Харон

– Пошлячка. Даже я до такого не опускаюсь.

– Ты нежный, хоть и жуткий, а бабам можно, мы грубые.

В холодильнике у Инки кое-что нашлось. Он вытащил и поставил на огонь обширную сковороду с обжаренными в масле и затем протушенными баклажанами под сыром. Соорудил бутерброд. Открыл пиво.

Было странно снова есть, хоть и это чувство странности он тоже испытывал уже не впервые. Так -или иначе всякий раз заново приходилось вспоминать вкус того или другого продукта, напитка. А вот собственные пристрастия в нем засели, оказывается, гораздо прочнее. Баклажаны он обожал, никогда не забывая об этом, а, например, к жареной свиной печени, еще одну сковороду с которой он обнаружил в самом низу, его ничто не заставило бы притронуться.

Процесс еды. Насыщение организма для сохранения его работоспособности и нормального функционирования. Об этом чрезвычайно скоро забываешь, как только расстаешься с функционирующим организмом как таковым.

А еще в холодильнике был торт. Большой. Слишком большой, чтобы не полюбопытствовать, поэтому он вытащил коробку и нескромно заглянул внутрь. Торт был свадебный.

На белом, обрамленном чуть розоватой глазурью поле располагался флердоранж из высоких сахарных лилий, напоминавших корону. В середине каждой лилии торчали тычинки из крема на тонких стебельках, и в каждой тычинке сидело по алому брусничному глазку. По розовому разливу россыпь голубеньких цветочков. Никаких надписей, что в общем-то не характерно для свадебного торта.

Торт занял свое место. В холодильнике было и шампанское. И «Смирнофф» – два литра. И всякие баночки и деликатесные упаковочки. И разнообразные рыбные нарезки. И соусы-майонезы. И…

– Эй! – крикнул он в комнату. – У тебя сегодня сабантуй? Наворочено на Маланьину свадьбу.

– Ага, – сказала Инка, плюхаясь в простыне на табурет под полочками и зевая. – Ой! – Прервав зевок, сморщилась и пересела так, чтобы быть на одной ягодице. – Всю мне… тело истерзал. Замуж я выхожу, помолвка сегодня.

– Здесь?

– Здесь.-У тебя?

– У меня.

– И именно помолвка, а еще не свадьба? – Он Понял про торт. – И во сколько же?

– Да вот часа через два первые гости начнут идти.

– Ну ты даешь, – только и нашелся он. – Спохватился: – Погоди, а почему не в доме жениха, как положено? Невеста-то вроде как непорочной должна быть, а значит, и в дом к ней жених ни ногой. Или я путаю?

– Не знаю, что и ответить вам, сударь мой, – сказала Инка, потягиваясь в притворной задумчивости. – Похоже, я допустила ошибку, допустив вас к утреннему приему… тьфу! «Допустила, допустив» – ляпсус, снимается. И вообще все снимается!

Сбросив простыню, она с воплем «Гоп-ля-ля!» повисла у него на шее.

– Здравствуй! – Она назвала его по имени. – Не поздоровались ведь еще, не успела я дверь открыть, как оказалась в койке.

Имя, которое Инка произнесла, не было настоящим.

Выполнив работу, которую делал теперь, он, если так можно назвать, обращался с вопросом. Ему опять-таки, если это можно так назвать, отвечали. Если – нет, тогда он снова выполнял свою работу и снова спрашивал.

В случае положительного ответа детали его не касались. Он просто оказывался здесь в таком виде, в каком надо, в каком ему разрешили здесь бывать. Собственно, внешность у него оставалась без изменений в сравнении с тою, с которой он был когда-то просто обыкновенным живущим в этом Мире человеком.

Разумеется, это было недоступно пониманию. Или, наоборот, совсем просто, но тогда непереносимо жутко.

А та работа, что он выполнял… Там, где это происходило, Времени не было. Совсем. Там было нечто иное.

Он решил остаться на сабантуй. Инка уговорила.

Не очень-то он представлял свою роль на этой помолвке, но любопытство разобрало: с мужьями ему прежде, давным-давно, когда-то, сталкиваться приходилось, а с женихами еще нет. С одним мужем даже водку пили на предмет возвращения супруги, которая, кстати сказать, была уже не с ним, а с кем-то еще, и мужу следовало пить водку там.

Наскребя в себе остатки порядочности, он все же предостерег Инку:

– Девочка, не дури. Из-за собственной, – и назвал предмет своим именем, – можешь испортить намечающуюся личную жизнь.

– Чего ты про мою личную жизнь знаешь, – отпарировала Инка. – Может, она у меня только в, – и она тоже назвала предмет своим именем, – и расположена?

Порядочность кончилась, он не мог не воспользоваться столь прямым предложением, и еще час они провели в постели.

Впрочем, к началу «хода гостя» все уже было пристойно, Инка застелила белье хрусткое, «ненадеванное», и на китайском покрывале было столько (же морщин, сколько их на койке образцово-показательного воина. Сперва он чинно пил чай, а с приходом первой пары – молодые, Инкины ровесники, с тихим младенцем в рюкзачке на папином животе – был мобилизован на устройство стола.

«Итак – «месье Жан». Музыка, танцы… Да ведь до полуночи времени еще много. Нет, даже не в полночь, сакраментальный час, мне надо успеть до двух».

Он с готовностью ставил тарелочки и открывал баночки, нарезал и раскладывал. Что-то такое шутил со все прибавляющимися помощницами, чьи спутники – в основном очень молодые мужья с младенцами, как один тихими и рюкзачковыми, – сбились в комнате на («еще неостывшей», – подумал он) софе и обсуждали свое. Как он урывками разобрал – что-то компьютерное.

Представлен он всем был по имени-отчеству, но молодые мамы-помощницы уже называли его просто по имени, хоть и на «вы», конечно. «Разумеется, разумеется, Наташа, Ольга, Марина, какие могут быть вопросы, пожалуйста, с Инкой мы тоже по именам…»

Отчего-то последнее им всем сильно понравилось.

Инка появлялась то там, то тут. Что уж там делала, неизвестно, а здесь, на кухне, не столько участвовала в процессе, сколько следила зорким поголубевшим глазом, чтобы подружки в непринужденном общении не зарывались, не вольничали, глазками не стреляли, крутыми бедрами в обтягивающих джинсах не терлись, молодые крепкие груди в вырезах, нагибаясь у него перед носом, не демонстрировали.

Он оказался единственным мужчиной на кухне.

«Кухонный мужик – похоже, это снова становится модным».

Подружки были, между прочим, вполне. И сами вполне, и готовы вполне; нет, нет, он не пользовался своим взглядом. Только одна, Ирена, что ли, родами располнела, но и та была вполне. Остальные же вызывали у него ассоциации со стайкой подтянутых голливудско-бродвейских хищниц. Модельки, вышедшие в тираж или недотянувшие, еще что-то подобное. Студийно-околостудийное, в общем.

«Да, собственно, почему именно голливудско-бродвейское? – подумал он. И ответил: – А потому, что у тебя другой ассоциации и быть не может, старичок. Старичок. Ну даже смешно. Вот именно. И почему бы не модельки? Ты ж Инку не знаешь вовсе, откуда тебе подружек-то ее знать? Фотульки-живописьки какие-нибудь, и все… Однако ты уже хорошо окунулся в «месье Жана», одни уши торчат…»

Задвинутый столом в самый угол, он опять что-то прилежно нарезал. Он сам попросился сюда – «а то всю кубатуру вам занимаю, девочки». Теперь он вспомнил об обещанных «месье Жаном» развлечениях и шепотом, улучив момент, попросил у худенькой рыженькой красавицы Дарьи стакан «Смирноффской».

Ох, занялся бы он этой Дарьей, стриженной под мальчика. Французский стиль, точеная фигурка!

И стиль не очень-то его, и фигурка не очень-то точеная, но глаза… За них можно простить и отдать все-все-все и сто Миров в придачу.

Дарья заговорщически мигнула и, свернув головку тому штофу, что был оставлен на второй круг, соорудила стакан. Тяжелый, хрустальный, в нем было ровно в двадцать раз больше льда, чем напитка.

Протягивая, нарочно сделала так, чтобы он непременно дотронулся до ее пальчиков, обнимавших широкий резной бок. Задержав руку, шепнула скороговоркой телефон, хотела повторить, но он качнул головой.

– Ваш я запомнил с первого раза. – И, опустив на миг веки, добавил к другим, перенеся на почетное место в первом десятке.

Звонок возвестил о прибытии жениха. Так, по крайней мере, можно было судить по переместившейся основной массе голосов из комнаты в прихожую, где их стало слышней сквозь музыку, которая страшно раздражала его с самого начала.

Звездноглазая Дарья в передничке тоже удрала, и он, воспользовавшись безнадзорностью, приподнял стол, взявшись со своего края, и отставил его, чтобы дотянуться до холодильника. В стакане, составленном по его вкусу, водка и лед имели обратное соотношение.

– Папа! – услыхал он Инкин голос и мгновенно понял, что удумала эта стервоза.

– Папа, что же ты не встречаешь нас с Жоржиком?

Он спокойно подавился, поперхнулся, выплюнул лед, затем мелкими глотками – крупно глотать не позволяла лента на горле – допил водку и только тогда повернулся.

Рядом с длинноногой фотомодельной Инкой стоял пухлогубый пухлощекий молодой человек ниже ее ростом.

На пухлощеком пухлогубом молодом человеке был джемпер, из-под которого выпирал животик.

Животик молодой человек прикрывал букетом, кажется, собираясь преподнести его не Инке, а ему.

Из-за плеча молодого человека выглядывала… решил: мама, соотнеся явное сходство и разницу в возрасте.

Тогда он посмотрел на Инку.

Инкины голубые глаза молили, Инкины голубые глаза кричали. Они обещали все то, что он отдал бы Дарье, и еще больше. Только пойми, только помоги, только поверь! Это никакой не розыгрыш и не глупый фарс, я и не думала издеваться над тобой и унижать тебя, я не обманываю тебя сейчас и не обманывала раньше, между нами было все ясно с самого начала, и потом я сделаю все, что ты скажешь, выполню все, что захочешь, а сейчас – надо!…

– Прошу извинить, – сказал он бархатным голосом, отставил стакан и представился. – Меня сегодня дочка по хозяйству направила.

Вокруг него завились, его окружили, его потащили, ему сунули букет, который он не глядя сунул Инке, его знакомили с округло-оценивающей мамой, с замешкавшимся в прихожей бородато-волосатым папой, и вообще все напоминало давние-давние сцены семейных сходок «на праздники», когда тому, в кого он сейчас вернулся, самому было двадцать лет.

Был стол, слова, поздравления, выпивка-закуска, и казалось, присутствует он не на репетиции, а на настоящей свадьбе, не хватало только воплей: «Горько!»

Папа оказался крутым демократом, ветераном и 91-го, и 93-го, все еще борющимся за Свободную Россию против СССР, и от него он отделался шуточкой, что да, СССР был страной, в которой прошлое непредсказуемо, настоящее невыносимо, а светлое будущее терялось во мраке. (Выскочило.) С мамой шуточками было не отделаться.

– Вы знаете, – говорила ему мама, опасно перегибаясь бюстом через салат, – мы, конечно, особенно рады обретению Инночкой, так сказать, своей семьи, я имею в виду вас, но хотелось бы все-таки познакомиться, как бы это сказать… вы понимаете? Как насчет завтра у нас? Все-таки суббота.

– Я для Жорки все, чо хошь, сделаю, – говорил перешедший на тему чадолюбия волосатый папа. – Еще когда он первый грант от Беркли получил, я решил – все сделаю…

– Слава Богу, находятся люди, для которых не все измеряется выгодой, не торгаши, вы понимаете? – говорила мама. – Егорушка у нас с детства

увлекался математикой, все олимпиады выигрывал, а потом, когда Лужков учредил этот отдельный Московский университет для особо одаренных детей…

– А ты, Иван Серафимыч, в какой области? – качался рядом со «Смирноффым» папа. – Инка про тебя молчок, говорит – шибко секретный… Но уж как мы теперь почти родственники…

– Я ей сказала сразу: безродных нам не надо. Мы должны сперва встретиться, познакомиться. Будь ты хоть на каком месяце. Сейчас, я слышала, и экспертиза крови ничего не дает. Но ведь мальчик нервничает, его нельзя нервировать…

– Инка! – позвал он, оглянувшись на галдящий сквозь шум музыки стол. – Поди-ка помоги мне… нет-нет, это сюрприз, мы буквально пять минут, он у меня в машине, это рядом.

Мальчик Жоржик обиженно надул губки. Он оставался наедине с мамой и папой. Остальные все заняты, разговаривают, а у него невесту отнимает нехороший дядька. Потом подумал и откусил торта.

На лестнице Инка остановилась, закурила. Ему было интересно, что она скажет первое. «Хочешь ударить – ударь», или «Я тебе сейчас все объясню», или… еще чего-нибудь.

– Иван – что это такое у тебя? – спросила она, кивком указывая на шарфик, которым он замотал горло, имитируя бинтовую повязку, на которую, кстати, шарфик сильно смахивал.

Только раз Инка видела, что под ней, и то мельком. И во время любви – да и сколько у них встреч-то было? – он сразу приучил ее не касаться его шеи руками и не лезть с поцелуями. Никогда не спрашивала, сегодня спросила.

– А про все то, – посмотрел на закрывшуюся за ними дверь, – ничего не скажешь?

– Бляди чем платят? Натурой. Я тебе заплатила с утра. Подумаешь, посаженным отцом побыл, всего-то.

– В лоб хочешь, чтоб сильно умной не была?

– Не хочу. Пришибешь. А мне еще за эту мамину радость замуж выйти надо.

– Зачем? Залетела за срок? Кто он?

– Вундеркинд. Газеты надо читать. В двенадцать – школа с математическим уклоном, в четырнадцать – мехмат плюс еще какое-то мудреное-мудацкое заведение по прикладной математике. В шестнадцать – работы на уровне кандидатов, в девятнадцать уже две стажировки в Штатах, какие-то там эпохальные ихние математические открытия. Гранты, премии, надежды, перспективы. Посмотришь внизу, на чем они приехали.

– Папа ж наелся в зюзю, как домой поедут?

– Там везде мама за рулем.

– А ты?…

– Что я? Подцепила, огуляла, втюрился, берет за себя, и уезжаем.

– Так уехать нельзя, если уж настолько Россия обрыдла?

– Посудомойкой в Мюнхен? Нянькой в Монреаль? Овец стричь в Австралию?

– В Австралии мужики овец стригут.

– Неважно. Важно – теперь с ним маму не приглашают. Совершеннолетний, бляха-муха! Только законную супругу. Ты бы видел, каких она ему подкладывала! Так он их просто боится. Как только я сумела уломать, чтобы дал! Теперь уперся – только Инночку-любимую, без нее не поеду. Мерин двадцатилетний. Онанист.

– Зря ты на него. Может, правда парень одаренный, они, бывает, того… своеобразные. Со своей колокольни смотришь.

– Со своей! – отрезала она. – Да!

– Будешь его Нобелевки ждать?

– Математикам Нобеля не дают, я уже выясняла.

– Это жаль, – посочувствовал он. Инка закурила сигарету от первой.

– На позорище вдвоем пойдем, или ты – туда? – указала вниз по лестнице.

Он сказал в раздумье:

– А молодец все-таки, «месье Жан», умеет развлечь.

– Что?

– Я говорю: я-то тебе зачем был?

– Ты ж ее видел. «Нам безродные не нужны!» Я с три короба навертела, что папка у меня в секретных лабораториях, парапсихологию изучает, все такое.

– А он кто?

– Я детдомовская, да, да, и такое в наше время есть. Соврала, что ты только нашелся. Квартира эта трехнутая, моя, думаешь? Чтобы жить – во, передком плачу, да и то через крим… ой, да не хочу я обо всем этом говорить!

Инка отвернулась, прижав ко лбу ладонь с сигаретой меж пальцев.