам Шассо приглашала гостей пообедать на стороне. Разве в свое время ее отец, желая отметить выгодную сделку или отпраздновать хорошее известие, не приводил ее в ресторан? Теперь она могла посещать каждый день рестораны и водить туда своих друзей. Там протекала вся ее светская жизнь.
Ее дочь, Алиса, пошла еще дальше. Ей уже исполнилось девятнадцать лет, и все свое время она проводила в обществе «подружек», которых ни ее родители, ни ее брат и в глаза не видели. С самых ранних лет она вела себя в торговом доме Шассо как маленькая королева. Долгое время она досаждала служащим, мешала грузчикам, раздражала этот улей, где постепенно ее выходки избалованного ребенка стали вызывать зависть и ненависть, несмотря на то что повсюду ее встречали с улыбкой, ибо каждому была известна слабость папаши Шассо и чрезмерная любовь хозяйки к своей дочери. Между тем родившаяся в богатстве и воспитанная в роскоши, черствая душой Алиса считала своих родителей самыми заурядными людьми и говорила им это прямо в лицо. Всю свою неуемную энергию она тратила на слепое и почти бессознательное противодействие тому, что исходило от родителей. Мать не умела одеваться, отец не умел вести себя в обществе. И дела он вел совсем не так, как было надо. Даже если он и собирался что-нибудь изменить, Алиса могла заранее поклясться, что все его начинания обречены на провал.
Следуя примеру вечно отсутствующей троицы (даже мадам Шассо иногда признавалась: «Ну да! У нас семья шиворот-навыворот!»), Реми в свою очередь редко обедал дома. Во время учебы в лицее он чаще всего завтракал в Латинском квартале, а обедал с приятелями, привыкшими к студенческим столовым. И теперь он появлялся к обеду только в тех случаях, когда кончались щедрые, но нерегулярные субсидии, которые выдавались ему родителями.
Накануне он опустошил весь свой кошелек в ресторане «Рош»: у Пекера не оказалось денег, чтобы расплатиться по счету; кроме того, он взял у Реми в долг пять луидоров.
Вошла мадам Шассо.
– Позвоните, Агатушка, – сказала она.– Алиса обедает в городе, господин отдыхает, однако это не причина, чтобы мы отказались от аперитива.
Она осталась раз и навсегда верна своим вкусам и привычкам. Конечно, в ресторанах она не пила ничего, кроме порто и хереса, но дома ей не надо было лукавить перед собой, и она заказывала именно то, что ей хотелось выпить. Когда с ней был муж, он поступал точно так же. Что тоже, по ее мнению, было признаком благополучия. Легкость, с какой можно было удовлетворить свои потребности, выглядела в ее глазах роскошью. Лакей, словно официант в ресторане, записывал заказ. Ибо выбор хозяев был непостоянен и день на день не приходился настолько, что не находилось такого подноса или столика на колесах, который был способен вместить число заказанных ими бутылок. В те дни, когда мать чувствовала, что Алиса менее раздражена, чем обычно, она начинала ее упрекать за пристрастие к коктейлям.
– Что это за варварский напиток, – говорила она, – только рот обжигаешь, к тому же все коктейли на один вкус.