Четвертый К.

Кристиан заранее предвкушал свой визит к Оракулу. Он любил общество старика, который рассказывал о жутких войнах в мире денег, об уловках людей, имеющих дело с отцами, матерями и любовницами, о том, как защитить себя от правительства, чья мощь огромна, чье правосудие слепо, законы предательские, а свободные выборы так коррумпированы. Оракул не был профессиональным циником, он просто обладал памятью, настаивал на том, что человек может вести счастливую жизнь и в то же время трезво оценивать моральные ценности, на которых зиждется подлинная цивилизация. Оракул умел блистать.

Он принял Кристиана в своих апартаментах на втором этаже, состоявших из узкой спальни, огромной ванной комнаты, выложенной голубым кафелем, где находились ванна и душ с мраморной скамьей и вделанными в стены ручками. Кроме того, там имелся кабинет с большим камином, библиотека и уютная гостиная с диваном и креслами, где Оракул расположился в специальном кресле-каталке с моторчиком. Рядом стоял стол, кресло и чайный столик.

Кристиан сел в кресло напротив Оракула, налил себе чай и взял маленький сандвич. Как всегда, он порадовался тому, как выглядит Оракул — у него были поразительные глаза для человека, прожившего сто лет. И Кристиану казался естественным переход Оракула от обаятельности шестидесятипятилетнего возраста к величественности столетия. Кожа морщинилась, как у черепахи, на голом черепе выступали пятна никотинового цвета, руки, также пораженные пятнами, высовывались из рукавов изысканного пиджака — возраст не одержал победы над его тщеславием в отношении одежды, — шея повязана свободным шелковым галстуком, широкая спина согнулась. Грудь узкая, в талии его можно, казалось, обхватить двумя пальцами одной руки, ноги как ниточки паутины, однако черты лица не несли на себе печать надвигающейся смерти.

Кристиан налил Оракулу его чашку. Несколько минут они, улыбаясь друг другу, пили чай.

Первым заговорил Оракул:

— Я думаю, ты приехал, чтобы сообщить, что мой юбилей отменяется. Я вместе с моими секретарями смотрел телевизор и сказал им, что юбилей откладывается.

Слова выходили из его горла с глухим хрипом.

— Да, — отозвался Кристиан, — но только на месяц. Надеюсь, вы сможете дождаться? — Он улыбнулся.

— Безусловно, — сказал Оракул. — В каждой телепрограмме выплескивается это дерьмо. Мой мальчик, послушай моего совета и покупай акции телевизионных компаний. Они заработают кучу денег на этой трагедии и на всех будущих, это крокодилы в нашем обществе, — он помолчал и уже более мягко спросил: — Как воспринял все эти события твой любимый президент?

— Я восторгаюсь им, как никогда, — ответил Кристиан. — Я никогда не видел, чтобы человек в его положении, в этой ужасной трагической ситуации был бы так собран. Он сейчас даже крепче, чем после смерти жены.

— Когда худшее, что может с тобой случиться, действительно случается, и ты выдерживаешь это, тогда ты самый крепкий человек на свете. Но хорошо ли это?

Он замолчал, прихлебывая чай, бесцветные губы сжались в бледную линию, похожую на царапинку на никотинового цвета коже, а потом произнес:

— Если ты не считаешь, что это будет нарушением клятвы, которую ты давал, заступая на свой пост, или твоей верности президенту, то почему бы тебе не рассказать, какие действия будут предприняты?

Кристиан знал, что именно ради этого старик живет — знать подспудные ходы власти.

— Фрэнсис очень озабочен тем, что похитители до сих пор не предъявили своих требований. Прошло уже десять часов, — сказал Кристиан. — Он считает это зловещим предзнаменованием.

— Так оно и есть, — подтвердил Оракул.

Оба надолго замолчали. Глаза Оракула утратили свою живость и казались мешочками на мертвеющей коже.

— Я на самом деле волнуюсь за Фрэнсиса. Он на пределе и сейчас отдаст все, чтобы вернуть дочь. Но если с ней что-нибудь случится… Он может взорвать весь Шерабен.

— Они ему этого не позволят, — возразил Оракул. — Возникнет очень опасная конфронтация. Я помню Фрэнсиса Кеннеди маленьким мальчиком, игравшим со своими кузинами на лужайке у Белого дома, и уже тогда я поразился тому, как он подавлял всех окружающих детей, — Оракул замолк и Кристиан подлил ему немного горячего чая в еще почти полную чашку. Он знал, что старик не ощущает вкуса, если то, что он пьет или ест, либо очень горячее, либо очень холодное.

— Кто же это ему не позволит? — поинтересовался Кристиан.

— Кабинет, конгресс, даже некоторые члены штаба президента, — ответил Оракул. — Может быть, даже Объединенный комитет начальников штабов. Они все объединятся.

— Если президент скажет мне, чтобы я пресек их действия, — сказал Кристиан, — я пресеку.

Глаза Оракула неожиданно расширились и заблестели.

— За последние годы, — задумчиво произнес он, — ты стал весьма опасным человеком, Кристиан, но не таким уж оригинальным. На протяжении всей истории находились люди, которым надо было выбирать между Богом и страной. И некоторые даже весьма религиозные люди отдавали предпочтение стране перед Богом, пренебрегая страхом попасть в ад. Однако мы, Кристиан, живем в такое время, когда должны решать, посвящать ли свою жизнь нашей стране и помогать ли человечеству выжить. Мы живем в ядерный век и это новая и интересная проблема, которая никогда раньше не вставала перед отдельным человеком. Поразмысли с этой точки зрения. А что, если поддерживая президента, ты создашь опасность для человечества? Это не так просто, как отрицать Бога.

— Дело не в этом, — возразил Кристиан. — Я знаю Фрэнсиса лучше, чем конгресс, Сократов клуб или террористы.

— Я всегда поражался твоей всепоглощающей верности Фрэнсису Кеннеди, а судя по пошлым слухам, это очень утомительная работа. Для тебя, не для него. Довольно странно, поскольку ты имеешь женщин, а он со дня смерти жены их не имеет. Но почему люди, окружающие Кеннеди, преклоняются перед ним, хотя известно, что в политике он просто дубина? Возьмем к примеру эти реформы и регулирующие законы, которые он пытается провести через конгресс динозавров. Я думал, что ты умнее, но теперь полагаю, что он подмял тебя под себя. И все-таки твое безмерное преклонение перед Кеннеди для меня загадка.

— Он тот человек, каким я всегда хотел бы стать, — сказал Кристиан. — Все очень просто.

— В таком случае мы с тобой не могли бы стать столь давними друзьями, — заметил Оракул. — Мне никогда не нравился Фрэнсис Кеннеди.

— Он просто лучше всех остальных, — возразил Кристиан. — Я знаю его больше двадцати лет, он единственный политик, который ведет себя с народом честно, не лжет ему. Кроме того, он религиозен, не как глубоко верующий, но в плане человеческого смирения.

— Такой человек, какого ты описываешь, — сухо заметил Оракул, — никогда не мог бы быть избран президентом Соединенных Штатов. — Тщедушное тело Оракула напряглось, руки, обтянутые блестящей кожей, постукивали по ручкам его кресла-каталки, он откинулся назад. В обрамлении темного костюма, рубашки цвета слоновой кости с простой синей полоской галстука, его тусклое лицо выглядело высеченным из куска старого дерева. — Его обаяние на меня не действует, и мы никогда с ним не ладили. А теперь я должен предупредить тебя. Каждый человек совершает в своей жизни множество ошибок и это неотъемлемое свойство человеческой натуры. Фокус в том, чтобы не совершать таких ошибок, которые погубят тебя. Остерегайся своего распрекрасного друга Кеннеди и не забывай, что зло зачастую произрастает из желания делать добро. Следующие несколько недель будут таить много опасностей, так что будь осторожен.

— Характер человека не меняется, — уверенно произнес Кристиан.

Старик взмахнул руками, как птица крыльями.

— Меняется, — сказал он. — Да, да, меняется. Боль и горе, любовь и деньги изменяют характер. Время тоже меняет. Я расскажу тебе одну маленькую историю. Когда мне было пятьдесят лет, у меня была любовница на тридцать лет моложе, и у нее был брат лет тридцати. Я опекал ее, как и всех моих подружек, и всегда принимал ее интересы близко к сердцу. Ее брат шустрил на Уолл-стрит и не отличался осторожностью, что позднее привело его к большим неприятностям. Должен сказать, что я никогда не был ревнив, и она общалась с молодыми мужчинами, но на ее день рождения, когда ей исполнился двадцать один год, ее брат устроил вечеринку и шутки ради пригласил мужика, показывающего стриптиз, чтобы он выступил перед ней и ее друзьями. Все было честно, они не делали из этого секрета. Но, всегда болезненно относившись к своей скромной внешности, к тому, что физически я непривлекателен для женщин, я почувствовал себя оскорбленным, а это было недостойно меня. Мы остались друзьями, она вышла замуж, сделала карьеру, и я завел более молодую любовницу. Спустя десять лет ее брат оказался впутанным в финансовые трудности, как это часто случается со многими молодчиками на Уолл-стрит. Он манипулировал доверенными ему деньгами, а это серьезное дело, в результате которого он приземлился на пару лет в тюрьму, и карьера его кончилась. К тому времени мне исполнилось шестьдесят, и я оставался с ними в дружеских отношениях. Они никогда не просили меня о помощи, просто не представляли себе масштабы моих возможностей. Я мог спасти его, но не пошевелил и пальцем, предоставив ему испить чашу до дна. И спустя десять лет мне вдруг пришло в голову, что я не помог ему только из-за той глупой шутки, когда он дал своей сестре возможность разглядывать тело мужчины, намного моложе меня. Там не было ревности на почве секса, просто была унижено мое достоинство, которым, как мне казалось, я обладал. Я часто думал об этом случае, одном из немногих в моей жизни, которых я стыжусь. Я никогда не позволил бы себе такого в тридцать лет или в семьдесят, так почему же я позволил себе это в шестьдесят? Характер меняется. Это триумф человека и его трагедия.

Кристиан пригубил предложенный Оракулом коньяк, изысканный и очень дорогой. Оракул всегда угощал всем самым лучшим, и Кристиан пил с удовольствием, хотя сам никогда не стал бы покупать такой дорогой напиток. Родившись в богатой семье, он всегда ощущал, что не заслуживает роскоши.

— Я знаю вас, — произнес он, — всю жизнь, более сорока пяти лет, и вы никогда не менялись. На следующей неделе вам исполнится сто лет, а вы все такой же великий человек, как и раньше.

Оракул покачал головой.

— Ты узнал меня в мои поздние годы, от шестидесяти и до ста, когда ушла злость и силы, питавшие ее. Эка невидаль — быть добродетельным стариком, это хорошо знал хитрец Толстой, — он замолк и вздохнул. — Как будет с празднованием моего дня рождения? Твой друг Кеннеди на самом деле никогда не любил меня, и я знаю, что это ты протолкнул идею с Розовым садом в Белом доме и с тем, чтобы прием широко освещали средства массовой информации. Он воспользуется нынешней критической ситуацией, чтобы похоронить идею?

— Нет, нет, — возразил Кристиан, — он ценит дело вашей жизни, он хочет устроить празднество. Оливер, вы были и останетесь великим человеком. Потерпите, черт побери, ну что значат несколько месяцев после ста лет? — он сделал паузу. — Но раз уж вы так не любите Фрэнсиса, мы можем забыть о наших грандиозных планах насчет торжественного приема, с освещением во всех газетах и по телевидению. Я всегда могу устроить небольшую вечеринку и покончить с этим делом.

Он улыбнулся Оракулу, чтобы показать, что шутит. Иногда старик понимал его слишком буквально.

— Спасибо, нет, — отрезал Оракул. — Я хочу иметь что-то, ради чего стоило жить, а именно, прием по случаю дня рождения, который устроит президент Соединенных Штатов. Но позволь сказать тебе, что твой Кеннеди — человек расчетливый, он знает, что мое имя кое-что значит, а реклама улучшит его имидж. Твой Фрэнсис Ксавье Кеннеди такой же хитрец, каким был его дядя Джек.

— Никого из ваших современников, — сказал Кристиан, — уже нет на свете. Но среди тех, кому вы оказывали протекцию, есть известные в нашей стране люди, и они, включая президента, хотят воздать вам подобающие почести. Кеннеди не забыл, что вы помогли ему в жизни, и даже пригласил ваших приятелей из Сократова клуба, которых ненавидит. Так что будет ваш лучший день рождения.

— И мой последний, — добавил старец. — Я цепляюсь всеми своими е…ми ногтями.

Кристиан рассмеялся. Оракул никогда не употреблял грязных слов до девяноста лет, а теперь он произнес их, как невинный ребенок.

— Решено, — подытожил Оракул. — А теперь позволь мне сказать тебе кое-что о великих людях, включая Кеннеди, которые уничтожают себя и всех окружающих. Это не значит, что я соглашаюсь считать твоего Кеннеди великим человеком. Что он совершил примечательного, кроме того, что стал президентом Соединенных Штатов? А это просто трюк иллюзиониста. Между прочим, ты знаешь, что на эстраде фокусников считают людьми бесталанными? — Оракул вздернул голову, удивительно напоминая при этом сову. — Я готов допустить, что Кеннеди не типичный политик. Он идеалист, он гораздо интеллигентнее их всех, он придерживается норм морали, хотя я не уверен, что сексуальное воздержание полезно для здоровья. Но все эти достоинства мешают политическому величию. Человек без пороков — это все равно, что корабль без парусов.

— Вы не одобряете его действия, — заметил Кристиан. — А какой курс избрали бы вы?

— Это несущественно, — ответил Оракул. — Все три года своего президентства он то высовывался, то прятался, а это всегда опасно, — глаза Оракула затуманились. — Я надеюсь, вся эта кутерьма не слишком долго будет мешать отметить мой день рождения. Какую жизнь я прожил! У кого она была лучше, чем у меня? Родился я бедняком, так что мог оценить заработанное позднее богатство. Скромный парень, научившийся завоевывать прекрасных женщин и наслаждаться ими; с хорошими мозгами, а приобретенные знания во много раз ценнее унаследованных; с необыкновенной энергией, помогающей и в старости, и отменным здоровьем. Я за всю свою долгую жизнь никогда по-настоящему не болел, может, поэтому жизнь моя несколько затянулась, — он помолчал, потом резко сказал, глядя в глаза Кристиану: — Оставь государственную службу, отстранись от всего, что сейчас происходит.

— Я не могу этого сделать, — возразил Кристиан. — Слишком поздно.

Он смотрел на голову старика, отмеченную печатью смерти, и поражался живости его ума. Кристиан всматривался в эти затуманенные старческие глаза. Неужели он когда-нибудь окажется таким же стариком с высохшим, как у насекомого, телом?

А Оракул, глядя на него, думал о том, какие они все понятные, бесхитростные, как маленькие дети рядом с родителями. Оракулу было ясно, что его совет опоздал, что Кристиан предает сам себя.

Кристиан допил свой коньяк и поднялся, чтобы уходить. Подоткнув под старика одеяло и вызвав сиделку, он шепнул Оракулу на ухо:

— Скажите мне правду про Элен Дю Пре, она ведь была одной из ваших протеже до того, как вышла замуж. Я знаю, это вы помогли ей сделать первые шаги в политике. Вы когда-нибудь спали с ней, или вы уже были слишком стары?

Оракул покачал головой.

— Я никогда не чувствовал себя для этого слишком старым, пока мне не стукнуло девяносто. И должен сказать, что когда твой член изменяет тебе, вот тогда приходит подлинное одиночество. А что касается твоего вопроса… Я ей не нравился и признаться это меня огорчило: она была очень красива и умна — любимая мною комбинация. Я никогда не любил умных и невзрачных женщин, они слишком были похожи на меня. Я мог любить красивых пустышек, но когда они к тому же оказывались умны, я бывал на верху блаженства. Я знал, что Элен Дю Пре далеко пойдет, она очень сильная женщина, с железной волей. Да, это была одна из моих редких неудач, но мы навсегда остались добрыми друзьями. У нее есть такой талант — отказать мужчине в сексуальном наслаждении и при этом остаться ему близким другом, что очень редко случается. Вот тогда я понял, что она по-настоящему честолюбивая женщина.

Кристиан дотронулся до его руки, кожа которой была словно в шрамах.

— Я буду звонить или заезжать каждый день, — сказал он. — И держать вас в курсе событий.

После ухода Кристиана у Оракула оказалось много дел. Во-первых, ему нужно передать информацию, полученную от Кли, Сократову клубу, в который входили весьма важные люди Америки. Он не считал это предательством по отношению к Кристиану, которого искренне любил, но любовь у него всегда оставалась на втором месте.

Во-вторых, он должен действовать — его страна вплывала в опасные воды, и его долг помочь ей благополучно выплыть. А что еще может делать человек его возраста, чтобы ощущать, что ему еще стоит жить. Сказать по правде, он всегда презирал легенду Кеннеди, и теперь появился шанс разрушить эту легенду навсегда.

Под конец вечера Оракул разрешил сиделке похлопотать вокруг него и приготовить ему постель. Он вспоминал Элен Дю Пре с нежностью и без чувства разочарования. Тогда она была очень молода, немногим старше двадцати, и ее красоту усиливала необыкновенная энергия. Он часто объяснял ей, как приобрести власть и как ею пользоваться, и, что еще важнее, как воздерживаться от ее применения. А она слушала его с терпением, которое как раз и необходимо для овладения властью.

Он говорил ей, что одна из величайших тайн человечества то, как люди действуют вопреки собственным интересам. Гордость разрушает их жизнь, зависть и самообман толкают их на путь, ведущий в никуда. Почему людям так важно стремиться к самоутверждению? Среди них есть такие, которые никогда не раболепствуют, не льстят, не лгут, не капитулируют, никогда не предают, не обманывают. А сколько тех, кто завидует и ревнует к более счастливой судьбе других.

Это был особый способ ухаживания и Элен видела его насквозь. Отвергнув его, она пошла к своей мечте о власти уже без его помощи.

Когда ты дожил уже до ста лет и голова у тебя совершенно ясная, то в состоянии разглядеть в своей прошлой жизни неумышленные жестокости, которые ты совершал. Он был оскорблен, когда Элен Дю Пре отказалась спать с ним, хотя имела других любовников и отнюдь не была недотрогой. Однако он, в свои семьдесят лет, удивлялся, что был отвергнут.

Оракул отправился в Швейцарию в центр омоложения, подвергся хирургической операции по устранению морщин, чистке кожи, в его вены вводили гормоны животных. Но ничего нельзя было сделать с его согбенным позвоночником, с окостеневающими суставами, с тем, что его кровь начинала походить на воду.

Хотя теперь ему это ничего не давало, Оракул полагал, что знает, как любят мужчины и женщины. Даже после того, как ему минуло шестьдесят, молодые любовницы обожали его, а весь секрет заключался в том, чтобы никак не регламентировать их поведение, никогда не ревновать, никогда не оскорблять их чувств. Не имело значения то, что они имели молодых мужчин в качестве настоящих любовников и обращались с Оракулом с небрежной жестокостью. Он осыпал их дорогими подарками, картинами, самыми изысканными драгоценностями, позволял им использовать его власть для того, чтобы получать незаслуженные блага от общества, разрешал широко, хотя и без расточительства, тратить его деньги. Но он был человек предусмотрительный и всегда имел одновременно трех или четырех любовниц, потому что у всех у них была своя собственная жизнь — они могли влюбляться, пренебрегать им, уезжать, заниматься своей карьерой. Он не требовал, чтобы они уделяли ему много времени, но когда он нуждался в женском обществе (не только для секса, но и ради сладкой музыки их голосов, их невинных хитростей), одна из четырех оказывалась рядом. И, конечно, общение с ним позволяло им проникать в такие круги, куда им самим трудно было бы пробраться. Вот одно из преимуществ его власти.

Он не делал из этого секрета, и все они знали друг о друге. Он верил, что женщины в глубине души не любят мужчин, привязанных к одной подруге.

Жестоко, что он вспоминал свои дурные поступки чаще, чем хорошие. А ведь он на свои деньги строил медицинские центры, церкви, приюты для престарелых, делал много добрых дел, но память его хранила о самом себе немного хорошего. К счастью, он часто думал о любви. Как ни странно, это была самая коммерческая вещь в его жизни, хотя он владел фирмами на Уолл-стрит, банками, авиакомпаниями. Благодаря деньгам, которые его приглашали вкладывать в разные события, сотрясавшие мир, он становился советником могущественных людей, помогал формировать тот мир, в котором жили люди. Увлекательная, значительная, ценная жизнь, и тем не менее, в его столетнем мозгу отношения с бесчисленными любовницами занимали гораздо большее место. Ах, эти умные, упрямые красавицы, как восхитительны они были, как большинство из них оправдывало его суждения. Теперь они судьи, руководители журналов, видные фигуры на Уолл-стрит, королевы телевизионных новостей. Какими они бывали хитрыми в своих любовных делах с ним, и как он перехитрил их всех, не обманывая их. Он не испытывал чувства вины, только сожаление. Если бы хоть одна из них по-настоящему любила его, он поднял бы ее до небес. Но потом он вспоминал, что не заслуживал, чтобы его так любили. Они принимали его любовь, что приводило его в трепет.

В возрасте восьмидесяти лет кости стали усыхать внутри его плоти, физическое желание стало реже волновать, и огромный океан молодых и ушедших образов затопил его мозги. И именно в это время он ощутил потребность нанимать молодых женщин, чтобы он мог глядеть на них, когда они невинно лежали в его постели. Ах, уж эти извращения, над которыми так издевается литература и посмеиваются молодые люди, еще не ведающие старости. Но какой покой приносило его разрушающемуся телу зрелище их красоты, которой он уже не мог обладать, и как чисты были при этом его эмоции. Вздымающиеся холмики грудей, их шелковистая белая кожа венчалась крошечными красными розами. Таинственные бедра, чья округлая полнота излучала золотистое сияние, потрясающий треугольник волос разных оттенков, а под ними душераздирающее зрелище ягодиц, переходящих в изящные ляжки. Сколько прелести для ощущений, умерших и забытых, но от вида этой красоты миллиарды клеточек его мозга вспыхивали миллиардами искр. А их лица, таинственные раковины ушей, спирали которых уходят в некое внутреннее море, впадины глаз, где светятся синие, серые, карие и зеленые огоньки, беззащитный рот, приоткрытый для наслаждения и боли. Перед тем, как заснуть, он смотрел на них и мог дотронуться до теплой плоти, до шелковистых бедер и ягодиц, до жарких губ, а иногда и погладить мягкие волосики, чтобы ощутить под ними живой пульс. Все это приносило такое ощущение покоя, что он засыпал, а тот пульс смягчал кошмары, которые снились ему. В своих снах он ненавидел молодых и уничтожал их. Ему снились тела молодых мужчин, громоздящихся в окопах; моряков, тысячами плавающих в глубинах моря призраков, снились небеса, затененные телами исследователей космоса в скафандрах, нескончаемой чередой исчезающих в черных дырах мироздания.

Просыпаясь, он понимал, что сны эти — результат старческого маразма и его отвращения к собственному телу. Он ненавидел свою кожу, поблескивающую, как гладкая поверхность шрама, коричневые пятна на руках и на лысине, эти симптомы приближающейся смерти, ненавидел свое слабеющее тело, немощь рук и ног, перебои сердца, злобу, затемняющую его ясные мозги.

Какая жалость, что феи-крестные, чтобы выполнить три волшебных желания, являются к колыбелям новорожденных. Детям они не нужны, такие подарки следует получать старикам вроде него, особенно тем, у кого ясная голова.

КНИГА ВТОРАЯ

4

Бегство Ромео из Италии было тщательно спланировано. С площади Святого Петра автофургон доставил его группу в конспиративный дом, где он переоделся, получил почти надежный паспорт, забрал заранее собранный чемоданчик и нелегальными путями был переправлен через границу в Южную Францию. В Ницце он сел в самолет, следующий рейсом до Нью-Йорка. Хотя Ромео провел последние тридцать часов без сна, он держался настороже. Случается, что какая-нибудь хитрая деталь, какая-то мелкая часть операции не срабатывает из-за непредвиденного провала или ошибки в планировании.

Обед и вино на самолете «Эр Франс» были, как всегда, превосходны, и Ромео постепенно начал успокаиваться. Он смотрел вниз на бескрайний бледно-зеленый океан, на белое и синее небо. Потом принял две таблетки сильнодействующего снотворного, однако нервный страх не давал ему заснуть. Он думал о том, как будет проходить через таможенный контроль Соединенных Штатов, не будет ли там каких-нибудь осложнений? Но даже если его и схватят, это ничего не изменит в плане Ябрила. Предательский инстинкт самосохранения лишал сна. Ромео не строил иллюзий в отношении страданий, которые ему предстояло испытать, он согласился принести себя в жертву за грехи своей семьи, своего класса и своей страны, однако теперь непонятный страх сковывал все его тело.

В конце концов таблетки подействовали, и он заснул. Во сне он вновь стрелял, бежал с площади Святого Петра и на бегу проснулся. Самолет шел на посадку в нью-йорском аэропорту имени Кеннеди. Стюардесса принесла его пиджак, и он достал свой чемоданчик с полки над головой. Пройдя через таможню, он прекрасно сыграл свою роль и вышел с чемоданчиком в руке на центральную площадь перед аэровокзалом.

Встречающих он определил немедленно: на девушке была зеленая лыжная шапочка с белыми полосками, а юноша вытащил из кармана предусмотренную красную шапочку и натянул ее на голову так, чтобы видна была синяя надпись «Янки». Сам Ромео не имел никаких опознавательных знаков, он хотел оставить за собой свободу действий. Он наклонился к своему чемоданчику, открыл его и начал там рыться, наблюдая за встречающими. Ничего подозрительного, ничего такого, на что следовало бы обратить внимание, он не заметил.

Девушка была худощавой блондинкой, на вкус Ромео — чересчур угловатой, но в ее лице просматривалась некая женская строгость, присущая серьезным девушкам, а ему это в женщинах нравилось. Он представил ее в постели и понадеялся, что пробудет здесь достаточно долго, чтобы ее совратить. Это не будет слишком уж сложным, он всегда привлекал женщин и в этом плане превосходил Ябрила. Она будет догадываться, что он связан с убийством Папы, а для серьезной революционно настроенной девушки разделить с ним постель должно быть воплощением всех ее романтических мечтаний. Ромео заметил, что она не касалась находившегося рядом мужчины.

У юноши было такое пылкое, открытое лицо, он излучал такую американскую доброту, что Ромео сразу невзлюбил его. Американцы — это дерьмо, у них слишком комфортабельная жизнь. Подумать только, за двести с лишним лет у них в стране не появилась революционная партия, и это в стране, возникшей в результате революции! Молодой человек, которого послали встречать его, был типичным американцем. Ромео подхватил свой чемоданчик и пошел прямо к ним.

— Извините меня, — обратился улыбаясь Ромео по-английски с сильным акцентом, — вы не скажете, где отходят автобусы на Лонг-Айленд?

Девушка обернулась. Вблизи она выглядела гораздо привлекательнее, а крошечный шрам на подбородке усилил в нем похотливое желание.

— Вам нужен Северный берег или Южный? — спросила она.

— Ист Хэмптон, — ответил Ромео.

Девушка улыбнулась, улыбка была приветливая, даже восторженная. Юноша взял чемодан Ромео и сказал:

— Идите за нами.

Они вышли из аэровокзала, Ромео, ошеломленный шумом уличного движения, толкучкой людей, шел следом. Их ожидала машина с шофером в такой же красной бейсбольной шапочке. Молодой человек сел рядом с водителем, а девушка устроилась на заднем сиденье рядом с Ромео. Пока машина встраивалась в поток уличного движения, она протянула руку и представилась:

— Меня зовут Доротея. Ни о чем не беспокойтесь.

Молодые люди, сидевшие впереди, тоже пробормотали свои имена, а девушка продолжала:

— Вы будете хорошо устроены и в полной безопасности.

А Ромео в этот миг испытал муки совести Иуды.

Вечером молодая американская пара накормила Ромео хорошим ужином. Ему предоставили комфортабельную комнату с окнами на океан, и не имело большого значения, что постель была вся в буграх, так как Ромео предстояло провести здесь всего одну ночь, если вообще удастся заснуть. Дом был обставлен роскошно, но безвкусно, как принято в современных приморских кварталах. Втроем они провели спокойный вечер, разговаривая на смеси итальянского и английского.

Доротея удивила его. Она оказалась очень интеллигентной и привлекательной, однако, как выяснилось, совсем некокетливой, и это обстоятельство разрушило надежду Ромео провести свою последнюю ночь на свободе, развлекаясь сексом. Молодой человек по имени Ричард держался очень серьезно. Было очевидно, что они подозревают его в убийстве Папы Римского, но никаких конкретных вопросов не задавали, а просто проявляли к нему боязливое уважение, с каким люди обычно относятся к медленно умирающим от смертельной болезни. Ромео они понравились. Они гибко двигались, интеллигентно разговаривали, в них жило сострадание к несчастным, они излучали веру в свои идеалы и в свои силы.

Проведя этот тихий вечер с двумя молодыми людьми, такими искренними в своей вере, такими невинными в отношении нужд революции, Ромео испытал некоторое отвращение ко всей своей жизни. Неужели необходимо предавать вместе с собой и этих двоих? Его-то в конечном итоге освободят, он верил в план Ябрила, представлявшийся ему таким простым и элегантным. Что касается его, то он добровольно вызвался сунуть голову в петлю. Но юноша и девушка верят, что народ на их стороне, а им предстоят наручники и все страдания революционеров. На какой-то миг он подумал, не предупредить ли их. Но ведь было необходимо, чтобы мир знал, что в заговоре замешаны и американцы, и эти двое — ягнята для жертвоприношения. Потом он рассердился на себя, на свое мягкосердечие. Это правда, что он не может бросить бомбу в детский сад, как Ябрил, но уж, конечно, он способен принести в жертву этих молодых людей. В конце концов, это ведь он убил Папу.

И потом, что им будет такого плохого? Ну, пробудут несколько лет в тюрьме. Америка сверху донизу настолько мягкосердечна, что их даже могут раньше освободить. Америка — страна адвокатов, наводящих ужас подобно рыцарям Круглого стола, они могут вытащить кого угодно.

Он пытался заснуть, но весь ужас последних нескольких дней врывался вместе с океанским воздухом через открытое окно. Вновь он поднимал свою винтовку, вновь видел, как падает Папа, вновь бежал через площадь и слышал, как в ужасе кричат съехавшиеся на праздник паломники.

На следующее утро, в понедельник — прошло двадцать четыре часа с той минуты, как он убил Папу — Ромео решил прогуляться по набережной и в последний раз вдохнуть воздух свободы. В доме, пока он спускался по лестнице, все было тихо, в гостиной он обнаружил Доротею и Ричарда, спящих на двух диванах, словно в карауле. Сознание собственного предательства вытолкнуло его из дверей навстречу соленому океанскому ветру. Он заранее ненавидел этот чужеземный берег, эти варварские серые кусты, высокие желтые растения, поблескивающие на солнце серебряные с красным банки из-под содовой. Даже солнечные лучи выглядели какими-то водянистыми, ранняя весна в этой непонятной стране казалась холоднее. Тем не менее, Ромео радовался, что он вне дома в то время, когда совершается предательство. Над его головой пролетел вертолет и скрылся из поля зрения, у берега виднелись два неподвижных катера без всяких признаков жизни на борту, солнце, поднимаясь все выше, приобрело кроваво-оранжевые цвета, потом стало желтеть до золотистого. Он шел долго, обогнул бухту, и дом уже не был виден. Почему-то это взволновало его, может, причиной тому оказались дикие заросли тонких и пестрых водорослей, подступивших к самому берегу. Ромео повернул обратно.

Вот тогда-то он и услышал сирены полицейских машин. Вдалеке на берегу он увидел мелькающие огни и быстро зашагал в ту сторону. Он не испытывал страха и не сомневался в Ябриле, хотя еще была возможность бежать. Он презирал это американское государство, которое даже не может как следует организовать его арест, настолько они глупы. Но в это время в небе вновь появился вертолет, а оба катера, казавшиеся вымершими, направились к берегу. Его охватила паника. Теперь, когда у него уже не было шанса спастись, он хотел бежать, бежать и бежать, однако сдержал себя и зашагал к дому, окруженному вооруженными людьми. Вертолет завис над крышей дома, вдоль берега с обеих сторон появлялось все больше людей. Ромео приготовился разыграть роль человека виновного и перепуганного и побежал к воде, но там вынырнули люди в водолазных масках. Ромео повернулся и пустился бежать к дому, и вот тогда он увидел Ричарда и Доротею.

Они были в наручниках, прикованные к земле железными цепями, и плакали. Ромео знал, что они сейчас чувствуют, он испытал это однажды, много лет назад. Они плакали от стыда и унижения, обескураженные своим провалом и охваченные кошмаром безнадежности. Их судьба находилась не в руках капризных, но и милосердных богов, а в лапах этих жестких полицейских.

Ромео улыбнулся им жалостливой и беспомощной улыбкой. Он знал, что через несколько дней будет на свободе, что предал этих истинных приверженцев его идей, но таково было тактическое решение, вовсе не продиктованное злобой. В этот момент на него навалилась толпа вооруженных людей, и на руках защелкнулись стальные наручники.

На другом конце земного шара, небо над которым усеяно спутниками-шпионами и просматривается таинственными радарами, за морями, напичканными американскими военными судами, направляющимися к Шерабену, за континентами, покрытыми шахтами с ракетами, с армиями, закопавшимися в землю и готовыми развернуться пружиной и нести людям смерть, Ябрил завтракал во дворце султана Шерабена.

Султан Шерабена верил в свободу арабского мира и в право палестинцев иметь свою родину. Он рассматривал Соединенные Штаты как оплот Израиля — Израиль не может выстоять без американской поддержки, следовательно, Америка — главный враг. Поэтому план Ябрила дестабилизировать Америку очень понравился хитрому султану. Мысль, что великую державу унизит Шерабен, такой беспомощный в военном отношении, весьма ему импонировала.

Султан имел в Шерабене абсолютную власть. Обладая огромным состоянием, все радости жизни были в его распоряжении, и вполне естественно, это перестало удовлетворять султана. У него не было особых пороков, которые придавали бы остроту его жизни, он подчинялся заповедям ислама, вел себя вполне добродетельно. Уровень жизни в Шерабене с его невероятными запасами нефти был одним из самых высоких в мире, султан строил новые школы, новые больницы. На самом деле его мечтой было превратить Шерабен в Швейцарию арабского мира. Единственное его чудачество выражалось в маниакальном стремлении к чистоте, как в отношении своей персоны, так и государства.