Здесь был Баранов

– Разрушен Карфаген, – задумчиво ответил он.

– И давно?

Окрикул помолчал, не зная, как реагировать на подобные вопросы, но Дима со всей задушевностью, на какую был способен, произнес:

– Если бы ты знал, Окрикул, как это важно для меня.

Бывший пират с сомнением почесал ухо скованными руками.

– Да лет уж десять прошло, – сказал он наконец.

Дима прикрыл глаза. Он напрягал свою зрительную память, пытаясь выудить из нее карточку с исторической датой. Учитель истории заставлял их писать крупными цифрами на карточках наиболее важные даты, полагая, что таким образом будет легче запоминать их на всю жизнь. Даты действительно въедались в мозги, как ржавчина, но сейчас почему-то выскакивали совершенно не те карточки. «Франки завоевали Галлию», «Карл Великий провозгласил себя императором». Стоп. «Третья пуническая война». Дима изо всех сил зажмурился, и из красноватого мрака поплыли синие корявые цифры: «146». Теперь осталось выяснить, до нашей эры дело было или уже после. Но как? «Э-э… Скажи, Окрикул, как там эра? Уже наша?»

Внезапно Диму осенило. Вместо «до нашей эры» говорят еще «до Рождества Христова». Стало быть, если эра наша, то весь этот скандал с Понтием Пилатом уже был.

– Скажи, Окрикул, – вкрадчиво спросил Дима, – не слышал ли ты о таком – Иисусе Христе?

– Полководец, что ли? – с сомнением сказал Окрикул.

– Философ, – поправил Дима. – Он бунтовал против Рима… Ну, и поплатился.

– Бунтовать нехорошо, – осудил Христа Окрикул. – Нет, про такого не слышал. А странно. Я ведь из Гадеса[10], а Гадес, да будет тебе известно, это порт, и все сплетни нам доставляются прямо на дом, свеженькими…

«Значит, и эра не наша», – тоскливо подумал Дима. Он быстро посчитал в уме. 146 год до нашей эры. Минус лет эдак десять… 136-й год. Или 137-й. Словом, тридцатые годы. Что же там у них происходило-то, в их тридцатые годы? А что, если бежать?..

Они шли по пыльной дороге, по обочинам среди пыльной зелени стояли мраморные надгробия и жертвенники. От жары звенело в ушах. Солнце поднялось высоко и припекало весьма чувствительно.

– Почему он не дает нам воды? – хрипло спросил Дима.

– Если пить на жаре, быстрее устанешь, – отозвался Окрикул.

– У меня в глазах черно, – сообщил Баранов. – Я сейчас упаду.

– Дурак, – равнодушно сказал бывший пират. – Лучше этого не делай.

Дима заскрежетал зубами.

И в этот момент торговец крикнул:

– Привал!

Ни к кому Баранов еще не испытывал такой жгучей благодарности. Торговец остановил коня возле мраморной стелы, у подножия которой еле слышно журчала вода. Ледяная кристальная вода источника, бережно заключенного в мраморное кольцо. На барельефе надгробия склоняла голову закутанная в покрывало женщина. Торговец слез с лошади и, нагнувшись, зачерпнул воды. Два солдата поспешно наполняли свои фляги, а рабы переминались с ноги на ногу в ожидании, пока им позволят подойти и напиться.

Наконец, торговец отошел, и пятеро приятелей-пиратов беспрекословно расступились перед Димой. Он так хотел пить, что даже не заметил этого.

Он рухнул перед источником и начал жадно глотать воду. Утолить жажду ледяной водой не так-то просто, даже если не обращать внимания на пронзительно ноющие зубы. Дима поднял голову над ключом и замер, разглядывая печальный образ на барельефе.

– Послушай… – заискивающе произнес над его ухом Окрикул. Дима обернулся. – Ты уже напился, – деликатно напомнил пират, – так отойди, а?

Дима покраснел и быстро встал на ноги.

Тем временем торговец, сидевший в тени деревьев на своем складном табурете, подозвал его к себе. Дима поплелся. Он успел уже забыть, какую жгучую благодарность только что к нему испытывал. Торговец разложил на коленях баночки и кувшинчики с какими-то притираниями.

– Встань на колени и подними голову, – сказал он, не глядя на Диму.

Дима мрачно подчинился. Торговец со знанием дела замазал наиболее выдающиеся синяки и кровоподтеки на его физиономии и велел позвать тех двоих, которых Дима вчера вечером попортил во время драки.

Гераклея, небольшой сицилийский портовый город, ослепляла белыми стенами, сплошь исписанными углем и красной краской. Дома стояли к улицам спиной, окнами во дворы. Диму тошнило от голода, духоты и пыли. Как назло, торговец вел их портовыми кварталами, пропахшими рыбой и смолой. Они поднялись по крутой, извилистой улочке, и торговец постучал рукояткой бича в довольно грязную дверь.

Через несколько минут они стояли уже в прохладной полутемной комнате, освещенной через отверстие в потолке. Навстречу им шел человек средних лет, одетый в легкую тунику и легкие сандалии. Внешность его была совершенно стертой: серое лицо, маленькие глазки, чуть отвисшие щеки. Он напомнил Диме завуча их интерната.

– Милейший Канноний! – вскричал он.

– Милейший Воконий! – отозвался торговец.

Они перешли на диалект, которого Дима не понимал. Солдаты торчали у входа, припечатав сапогами мозаичную надпись на пороге, и глазели по сторонам. Приятели куда-то удалились. Дима уселся на холодный пол. После раскаленной пыли это было блаженством. В интернате в это время обед. Он гулко вздохнул, вспомнив родную столовую.

– Вадим Баранов, – услышал Дима свое имя.

Он вздрогнул и поднялся на ноги.

– Сюда, – позвал чей-то незнакомый голос. Он звучал из-за темного занавеса на противоположной стороне комнаты. Дима откинул занавес, и свет ударил его по глазам. Под ясным небом зеленели подстриженные в форме птиц и рыб низкие деревца и кусты, среди них голо белели скульптуры.

Его тронули за руку.

– Сюда. Господин ждет тебя.

– А вы кто? – спросил Дима своего провожатого.

– Я диспенсатор[11], – последовал исчерпывающий ответ.

Воконий и Канноний сидели в крытой галерее, потягивая винцо. Диспенсатор толкнул к ним Диму и, поклонившись, ушел. Воконий с интересом рассматривал павшего духом сюковца. Затем повернулся к Каннонию:

– Кто он по справке?[12]

– По справке он врач, но и боец недурной. Посмотри, как сложен! Несомненно, на родине его обучали владеть оружием.

Воконий покачал головой в раздумиях.

– Десять динариев, – сказал он.

– Дорогой мой Воконий!

– Хорошо. Сорок одна сестерция.

– Одиннадцать динариев, – сказал торговец. – Но учти, это грабеж.

– Северяне быстро дохнут, – отозвался хозяин дома, отсчитывая сорок четыре сестерции.[13]

Вадим проснулся от того, что в него тычут палкой. Тыкали в спину, не то чтобы больно, но назойливо и довольно нагло. Дима зашевелился и со стоном сказал:

– Встаю, встаю…

Под руками зашуршали сухие листья и солома. Было темно и тесно. Дима зевнул и закашлялся от пыли. Вчера он так устал, что не соображал уже, где свалился в объятия Морфея. Сейчас кто-то настойчиво его из этих объятий извлекал.

Дима обнаружил себя в темной каморке площадью не более четырех квадратных метров, как он определил на глаз. На полу ее было устроено лежбище. В проеме двери темнела фигура с палкой в руке. Вероятно, это древнеримский сумасшедший дом, подумал в смятении сюковец.

– Эй, ты, – сказал человек.

Дима выбрался из каморки и оказался с ним нос к носу. Это был невысокий худой черноволосый человек лет двадцати семи или чуть больше.

– Ведь это ты – тот варвар, которого вчера привел Воконий? – спросил он, щуря глаза и рассматривая Баранова, имевшего довольно жалкий вид в драном сюковском комбинезоне, со всклокоченными волосами и тем туповато-рассеянным выражением лица, которое выводило из себя самых терпеливых преподавателей интерната.

– Меня зовут Вадим, – сказал он. – Вадим Баранов. Сам ты варвар.

– Так ты говоришь по-латыни? – удивился тот.

– Со словарем, – огрызнулся Дима.

Черноволосый, видимо, не расслышал. Дима с любопытством озирался по сторонам. Они стояли во дворе, довольно просторном. Сооружение отчасти напоминало Гостиный Двор. На галерею второго этажа и в портик первого выходили многочисленные двери, за которыми, судя по всему, были комнатушки, вроде барановской.

– Где это мы? – спросил Дима.

– Это школа Спурия Вокония, – был ответ.

– Школа? – в ужасе переспросил троечник. – С каким уклоном?

– С гладиаторским, – ответил черноволосый. – Раскрой глаза пошире, варвар. Ты теперь просто мясо.

– Что ты несешь? – возмутился Дима.

Тот фыркнул:

– Надеюсь, тебя не отправят в мой отряд.

Дима пожал плечами. Разговор ему решительно не нравился. Черноволосый обозвал его как-то непонятно, плюнул под ноги и пошел прочь. Дима с завистью посмотрел ему вслед. Затем он принялся рассуждать логически. Сейчас утро, сказал он сам себе. Независимо от эпохи, по утрам люди завтракают. Логично? Логично. Умница, Баран…

Ведомый безошибочным детдомовским инстинктом, Дима нашел столовую сразу. В длинной комнате шумно ели человек шестьдесят. Вадим появился там как раз вслед за своим давешним собеседником, которого приветствовали криками могучие молодцы.

– А вот и Кашеед, как волк из басни! – заорал один.

Черноволосый недобро сощурился, пробираясь между скамьями на свое место. Дима остался стоять посреди столовой. Отчетливо пахло едой. Гремели плошки, шаркали ноги, гудели мужественные голоса гладиаторов. Помимо того, раздавались разнообразные другие звуки, и все это было музыкой столовой. Баранов едва не расплакался. Он был смертельно голоден.

– Заснул, новобранец? – сердито сказал неизвестно откуда возникший тип в грязном фартуке и ткнул Диму плошкой в живот. – Садись и ешь, пока предлагают.

Дима взял плошку и огляделся по сторонам в поисках свободного места. Поначалу такового не оказалось, и он сел прямо на пол посреди столовой, зажал плошку коленями и начал есть руками, давясь от жадности. Ему было наплевать, что остальные с любопытством смотрят. Раб в грязном фартуке стоял поодаль и насмешливо качал головой. Проглотив последнюю фасолину, Дима поднял голову и громко сказал:

– Добавки!

Повар в ответ фыркнул:

– Хватит с тебя, обжора-варвар.

Дима поднялся на ноги. Похоже, он действительно влип. Даже кухонный мужик ему хамит. Что предпринять сейчас, Дима решительно не знал. Врезать ему, что ли?

– Дай ему добавки, Мосхид, – сказал черноволосый негромко.

Мосхид сразу завял и поплелся на кухню, а черноволосый подвинулся, освобождая рядом с собой место на скамье, и кивком подозвал Баранова к столу. Дима перелез через лавку и плюхнулся рядом с ним.

Мосхид поставил перед Димой лошадиную порцию фасоли и обиженно исчез. Дима принялся за еду, тихо радуясь, что воспитатель их предгалактического класса не видит, как он тут ест прямо руками. Впрочем, ложек здесь ни у кого не было. И вилок тоже.

Черноволосый встретился с Димой глазами. Взгляд у него был тяжелый. Он дернул ртом, выбрался из-за стола и неторопливо вышел во двор. Дима обернулся к своему соседу – сирийцу, гибкому и тонкому, как ветка.

– Кто это?

– Север, – ответил сириец и добавил: – Гладиатор первого ранга.[14]

– Первого? – переспросил Дима. – А ты какого?

– Четвертого, – сказал сириец.

– Понятно, – заявил Дима с набитым ртом. – Почему он за меня заступился? Он местный альтруист?

Сириец пожал плечами:

– Блажь, значит, такая.

– А почему его назвали «кашеедом»? – не унимался Дима.

– Назвали и назвали. Он не всякому спустит, так что ты лучше забудь об этом навсегда. – Сириец подумал и добавил, чтобы Диме было понятнее: – На арене Север непобедим. И никогда не щадит побежденного.

Дима, черпавший основную информацию о жизни из книг Высокого Гуманизма, всю жизнь полагал, что гладиаторы всячески пытались друг друга спасать и выручать. Некоторое время он жевал молча. Потом продолжил распросы.

– Почему же у него такое мирное прозвище?

– Потому что каша – их национальная еда.

– Да ну! – сказал Дима. – Вот это совпадение! У нас в интернате тоже каждый день каша. И все рубают за милую душу, один я урод какой-то. От перловки у меня вообще судороги делаются.

– Ты разве тоже римлянин? – удивился сириец.

– Нет! – отрекся Дима.

Сириец снова пожал плечами.