Девочки из колодца

Поначалу ничего не было. Какие-то люди по дну колодца прошли, мармелад на ходу жуя. Облаками затянуло созвездия, так что было бы совсем темно, если бы не свет, из окон льющийся.

И вот прилетела малая птица. Поскольку Элси за окном не шевелилась, то пичуга осмелела. На карниз опустилась, прошлась враскачечку, головку то влево, то вправо повернула, осмотрелась. И вот уже такой вид приняла, будто карниз этот – ее личная собственность. Порадовалась и позабавилась толстая Элси, на птичку эту глядя. А птица вдруг крошку хлебную увидела и – раз! – клюнула. И тотчас, будто устрашившись собственной дерзкой отваги, взлетела и исчезла в темном небе.

И волос золотой вместе с той крошкой унесла.

«…Чувство Ливня из Облаков – неземное и божественное, ибо в этот миг мы, смертные, находимся наедине с нашими богами. Поэтому очень важно заставить это краткое мгновение длиться как можно дольше. Любыми средствами оставаться наедине с богами как можно дольше – наш долг, ибо это благочестиво и угодно обычаю.

Мы говорим, что харигата подобен мужчине, но лучше его, потому что это его лучшая часть без всего остального. И они также превосходны, ибо не все мужчины имеют такую силу, как харигата. Они нам преданы, никогда не устают от нас, как мужчины. Они могут быть какими угодно. Грубыми или мягкими, как мы пожелаем. Харигата намного более выносливы, чем любой мужчина, им неведома усталость или разочарование.

Ведь не каждой женщине повезло встретить сильного мужчину, но понятием об идеале наделена каждая. А это рождает страдания. Не следует умножать страдания неудовлетворенными желаниями.

Есть два пути, одинаково мудрых, следуя которым можно избежать страданий, рожденных неудовлетворенными желаниями. Можно отказаться от желаний и можно удовлетворить их…»

Лэсси отложила книгу.

– Тилли, ты закончила, наконец, плескаться? – крикнула она, приподнимаясь на матрасе и поворачиваясь в сторону ванной.

Из ванной выбралась Тилли – в одной футболке, с полосатым полотенцем на мокрых волосах.

Она получила-таки аванс! Зубами выдрала, едва зубы те не обломала – но выдрала. Верховный Холуй сообщил Тилли (та названивала ему каждый день и не по одному разу, но все как-то неудачно – то на совещании заседал Верховный Холуй, то уехал на склады, то по другому телефону с хозяином, что на Канарских островах, разговаривает, да мало ли еще причин найдется к телефону не подходить), что, к сожалению, финансовое положение фирмы таково, что никак не позволяет произвести авансирование в размере 40% от общей суммы договора. Но 25 – это железно.

И действительно. Когда Тилли явилась за железно обещанными деньгами – встрепанная и настороженная, метя обтепанным подолом безупречно чистый ковер, – ее встретили, как именинницу. В кожаном кресле утопили, сигареткой угостили, чайку предложили, а после и денежки вынесли. Эдакое чудо серебряное, певучее. 225 сиклей, монета к монете. Брать немаркированное серебро в слитках Тилли отказалась наотрез еще в самом начале переговоров, ибо беспокоилась насчет подделки, подозревая всех и вся, а уж Верховного Холуя и вовсе не скрываясь почитала за отпетого мошенника. И унесла в тяжелой холщовой сумке через плечо, по бедру бьющей, свои 225 сиклей – 25 процентов обещанного аванса. Верховный Холуй брезгливо поморщился, поглядев ей вслед, и поскорей выбросил из головы эту неприятную девицу из Мармеладного Колодца.

А Тилли шла домой – и злая, и пьяная от денег. Еще бы! Полгода ничего, кроме мармелада, почитай, и не ели и не пили. Купила по дороге яблок и мяса, и красного вина с хлебом. Все три девицы наелись, напились. Хмель сразил их, будто пуля разбойничья.

Пробудились на другой день. Радио заткнули («…безответственные заявления угрожающего характера, столь щедро расточаемые в последнее время оппозицией мар-бани, недовольной мерами, принимаемыми достопочтенными рес-сари для стабилизации ситуации в Вавилонии, заставляют задуматься о…»)

Насыпали серебра в ванну. И полезли по очереди купаться в деньгах, как то и мечталось с того дня, что Тилли принесла, пряча ликование под мрачной личиной, контракт. Правда, серебра маловато оказалось – надул Верховный Холуй с авансом. Да еще Тилли вчера по пути домой растратилась. Но все равно здорово.

Вон и некрасивая толстая Элси преобразилась, вся до пояса золотыми своими волосами оделась, будто волшебным покрывалом. А что говорить о Лэсси – та всегда красавица; теперь же и подавно.

Лэсси забралась в ванну, где терпко пахло сиклями. Ах, какой горький запах у серебряных сиклей, аж горло сжимается. Солью пахнут, древесной стружкой, дымом от сжигаемых в храмах поленьев. Но больше всего солью – той, что растворена в крови. Прекрасный запах, изысканный. Так пахнет от богатых женщин, когда те, разметав сверкающие волосы по вороту шубы, стремительно идут от автомобиля к театру или ресторану.

Элси пошевелила ногой россыпи серебра, слушая его тонкое пение под струями светлой воды.

Прольется кровь, прольется пот,Прольется боль.Их ветер высушит – и вотПроступит соль.Ее кристаллам ночь и деньТеперь сверкать.И склонит голову оленьЕе лизать.

Вирши были написаны у них на стенке кухни. Кто-то из бесконечных тиллиных мужчин оставил по себе – а сам ли сочинил, слышал ли где – того никто не знал. Да и имя того мужчины уже позабылось. Один только член его не позабылся, остался в цепкой памяти тиллиной. Вот уж кто воистину имел глаз художника, так это Тилли. Коли приметит выразительную или любопытную деталь – в человеке ли, в явлении ли урбанистического свойства – непременно запомнит и через несколько лет, буде необходимость такая возникнет, воспроизведет в точности.

Вышла после купания Лэсси, будто Вирсавия. Посидели втроем на кухне, чаю выпили, полюбовались друг на друга, на звезды за окном. После Тилли встала, чтобы опять в продуктовый магазин идти, полушубку свистнула. Приполз старенький их, общий (на трех сироток сразу) полушубок из искусственного желтоватого меха, выбрался из кучи вещей, в углу сваленных, отряхнулся. Тилли провела по нему рукой, подняла с пола, надела. Обнял ее полушубок, теплом окутал. Ибо не забыл он, как с позорной помойки его забрали, вытащив из-под орущего кота, как эти маленькие крепкие руки очистили его от грязи, как дырки зашили. Потому и предан был и на свист с готовностью бежал.

Тилли взяла большую сумку и два сикля денег, еще мокрых после купания.

– Скоро приду, девки, – сказала она подругам своим. – Ждите с едой.

Тилли (с полными сумками, на темной лестнице, неожиданно спотыкаясь обо что-то мягкое и бесформенное): Ой!

Бесформенное (шевелясь на грязных ступеньках, сверкнув толстыми стеклами очков, будто искрами брызнув): Благослови Мардук, доченька!

Тилли (устало): Да отвяжись ты, бабусь…

Бабка (с живостью): Да я уж отплачу, доченька, я уж отплачу… Отработаю, довольна будешь… Неделю, почитай, один мармелад со стен и соскребаю, тем и живу. Росту у меня не хватает дотянуться до мест побогаче – те все высоко помещаются, а внизу – что, внизу – одни поскребыши… (Долгий, почти звериный всхлип). Милостями Нинурты жива лишь…

Нинурта, бледный властитель времени. Видать, крепко молилась тебе бабка, воссылая просьбы свои в храм Эпатутилы, если Воитель Богов аж к Мармеладному Колодцу слух преклонить изволил.

И снизошел бледный Нинурта до бабки безвестной, никому не нужной, ни к делу, ни к внукам не приставленной. Протянул палец свой с ногтем твердым и синеватым, коснулся самого зловонного дна Колодца, где как раз и стояла с полными сумками еды Тилли. В мгновение ока понеслось для нее время вкривь и вкось, заметалось перед взором ее то вперед, то назад, и вдруг увидела она себя самоё таким же бесформенным кулем тряпья, откуда и лица-то не разглядишь. Старой себя увидела, голодной, на мармеладных поскребышах отощавшей. Будто стоит перед злющей встрепанной девицей, умоляя принять под кров свой.

Закружилась голова, потемнело в глазах у Тилли. Чтобы не упасть, потянулась она рукой к стене, но не успела взяться – пошатнулась да и рухнула прямо на бабку, едва не придавив ту котомками…

Тилли (со стоном): Ох, твою мать… Ох, мать твою…

Бабка (перепуганно и полузадушенно): Спаси Нинурта, доченька! Благослови Мардук, внученька!..

Очнулись, друг друга руками ощупали, кое-как, друг за друга и за стену хватаясь (перила-то на лестнице давно обвалились), поднялись на ноги.

И сказала Тилли бабке:

– Черт с тобой, бабусь… Идем.

Бабка поначалу словно ошалела от свалившегося на нее счастья. Бродила из комнаты в кухню, руками стены трогала, подоконники гладила, будто те живые. Все не верила, что крышу над головой обрела, пусть на время. С голодухи две буханки хлеба умяла, не заметив, что в кастрюле похлебка сварена. После, немного освоившись, урон девицам по недомыслию своему нанесла – сжевала две заготовки «продукции», взяв их из корзины под столом. А как узнала от мягкосердечной Элси, что наделала, с перепугу на колени рухнула и взвыла тоненько, головой о ножку стола биясь. Но тут уж и Элси перепугалась: а ну как помрет сейчас бабка от переживаний! Взялась старушку поднимать; та тяжелой оказалась, костлявой, да еще сопротивлялась. Желаю, мол, по полной программе прощение вымолить и все тут.

Так сражались: Элси старуху тащит, едва от ноши непосильной не заваливаясь, старуха отлягивается и громко причитает.

И тут в дверь позвонили.

Элси бабку боговбоязненную выронила, через ноги ее переступила, сама едва не споткнулась. Дверь поскорей отворила.

– Входи, что на пороге стоять, – сказала тому, кто в темноте перед нею замаячил. За знакомца одного приняла. Тот через порог переступил, под лампочкой остановился, и только тогда поняла Элси, что ошиблась она. Незнакомый был тот человек, ни разу не виданый – ни в доме этом, густо населенном, ни вообще в Мармеладном Колодце.

– Ой, – вымолвила Элси смущенно.

Молодой человек имел под копной русых кудрей лицо открытое, веселое, рот улыбчивый, глаза светлые. И весь был он светел и ладен на вид, а в горстях держал малую пичугу.

– Гляди-ка, – сказал он, обращаясь к Элси, – что залетело ко мне на рассвете в окно.

И ладони раскрыл. Птица никуда не улетала, спокойно сидела между его пальцев, работой не изувеченных, чистых. Неприметная с виду, серая. А в клюве держала она длинный золотой волос.

Элси слегка покраснела, но в полумраке прихожей этого видно не было.

– Ищу красавицу с золотыми косами, – сказал молодой человек. И глаза его светлые затуманились, будто кто в керосиновой лампе фитиль прикрутил. – Кто она, та девушка, у которой такие дивные волосы?

– Почем мне знать, – прошептала Элси. А у самой сердце у самого горла запрыгало, вот-вот в рот выскочит, о нёбо стукнется.

– Где-то здесь она живет, в Мармеладном Колодце, – продолжал юноша. – Я точно это знаю. Смотри. – Провел осторожно пальцем по перьям серой пичуги, а после к самому элсиному носу поднес.

Та слегка отпрянула, поморгала, на пришельца диковинного уставилась.

– Мармелад, – пояснил он, облизывая палец. – Эх, найти бы мне ту дивную деву!.. Взял бы за руку ее, к себе привлек, а если бы снизошла – назвал бы женою.

– А у тебя есть где жить? – спросила Элси. – Или так, разговоры? Пока медовый месяц – рай в шалаше, а после вписался к жене и все разговоры на том кончились?

Молодой человек слегка покраснел.

– Так тебе знакома та девушка?

Растерянная, стояла перед ним Элси. Красный халат до пят чуть по швам не лопается на могучих телесах. Волосы под косынку убраны, поскольку работать она собиралась. Руки от работы распухли, тяжелыми стали, будто сами мармеладом налились.

А бабка, оказывается, весь разговор этот слышала и давно уже смекнула, что к чему. Не найти Элси себе жениха богатого, понимала бабка. Послала бы вздорная и капризная Нана ей хоть какого женишка, хоть самого завалященького. Это Лэсси, красавица, себе найдет. Это Тилли, стерва, себе отыщет. А Элси будет сидеть рыхлой и тихой, доделывая за другими начатую работу, и ждать – не залетит ли счастье в оконце вместе с пичугой.

И потому подкралась старуха к девушке, покуда та ресницами моргала и соображала, что бы парню такого наплести про красавицу с золотыми волосами. Подкралась, за косынку – хвать! И сдернула с головы.

Упала косынка на пол и исчезла. И хлынули золотые волосы, недавно только в серебряных сиклях отмытые, горьким запахом серебра пахнущие – ароматом балованных женщин, ночного разъезда у театра, губ, от муската терпких. Светло от этого золота стало в темной прихожей, будто огонь посреди квартиры развели. И ослеп молодой гость, а птица в его руках забилась.

Взял он Элси за ее липкие от мармелада руки, привлек к себе, в теплые губы поцеловал. Не выдержала Элси – сомлела. И слезы на глазах ее показались.

– Изольда, – сказал ей молодой человек. – Изольда Прекрасная, золотоволосая.

– Меня зовут Элси, – пролепетала бедная сиротка. – А ты кто, любовь моя нежданная? Как тебя зовут? Тристан?

– Тристан? – Он удивленно поглядел на нее и засмеялся. – Почему Тристан? Меня зовут Марк.

Так и стали жить-поживать, аванс проживать: три сестрички, три бедных сиротки – толстая безответная Элси, красавица Лэсси и на весь мир прогневанная Тилли; с ними бабушка-хлопотунья, понимающая в жизни больше иных-прочих (недаром за нее сам Нинурта вступился); а теперь еще и юноша по имени Марк.

Умножались и мармеладные члены на полке, где готовые изделия хранились. К Нефритовому Победителю со товарищи прибавились Соперник Этеменанки, Князь Света, Лоза Наслаждений и Услада Губ Моих и Рук.

Идет Нергал, владыка преисподней.Идет Нергал, бедра кровью измазаны.Идет Нергал, в руках мечи, на голове корона.О! Идет Нергал, Нергал-убийца, красные звезды дрожат на небе…

– Бабуль, хватит про Нергала! – крикнула из кухни Элси, оторвавшись на миг от работы.

У бабушки-хлопотуньи открылась скверная привычка во время стирки или какой-либо иной домашней работы распевать во весь голос священные гимны.

Тысячу тысяч врагов убил я, Нергал.Тысячу тысяч эламитов грязнобородых поверг я, Нергал.К ногам твоим поверг, да возвеселится жестокое сердце твое, Нергал.Кровью их напою тебя, Нергал.Слюной их омою твои пыльные ноги, Нергал.Печень их возложу на зубы твои, о Нергал…

Бабушка отжала постиранное (это были элсины джинсы, не стиравшиеся с момента приобретения) и полезла вешать их на веревку, натянутую над ванной. Она решительно взгромоздилась на табуретку и на миг перестала воспевать Нергала. Воспользовавшись паузой (когда старушка пела, она была глуха, как тетерев), Элси крикнула снова:

– Бабуль, хватит про Нергала!

– А? – отозвалась после краткого молчания старушка. – Про Нергала не нравится?

Она, кряхтя, слезла с табуретки и выглянула из ванной. Ее морщинистое лицо раскраснелось, очки с толстыми стеклами запотели.

– Зря, внуча. О-ох, зря… Грядут времена страшные, кровавые… Нутром чую. А нутро у меня, внуча, чуткое, девять детей выносило, как ты думаешь, милая моя…

Элси осторожно сняла ножом с заготовки лишнее. Снова принялась водить ручкой, заполировывая возникшую неровность.

– Нергал, – повторила она. – Хорошо, назову этого Нергал-Убийца.

И, отставив фаллос, залюбовалась.

Бабушка снова скрылась в ванной, откуда вскоре понеслось:

Откуда кровь на ногах твоих, Нергал?Я топтал поверженных, вот откуда кровь.Откуда кровь на бедрах твоих, Нергал?Я насиловал девушек, вот откуда кровь.Откуда кровь на руках твоих, Нергал?Я убивал мужчин моими мечами, вот откуда кровь.Откуда кровь в волосах твоих, Нергал?Пить хотел, к водам рек наклонился, волосы в воду опустил, тысячи тысяч убитых мною по рекам тем плыли, вот откуда кровь.Велик ты, Нергал!Идет Нергал, за ним кровавый след.Идет Нергал, перед ним трепет и смятение.О! Идет Нергал!

– Идет Нергал, – повторила Элси. И вдруг ей стало не по себе. Даже поежилась. А вдруг и впрямь идет?

На кухне появилась Тилли. Заспанная, встрепанная. Сунулась в чайник, плеснула в первую попавшуюся чашку жидкого чая, с вечера оставшегося.

В первые дни житья у сироток бабушка пыталась было мыть посуду, но куда там! Сумасшедшее чаепитие на то и сумасшедшее, что никогда не прекращается, так что и перемыть все чашки никак невозможно. И не пытайся, бабушка, сказала ей Лэсси (та попробовала было Лэсси на свою сторону перетащить: «Эти-то, сестры твои, дуры пропащие, но ты-то…») Вычерпай ручей ложкой. Выпей море. Постигни замыслы богов. Но только не мой посуду в Мармеладном Колодце. И на небо показала, на звезды, что над колодцем скупо рассыпаны (на все скуден колодец и на звезды тоже).

– Что наверху, то и внизу, – сказала Лэсси. – Что на небе, то и на земле. А что мы имеем на небе?

Бабушка задрала голову, очки на звезды нацелила. Небесный Шляпа приподнял шляпу. Вселенская Чайная Соня звучно храпела в чайнике. И не надейся, Алиса, что тебе удастся перемыть здесь посуду или хотя бы навести порядок. Это же су-ма-сшед-шее чаепитие. Что наверху, то и внизу. Внизу даже, пожалуй что, даже поприличнее.

Увидев, что и звезды небесные девиц-нерях поддерживают, бабушка рукой махнула. Спорить с волей богов она привычки не имела. Но стирку все же затеяла неугомонная бабка. И заплатки, где надо, поставила.

– Ты что встала такую рань? – спросила Элси у Тилли, которая откровенно не выспалась и потому а) тормозила; б) пребывала в осатанении.

– Уснешь тут, когда гимны воспевают, – прошипела Тилли. Выпила чаю. Еще налила. Снова выпила. Поглядела на новый фаллос, об имени спросила. Услышав «Нергал», зашипела.

– Лэсси говорит, «харигата может быть грубым», – процитировала Элси. – Пусть этот будет грубым.

Тилли подсела за стол, повозила пальцем в чайной лужице. Элси торопливо отодвинула в сторону почти готовую работу.

– Не раствори мне «продукцию», – сказала она. – Из мармелада, чай, не из железа.

– Послушай, Элси, – сказала Тилли, внезапно забыв и о Нергале, и о том, что благодаря бабкиному пению не выспалась. – А ты с Марком…

Элси мгновенно ощетинилась.

– Что – я с Марком?

– Как он – ничего?..

Элси окрысилась:

– Ничего – был твой этот, как его… А Марк… он…

И в кротких глазах Элси проступили от обиды слезы.

Тилли сжала ее руку своими крепкими шершавыми пальцами.

– Я вовсе не хотела тебя обидеть, – сказала она. – Просто подумалось тут… А что, если вместо того, съеденного бабкой, новый сделать… В общем, увековечить… В мармеладе…