Ворона на мосту

Поэтому я искренне удивился, когда Великий Магистр озадаченно покачал головой и, вместо того чтобы в пляс пуститься на радостях, погрузился в размышления. Но ничего не попишешь, пришлось стоять и терпеливо ждать его решения. Я был так разочарован, что даже забыл рассердиться.

Наконец старик прервал молчание и спросил: «Зачем тебе?»

Я был вынужден констатировать, что восторга в связи с моей внезапной готовностью посвятить себя тяжелому труду на благо ордена он явно не испытывает. Такая неблагодарность меня, можно сказать, подкосила. Но провалить эту часть плана было никак нельзя, поэтому я пустился в объяснения. Дескать, хочу приносить ордену больше практической пользы, поскольку чрезвычайно благодарен за… ну, понятно, что говорят в таких случаях.

Великий Магистр лишь досадливо отмахнулся. Ну еще бы. Усвоенная в детстве привычка считать окружающих доверчивыми идиотами все же не раз меня подводила. Как и следовало ожидать, старик неплохо разбирался в людях и не мог не понимать, что в моих устах речи о благодарности и пользе звучат, мягко говоря, довольно необычно и не слишком правдоподобно.

Я понял, что мне не верят и нужно срочно придумывать новые аргументы — не правду же ему рассказывать. Проблема состояла в том, что лгать я так толком и не выучился: нужды до сих пор не было. Люди обычно прибегают ко лжи, когда хотят избежать наказания или получить желаемое. Меня никогда не наказывали, а желаемое я получал незамедлительно или же брал сам, никого не спрашивая, в зависимости от обстоятельств. Поэтому я оказался плохо подготовлен к важнейшему, как мне тогда казалось, разговору в моей жизни.

Чтобы не молчать, я принялся говорить, что беспокоюсь о своей карьере — вот, дескать, отец никогда не работал для ордена, поскольку был богат, и проходил в младших магистрах до самой смерти, не хотелось бы повторить его ошибку.

«Это уже больше похоже на правду, — кивнул Великий Магистр. — Но это не вся правда. Почему ты выбрал именно эту должность? У нас в ордене достаточно другой работы, в том числе куда более почетной и интересной».

Если бы к тому моменту я успел познакомиться с сэром Максом и наслушаться историй о причудливых религиозных верованиях его соотечественников, я бы непременно пожелал дотошному старцу провалиться в преисподнюю. А так пришлось довольствоваться несколькими древними проклятиями, которые вычитал в книгах. Увы, для того чтобы они подействовали, необходимо ругаться вслух, а я пока не мог позволить себе такую роскошь.

Пришлось импровизировать. Я стал многословно объяснять, что продумал все до мельчайших деталей. Дескать, во-первых, работа Рыбника отнимает всего один день из дюжины — это очень важно, поскольку мне по-прежнему требуется много свободного времени для занятий. Во-вторых, эта работа поможет мне развивать и совершенствовать свои способности. А в-третьих, — тут я выложил свой главный козырь, не припасенный заранее, а придуманный на ходу, но оттого не менее убедительный, — я знаю, что на эту должность никогда не назначают младших магистров. А я рожден для того, чтобы стать исключением из всех мыслимых правил, поэтому должность Мастера Рыбника — именно то, что требуется. Для начала.

Вот на этом месте Великий Магистр мне поверил. Такие аргументы прекрасно вписывались в его картину мира, то есть полностью соответствовали его представлениям о моем характере.

Словом, мне удалось выкрутиться, но подписывать приказ о моем немедленном назначении старик вовсе не спешил. Вместо этого он принялся объяснять, что работу Мастера Рыбника нельзя назвать увлекательной, к тому же она требует серьезной предварительной подготовки. Дескать, личное могущество и глубокие теоретические познания — это одно, а умение — совсем другое. Без соответствующих навыков никто не сможет подолгу удерживать воду в дырявом аквариуме, тем более в нескольких. Это вам не с собственной чашкой управляться — ну и все в таком духе.

Но я твердо стоял на своем.

К этому моменту я уже почти забыл о настоящей цели, ради достижения которой нужно было добраться до этих грешных аквариумов. Меня разобрал азарт. Я полагал, что уже вложил в это дело слишком много себя. Я всегда был скуп, если речь заходила о моем времени и внимании, поэтому долгий ужин с Йотти Енки и изматывающая беседа с Великим Магистром казались мне нешуточной жертвой. Отступить было решительно невозможно. Или я получу эту должность, или пусть Мир рухнет вот прямо сейчас, прежде чем я успею узнать, что проиграл, — такова была моя бесхитростная позиция по этому вопросу.

Забегая вперед, скажу, что Мир, насколько мне известно, так толком и не рухнул, зато Великий Магистр сдался, не выдержав моего напора.

Мне, впрочем, пришлось пойти на значительные уступки. Как ни крути, а сперва предстояло потратить кучу времени на обучение. Убедить меня в том, что это не начальственная блажь, а насущная необходимость, оказалось проще простого: Великий Магистр отвел меня в собственную ванную, где продемонстрировал дюжину великолепных бассейнов и одно бездонное, точнее, дырявое корыто, где он обычно плескался по утрам для поддержания здоровья. Наполнил корыто водой и тут же вышел вон, оставив меня наедине с негодным вместилищем влаги, которое немедленно начало протекать. Я опешил. Одно дело — высокомерно полагать, что справишься с любым количеством дырявых лоханок, и совсем другое — удержать воду в одном-единственном огромном корыте. Хуже всего, что я не знал, как подступиться к этому делу. Поэтому почти инстинктивно обхватил корыто руками, как будто оно было огромной, не по росту, но все-таки чашкой, — а что мне еще оставалось? На помощь мне тут же пришли все условные рефлексы, выработавшиеся за долгие годы обращения с дырявой посудой. Вода перестала вытекать, я самодовольно ухмыльнулся. Дескать, так и знал, ничего особенного тут нет, нужно только привыкнуть к новому размеру и форме сосуда.

Четверть часа спустя я переменил мнение. Удерживать воду в проклятом корыте оказалось самой тяжелой работой, какую мне когда-либо доводилось выполнять. Это требовало полной концентрации и самоотдачи, предельного напряжения сознания и мышц — то есть на самом деле мышечные усилия тут, конечно, не требовались, но я чувствовал, что не справляюсь, вот и помогал себе всем телом, как умел. Сказать, что с меня семь потов сошло, — не сказать ничего. Тем не менее я знал, что скорее умру, чем сдамся. И предполагал, что такой исход вполне вероятен, поскольку силы человеческие — даже мои! — небезграничны.

Еще через несколько минут Великий Магистр заглянул в ванную, заинтригованный наступившей тишиной. Он-то, не сомневаюсь, ждал потопа и моей позорной капитуляции. Но не дождался, не дотянул паузу. Открывшееся его взору зрелище, надо думать, потрясло старика до глубины души. Во всяком случае, он довольно долго молча меня разглядывал — вместо того чтобы сразу броситься на помощь. Наконец сказал: «Вообще-то, это делается не совсем так», принял на себя управление корытом и заодно преподал мне первый урок.

Как я умудрился задержать воду в огромном дырявом корыте без необходимых заклинаний, одной только силой собственного упрямства, — этого я до сих пор не понимаю. Ну, скажем так, не могу внятно объяснить. И повторить, пожалуй, не возьмусь, даже сейчас.

Великий Магистр косился на меня с уважительным удивлением и, кажется, тоже ничего толком не понимал. Но расстановка сил, конечно, изменилась. Старик сказал, что из человека, который без всякой подготовки управился с дырявым корытом, как с собственной чашкой, несомненно выйдет прекрасный Мастер Рыбник. И вызвался лично давать мне уроки — теперь-то я и сам понимал, что без специального обучения тут не обойтись, поэтому возражать не стал. Кроме всего, мне было чрезвычайно приятно его внимание. Не сказать, чтобы я, подобно прочим младшим магистрам, преклонялся перед могущественным старцем, но всем в ордене было известно, что учеников он уже давно не берет. Выходит, я в очередной раз стал исключением из правил, и это было приятно.

Обучение мое, вопреки ожиданиям, заняло больше года. Не то чтобы я оказался таким уж тупицей, да и науку особо сложной не назовешь, просто мой учитель никуда не спешил. Иногда он бывал очень занят или просто ленился, и перерывы между нашими уроками тянулись по дюжине дней, я на стену лез от нетерпения. Однако приходилось смириться с тем, что моя подготовка, мягко говоря, не самое главное дело жизни Великого Магистра. Это было не слишком приятно и вряд ли улучшило мой характер, но я все же как-то держал себя в руках.

Наконец Великий Магистр объявил, что я вполне готов. Дескать, дело за малым — дождаться, когда один из Мастеров Рыбников пожелает заняться чем-нибудь другим и для меня освободится место. Думаю, он вложил в это высказывание весь свой запас иронии: общеизвестно, что от доходных мест, вроде этого, отказываются, мягко говоря, не каждый день. Но для меня-то дело действительно было за малым. Я отправился к магистру Йотти Енки и сообщил, что пришло время завершить сделку. Тот возликовал. До сих пор он, думаю, не слишком верил ни в серьезность моих намерений, ни тем более в мои пробивные способности. И почти не надеялся сорвать когда-нибудь обещанный куш.

Правильно, в общем, делал, что не надеялся. Звонких монет он так и не увидел. Не то чтобы я всерьез пожалел тысячу корон — денег я никогда не считал и, по правде сказать, вообще нечасто вспоминал об их существовании. Просто мне показалось, что выполнить обещание — унизительно. А вот обвести старшего товарища вокруг пальца я считал делом чести и чуть ли не нравственным долгом. Все-таки старший магистр, не послушник, а значит, какой-никакой, а вызов. В такой ситуации не напасть первому — все равно что сдаться без боя, так я тогда думал.

Дождавшись, пока Йотти Енки подаст прошение об отставке, я наложил на него одно немудреное, но малоизвестное заклинание из моей коллекции старинных редкостей, и старший магистр попросту забыл о нашем договоре. Думаю, он еще долго спрашивал себя, с какой стати вдруг отказался от такой хлебной должности. Впрочем, дела его устроились как нельзя лучше: в скором времени Йотти Енки стал Мастером Хранителем, попросту говоря, кладовщиком при орденских ювелирных мастерских. Это, к слову, помогло ему более-менее спокойно пережить Смутные времена и вовремя удрать из разваливающейся резиденции с несколькими шкатулками за пазухой. Насколько мне известно, он до сих пор понемногу проедает добычу в своем ландаландском поместье в обществе любящей жены и нескольких внуков. То есть жизнь его сложилась весьма удачно, и это, мне кажется, довольно поучительный эпизод. Не так уж плохо время от времени оказываться обманутым, поскольку справедливость имеет тенденцию восстанавливаться сама по себе, без особых усилий жертвы — вот что я имею в виду.

Впрочем, не стоит отвлекаться. Важно, что Йотти Енки освободил место Мастера Рыбника, а я его занял.

Удивительно тут вот что. Замышляя вышеописанную комбинацию, я предполагал, что воспользуюсь водой из дырявых аквариумов немедленно, как только получу к ним доступ, а на деле осуществил свое намерение далеко не сразу. Нерешительность, хвала магистрам, никогда не была моим пороком. Однако же факт остается фактом: вместо того чтобы в первое же дежурство алчно припасть к источнику силы, я исполнял обязанности Мастера Рыбника на протяжении трех с половиной лет и был, надо сказать, на очень хорошем счету. Сам Великий Магистр диву давался и даже — из ряда вон выходящее событие — пригласил меня однажды на дружеский завтрак, в ходе которого признался, что сперва не слишком хотел поручать мне столь ответственную работу, а теперь, дескать, сожалеет лишь об одном — что не приставил меня к аквариумам еще дюжину лет назад. Я выслушал его с удовольствием, но, в общем, не придал похвалам значения. К тому моменту я больше не считал себя членом ордена Дырявой Чаши, полагал свои звание и должность пустой формальностью, необходимой пока маскировкой, не более того. Идеи магического братства, собственно, никогда не были мне близки, а последние годы, полные внутренних потрясений и бесконечных вопросов, ответы на которые я искал самостоятельно, тайных поражений и никому не ведомых побед весьма наглядно показали, что я действительно совершенно один в Мире, сам себе брат и друг, сам себе ученик, сам себе наставник, а все остальные — не в счет. Это в детстве перспектива занять когда-нибудь кресло Великого Магистра ордена Дырявой Чаши кружила мне голову, а теперь я полагал подобную судьбу слишком заурядной, ради таких пустяков, как начальственная мантия, я с постели на полчаса раньше подниматься не стал бы, во всяком случае не в пасмурный день.

Однако именно сейчас я с удовольствием играл роль почтительного ученика, ловкого стратега, удачливого карьериста. Мне было чрезвычайно приятно видеть, как известный своей проницательностью Великий Магистр принимает мое дешевое актерство за чистую монету, радуется, что видит меня насквозь, строит на мой счет далеко идущие планы, — и предвкушать, сколь велико будет его разочарование, когда я наконец сделаю свой ход.

Собственно, я потому и тянул так долго, что обнаружил вдруг — нет ничего слаще предвкушения. Только в тот миг, когда все козыри уже на руках, но еще не на столе, игрок может быть счастлив по-настоящему. По сравнению с этим блестящий отыгрыш, заслуженная победа и звон честно выигранных монет — хоть и приятная, а все же суета.

И конечно, я весьма смутно представлял, что случится со мной после того, как дело будет сделано и я обрету невиданное могущество, но предполагал, что все изменится, а в первую очередь изменюсь я сам. Возможно, думал я, по-настоящему могущественные колдуны видят мир совершенно иначе и получают удовольствие от совсем других вещей. То есть наверняка все у них не как у людей, и глупо поэтому рассчитывать, что я сам останусь таким, как сейчас. И если так, говорил я себе, хорошо бы напоследок перепробовать все обычные человеческие радости и удовольствия. Вряд ли они заслуживают пристального внимания, а все-таки лучше знать, чем не знать, даже если речь идет о сущих пустяках. А личный опыт — великое дело, никакое теоретическое знание с ним не сравнится.

Поэтому я вовсю наслаждался не только новым для меня состоянием скрученной и готовой в любой миг распрямиться пружины, но и жизнью как таковой. Стал в кои-то веки гурманом и ценителем изысканных вин, обзавелся свитой приятелей и доброй дюжиной возлюбленных, даже читать начал для удовольствия, а не ради новых знаний. К слову сказать, именно тогда я приохотился к поэзии, благо Смутные времена стали новым золотым веком угуландской литературы. Не зря профессор Королевского университета Таури Край говорил в одной из своих знаменитых публичных лекций, что стихи следует поливать кровью, а не слезами и тем более не дождевой водой; впрочем, не буду отвлекаться.

Никогда — ни прежде, ни впоследствии — я не жил в столь размеренном и комфортном ритме. Одиннадцать дней кряду посвящал приятным пустякам вроде чтения, дружеских обедов и любовных свиданий, а на двенадцатый, когда приходило время очередного дежурства при аквариумах, вспоминал о более важных делах. По крайней мере, у меня хватило ума заняться исследованием свойств аквариумов и воды, которую я собирался похитить. Я дегустировал воду на каждом дежурстве, отпивал понемногу, по нескольку глотков, любопытства ради черпал ее то обычной посудиной, то собственной дырявой чашкой или просто пригоршней, внимательно прислушивался к своим ощущениям. В целом, они были мне более-менее знакомы, но некоторые нюансы существенно отличались от привычных опытов с личной дырявой посудой. К примеру, я никогда не знал заранее, как изменится мое настроение и какие именно способности обострятся, — с чашкой-то все было вполне предсказуемо. Забегая вперед, скажу, что эти невинные опыты так и не дали мне ни малейшего представления о последствиях предстоящего эксперимента, зато, вероятно, именно они помогли мне выжить. Я имею в виду, что понемногу приучил свое тело к колдовскому питью. Уверен, если бы я опустошил аквариум в первое же дежурство, вы были бы избавлены от необходимости слушать столь скверного рассказчика, а я — от возможности изложить вам свою историю.

Впрочем, я-то вполне доволен текущими обстоятельствами, а вы сами напросились, терпите теперь.

Я мог бы еще долго наслаждаться внезапно открывшимися мне бесхитростными радостями бытия и ставить осторожные опыты с водой из аквариумов; думаю, у меня были кое-какие шансы в конце концов разобраться, что к чему, и даже применить свои открытия на практике, все-таки я к тому моменту обладал немалым опытом самостоятельных исследований. Но в один прекрасный день я понял, что не хочу больше ждать. Проснулся от смутного, но острого недовольства собой и жизнью, открыл глаза, так и не разобравшись, что именно мне не нравится, потянулся за кувшином с камрой и внезапно понял: все, хватит с меня. Ни единого дня больше не желаю терять на размышления, удовольствия и прочую приятную ерунду. Надо немедленно приступать к делу, а хорошо ли я подготовился — разберемся по ходу. Скорее всего, думал я, никакой подготовки вообще не требуется, просто долгая жизнь рядом с другими людьми сделала меня похожим на них, слабым и нерешительным любителем рассуждать, планировать, выжидать, кокетничать с судьбой, строить ей глазки — вместо того чтобы укладывать ее на лопатки, брать силой, действовать, не откладывая ни на миг, как я поступал в детстве. Ну вот, хвала магистрам, опомнился, самой страшной опасности счастливо избежал, а теперь — за дело.

До сих пор помню, что утро того рокового, как принято говорить, дня выдалось солнечным, а ветер с Хурона был по-зимнему холоден; неведомый дежурный магистр ордена Водяной Вороны победил своих коллег из других орденов и окрасил небо в изумрудно-зеленый цвет, невиданной белизны облака стремительно отвоевывали пространство у тяжелых, свинцово-серых осенних туч, а в пожухшей садовой траве тут и там валялись круглые, крупные ярко-красные плоды угуландской садовой йокти; они всегда зреют и осыпаются за одну ночь, когда этого никто не ждет, — порой в самом начале осени, а иногда — только посреди зимы. Совершенно непредсказуемое дерево, никакого сладу с ним нет, зато азартные люди могут ежегодно заключать пари насчет урожая йокти. Впрочем, все это совершенно неважно. Я просто хотел сказать, что в последний день моей жизни Мир был пронзительно красив, и это обстоятельство могло бы до сих пор служить мне оправданием, если бы я нуждался в оправданиях; по счастью, это не так.

Когда я рассказывал свою историю сэру Максу и сообщил, что выпил чудодейственную воду из всех дырявых аквариумов поочередно, он, помню, очень старался быть вежливым и сдержать смех, но у него не получилось. Поэтому, имейте в виду, я уже имел возможность убедиться, что некоторые драматические эпизоды моей жизни могут показаться стороннему наблюдателю комичными, и это меня совершенно не смущает. Впрочем, я все-таки хочу заметить, что, когда пьешь чудодейственную жидкость, каждый глоток которой увеличивает твое могущество, это не слишком похоже на обычное питье. То есть брюхо не надувается и в уборную бегать не требуется. Все происходит как-то иначе, — хотел бы я однажды взглянуть на такой эпизод со стороны, как исследователь, а не деятельный участник.

Осушив примерно с полдюжины чашек, то есть объем, вполне посильный для всякого взрослого человека, я вдруг понял, к чему идет дело, почувствовал, что еще немного, и сила, предназначенная для нескольких дюжин орденских колдунов, разорвет меня на части. Но я, разумеется, и не подумал останавливаться. В тот миг я твердо знал: тот, кто умирает от переизбытка силы, становится бессмертным, и был готов принять такие условия, даже если грядущее бессмертие окажется не слишком похоже на жизнь.

То есть, по крайней мере, в течение какой-то доли секунды я очень ясно осознавал, на что иду, и был готов нести ответственность за любые последствия. Тем лучше. По крайней мере, этот факт дает мне возможность относиться к мальчику, которым я когда-то был, с известным уважением — несмотря ни на что.

Я продолжил пить воду, глоток за глотком, и вскоре испытал совершенно неописуемое, сокрушительное и сладостное ощущение. Я словно бы взорвался, как снаряд, выпущенный из бабума, а потом наступила тьма. Тело мое при этом, как видите, уцелело — чего не скажешь обо всем остальном.

О том, как я осушил остальные дырявые аквариумы, как шел потом через орденскую резиденцию и каменные полы плавились под моими ногами, как между делом голыми руками изорвал в кровавые клочья нескольких старших магистров, попытавшихся мне помешать, я знаю лишь с чужих слов, сам же не помню о тех событиях ничего. Сила, заточенная в дырявых аквариумах, вырвалась на свободу, она использовала мое тело как более-менее удобный сосуд — о моих собственных интересах, стремлениях и желаниях в ту пору речи не шло. Никакого меня, строго говоря, больше не было.

Теоретически, именно тут должна была бы начаться самая увлекательная часть моего повествования, но я до сих пор не в силах обуздать и призвать к ответу свою память. Иногда, в состоянии глубокого покоя, испытать который позволяет моя дыхательная гимнастика, или просто во сне, воспоминания накрывают меня, как штормовая волна зазевавшегося пловца. В такие минуты я, можно сказать, заново переживаю некоторые эпизоды из жизни Безумного Рыбника, а все остальное время помню по большей части только острое наслаждение, которое доставлял мне каждый вздох, каждый шаг, всякое движение. Это, пожалуй, самый ценный опыт, который я получил в те дни. С тех пор я знаю, что значит быть не человеком, но стихией, и знание это использую — не сказать, что на полную катушку, а все-таки.

А больше ничего я рассказать о том периоде своей жизни не могу — ни вам, ни даже самому себе, и это мне не слишком нравится. Попробую объяснить почему.

Есть разные одиночества. Способов оставаться одиноким, мне кажется, гораздо больше, чем способов быть вместе с кем бы то ни было. Физическое одиночество человека, запертого в пустом помещении или, скажем, на необитаемом острове, — далеко не самый интересный и совсем не безнадежный случай; многие люди считают, что это скорее благо, чем несчастье. Принято думать, будто такая позиция свидетельствует о мудрости, но скорее она — просто один из симптомов усталости. В любом случае физическое одиночество не предмет для разговора, с ним все более-менее понятно.

Одиночество, на которое я был обречен изначально, в силу обстоятельств рождения и воспитания, а потому привык к нему с детства и даже полюбил, — это одиночество человека, который превосходит других. Когда-то оно делало мне честь и тешило мое высокомерие; эти времена давно миновали, но страдать от него я так и не выучился. Даже в те дни, когда внезапно обретенные могущество и безумие окончательно оградили меня от других людей, одиночество стало для меня источником силы, а не муки. Да что там, оно до сих пор скорее нравится мне, чем нет, поскольку высокомерие по-прежнему мне свойственно; другое дело, что я не даю себе воли — в этом и вообще ни в чем.

А бывает одиночество опыта. Когда человек, подобно мне, переживает уникальный опыт, о котором и рассказать-то толком невозможно, он волей-неволей оказывается в полной изоляции, среди абсолютно чужих существ, поскольку ощущение внутреннего родства с другим человеком приносит только общий опыт, по крайней мере, иных способов я не знаю. Думаю, всем присутствующим такая разновидность одиночества в той или иной мере знакома. Сказать по правде, справляться с этим мне до сих пор очень непросто — наверное, потому, что я пока не способен разделить собственный опыт с самим собой. Это не хорошо и не плохо, так — есть, это — моя жизнь, другой у меня нет и быть не может. И все это, конечно же, совершенно не относится к делу.

Итак, я каким-то образом был жив и, мягко говоря, не скучал. Тек как вода, пылал как огонь, существовал и действовал, не думая, не рассуждая и, увы, почти ничего не осознавая. Первые воспоминания о существе, в которое я превратился, смутные, разрозненные и невнятные, относятся уже к началу весны. То есть конец осени и зиму я провел, вовсе не приходя в сознание. Дальше, впрочем, было ненамного лучше. В городе меня прозвали Безумным Рыбником, и это много говорит о моем тогдашнем состоянии. В Смутные времена в столице Соединенного Королевства надо было очень постараться, чтобы сойти за безумца. Все нормальные, я имею в виду, вменяемые и рассудительные люди к тому времени давным-давно покинули окрестности Ехо, за пределами которых жизнь оставалась более-менее спокойной и безопасной, благо вдалеке от Сердца Мира почти все наши грозные колдуны могли разве что кулачными боями развлекаться да в приготовлении камры состязаться — у кого слаще, тот и герой.

Помню, что поначалу я совершенно не нуждался в отдыхе, еде и питье — тело мое, надо думать, приобрело совсем иную природу, родственную скорее демонам, чем людям. Единственная пища, которую оно иногда требовало, — драгоценные камни. Я брал их всюду, где видел, сжимал в кулаках, и они в считанные минуты таяли в моих ладонях, а я после этого чувствовал себя сытым и довольным, почти успокоившимся — впрочем, всегда ненадолго.

Еще помню, что в те дни мне очень нравилось внезапно исчезать и столь же внезапно появляться в самых неожиданных местах. Как я это проделывал — до сих пор не могу объяснить; могу лишь сказать, что к обычным перемещениям Темным Путем, которым я выучился несколько позже, эти мои исчезновения не имели никакого отношения. Они доставляли мне огромное удовольствие; плохо, что я почти не мог это контролировать. То есть захотеть исчезнуть и оказаться в каком-то определенном месте, а потом осуществить свое намерение мне иногда все-таки удавалось, но гораздо чаще это случалось само собой, совершенно помимо моей воли, порой далеко в не самый подходящий момент. Впрочем, радость, которую я испытывал в процессе, все искупала.

Были и другие вещи, которые чрезвычайно меня привлекали — потому, думаю, и запомнились. Ярость испепеляла меня, и не было более радостного труда, чем ежедневные жертвы на ее алтарь. Убивать или просто мучить других людей — это было почти так же прекрасно, как возможность исчезать, и гораздо слаще, чем полеты над облаками, которые тоже казались мне весьма приятным времяпрепровождением. Любопытно, что масштабы насилия не имели для меня значения. Напугав жалкого трактирщика или убив дюжину человек, я испытывал одинаковое наслаждение. Думаю, это спасло очень много жизней — даже в те смутные дни мое высокомерие давало о себе знать, подсказывало, что убивать простых обывателей — мало чести, зато пугать их — милое дело. Напуганный человек обычно смешон, и это решало все: смех в ту пору доставлял мне неизъяснимое удовольствие. Позже я узнал, что люди часто хохочут не потому, что им так уж весело, а именно от переизбытка силы — взять хотя бы Малое тайное сыскное войско, где я состоял на службе больше десяти дюжин лет. С первого дня его создания на нашей половине Дома у Моста неизменно творился сущий балаган, стены от хохота тряслись, а прохожие от окон шарахались, и причиной тому — из ряда вон выходящее личное могущество всех служащих, а вовсе не какое-то особенное, обостренное чувство юмора.

Вот и я в ту пору хохотал всласть, а волю своей кровожадности давал лишь при встрече с другими колдунами, к какому бы ордену они ни принадлежали. Некоторых я убивал, другие давали мне отпор, но большинству хватало ума просто обходить меня стороной, как бешеную собаку. Они, надо думать, были столь же брезгливы и высокомерны, как я сам, и справедливо полагали, что победа над безумцем не сделает им большой чести, зато смерть от моей руки ничуть не менее окончательна, чем любой другой способ умереть. Собственно, именно поэтому мне удалось уцелеть — так-то вполне мог бы отыскаться какой-нибудь выдающийся старший магистр более-менее могущественного ордена, способный быстро положить конец моим бесчинствам. По крайней мере, в потенциальном успехе адептов ордена Водяной Вороны или, скажем, Потаенной Травы я по сей день ни на миг не сомневаюсь.

Но это самое простое, практическое объяснение. Впоследствии я много раз задавал себе вопрос: как мне, теоретически могущественному, но на деле совершенно не способному справиться с собственной силой юнцу, удалось выжить в разгар Смутных времен, когда для спасения шкуры требовалось помножить свое могущество на опыт, хитроумие и осторожность. И, думаю, я нашел ответ. Каждый человек диктует реальности свои представления о ней; другое дело, что почти никто этого не осознает и уж тем более не контролирует процесс. Легендарная удачливость дураков и безумцев — закономерное следствие этого правила. Я выжил в те дни только потому, что искренне полагал себя неуязвимым и бессмертным — теперь, задним числом, это мне совершенно ясно.

Так прошло примерно два года. Время делало свое дело: то ли краденое могущество стало понемногу истощаться, то ли я приспособился к новому способу бытия, но я постепенно приходил в себя; как следствие, мои воспоминания о том периоде несколько более отчетливы. Неуправляемая стихия становилась чем-то вроде человека, по крайней мере, изредка ко мне возвращалась способность размышлять, а вместе с нею необходимость есть, пить и даже — о ужас! — спать. Не могу сказать, что все это пошло мне на пользу.

Потребность во сне оказалась самой серьезной проблемой, поскольку контролировать сновидения я никогда не учился, а о древнем искусстве ставить свою Тень на страже в изголовье и вовсе не слышал. Таким образом, уснув, я делался уязвимым, как самый обычный человек. К тому времени я стал достаточно разумен, чтобы понимать: охотников избавиться от меня раз и навсегда, за деньги или ради собственного удовольствия, предостаточно и не следует упрощать им эту задачу. Поэтому пришлось обзавестись доброй дюжиной укрытий и заботиться, чтобы о них никто не пронюхал.

Дальше — больше. Воодушевленный заново обретенной способностью рассуждать, я принялся подводить некоторые промежуточные итоги своего нового существования и строить планы на будущее. Что касается итогов, они показались мне весьма и весьма неутешительными. Быть грозой столичных лавочников и трактирщиков — не самая высокая судьба. Они, конечно, забавно визжат и выполняют все мои приказы, но их страх не делает мне чести и, что еще важней, не приносит практической пользы. Сила, позаимствованная в ордене Дырявой Чаши, рассуждал я, постепенно иссякнет — не сегодня, не завтра, возможно, даже не через сто лет. Но для того, кто собрался жить вечно, всякий срок — это скоро. Могущество, напоминал я себе, было нужно не только и не столько для удовольствия — изначально я намеревался сражаться с другими колдунами, перебить их по одному, кормиться их силой и действовать таким образом, пока я не останусь единственным Великим Магистром этого Мира. И вот тогда можно будет с легким сердцем продолжить пугать лавочников — надо же как-то развлекаться.

Вот такая каша творилась у меня в голове в минуты так называемого прояснения, — я же говорю, лучше было бы оставить все как есть и вовсе не приходить в сознание.

Что касается истребления колдунов, практика показала, что возможности мои, мягко говоря, не беспредельны. Ну, положим, расправиться с большой компанией подгулявших младших, а то и старших магистров некоторых не слишком могущественных орденов я, конечно, мог. Это меня более-менее развлекало и тешило, но вот, скажем, есть этих людей было совершенно бессмысленно. Я несколько раз пробовал и убедился, что пользы от этого никакой: все мои жертвы были гораздо слабее меня; в конце концов суеверное опасение заразиться слабостью этих несчастных окончательно отвратило меня от такой диеты.

А для того чтобы успешно сражаться с могущественными колдунами, мне не хватало умения и опыта. Я был почти всемогущ, но при этом неумел и неуклюж. Все, что я мог, — исчезнуть за миг до того, как раззадоренный противник нанесет решающий удар, и даже это, увы, почти всегда случалось само собой, помимо моей воли, прежде чем я успевал сообразить, что происходит. Краденая сила, вероятно, дорожила возможностью оставаться в полюбившемся ей сосуде, иного разумного объяснения всем этим чудесным спасениям у меня нет. Успешных побегов с поля боя за мной числилось куда больше, чем выигранных схваток. Я чувствовал, что постепенно становлюсь посмешищем, и бесился неописуемо. От моих яростных взглядов загорались деревья, от сумрачных — плесневели камни мостовых. Но все это были дешевые фокусы, я и сам это прекрасно понимал.

В поисках выхода, то есть способа обрести подобающее мне величие, я метался не только по окрестностям столицы, но и по закоулкам собственной памяти. Пытался собрать воедино обрывки усвоенной когда-то информации. Безумный Рыбник, в отличие от юного Шурфа Лонли-Локли, совершенно не мог читать книг, слишком коротки были периоды ясности, да и тогда я не смог бы усидеть на месте с книгой в руках и уж тем более сосредоточиться на тексте. Я и ел-то в ту пору обычно на бегу или на лету. Однако оказалось, что забыть самого себя мне гораздо проще, чем прочитанные книги; по крайней мере, вспомнил я в итоге немало. Вполне достаточно, чтобы обзавестись очередной маниакальной идеей, которая захватила меня целиком.

Об ордене Ледяной Руки я знал довольно много — насколько вообще может знать о делах магического ордена посторонний. В свое время я собрал о них всю более-менее доступную информацию, ибо тамошние традиции поразили мое тогда еще детское воображение. Строго говоря, ничего хотя бы отдаленно похожего на их путь я не встречал до сих пор, хотя получил доступ к закрытым книгохранилищам и достаточно свободного времени, чтобы внимательно изучить секретные материалы эпохи орденов.

Поясню вкратце. Всякий адепт ордена Ледяной Руки в ходе вступительной церемонии должен был отрубить себе левую руку. Отрубленная рука помещалась в некое невообразимое пространство, — с точки зрения внешнего наблюдателя, оно выглядело как большой ледяной кристалл, но к настоящему льду, то есть замороженной воде, никакого отношения, разумеется, не имело. Я подозреваю, что кристалл этот представлял собой нечто вроде приоткрытого выхода в иную реальность, о природе которой лично я не способен даже смутно догадываться. Во всяком случае, никаких иных сведений об этом льде мне отыскать не удалось.

Поскольку вам вряд ли интересны мои бесплодные размышления о нераскрытой пока тайне, перейду к фактам. Доподлинно известно, что размещение отрубленной руки внутри загадочного кристалла открывало ее бывшему владельцу доступ к дополнительному источнику магической силы. Простые послушники ордена Ледяной Руки нередко превосходили в могуществе младших и даже старших магистров многих других орденов, вынужденных довольствоваться той силой, которую дает близость к Сердцу Мира; они уступали разве что адептам ордена Водяной Вороны — ну так общеизвестно, что Великий Магистр Лойсо Пондохва брал к себе только лучших из лучших и обучал их чуть ли не с младенчества. А в орден Ледяной Руки мог поступить практически любой желающий — да хоть двухсотлетний ургуландский фермер, никаких проблем.

Охотников, впрочем, было не слишком много, и это можно понять. Помню, в отрочестве, впечатленный подробным описанием их вступительной церемонии в Общедоступной большой королевской энциклопедии новых орденов, я решил, что ни за что на свете не согласился бы стать калекой, лучше уж поискать другие источники могущества, не может же этот оказаться единственным! Так, думаю, рассуждали многие, и только самые слабосильные и амбициозные колдуны, изгнанные из других орденов за недостатком способностей, соглашались на такую жертву. Что ж, их надежды вполне оправдывались: орден Ледяной Руки считался одним из самых могущественных в Соединенном Королевстве, связываться с ним было мало охотников. Сами они, насколько мне известно, редко вмешивались в события; поговаривали, что Великий Магистр Тротти Длобд велел своим подопечным сидеть в резиденции, копить силу и совершенствовать боевые искусства, а сам поспешно собирал новых кандидатов в послушники по всему Соединенному Королевству, справедливо полагая малочисленность ордена его самым слабым местом.

Как я понимаю, руководство ордена Ледяной Руки планировало появиться на сцене боевых действий ближе к финалу, когда остальные участники начнут выдыхаться, и переломить ход всеобщей войны в свою пользу. Впрочем, этого так и не произошло. Позже мне объяснили, что одной из причин внезапного упадка ордена Ледяной Руки стало мое случайное вмешательство в их дела. Дескать, Тротти Длобд был растерян и обескуражен, обнаружив, что его люди оказались практически беспомощными перед лицом первого попавшегося чужака, а настроение Великого Магистра неизбежно передается остальным членам ордена и отражается на общем состоянии дел. Этот факт, вероятно, следует считать забавным, поскольку меньше всего на свете меня в ту пору заботило общественное благо в целом и исход гражданской войны в частности.

Я бы, пожалуй, и вовсе не вспомнил о существовании ордена Ледяной Руки: сколь бы скверно ни обстояли мои дела, но идея поступить в какой бы то ни было орден не посещала меня даже на самом дне гибельного безумия. Однако среди дюжин рукописей неизвестного авторства и зачастую сомнительной ценности, которые я проштудировал несколько лет назад в надежде обрести секрет бессмертия, мне встретилось описание старинного магического оружия, известного как Перчатки Смерти. Название меня впечатлило, и я почти невольно запомнил подробности, хотя для моих тогдашних изысканий они были совершенно бесполезны.

Рукопись представляла собой копию сообщений одного из королевских шпионов, который по личной просьбе Его Величества Гурига Седьмого нанялся в орден Ледяной Руки в качестве прислуги и провел там несколько лет; наконец, благодаря сообразительности и хорошим манерам, получил должность личного гардеробщика Великого Магистра и, соответственно, доступ к некоторым секретам своего хозяина. Ситуация самая что ни на есть рядовая: во всех орденах, где брали прислугу со стороны, кухни и гардеробные кишели королевскими шпионами, чьи донесения, в свою очередь, тщательно копировали устроившиеся при дворе агенты самых разных орденов; насколько я знаю, информация друг о друге волновала их куда больше, чем секреты Его Величества, которого в начале Смутных времен почти никто не считал серьезным противником. Все Великие Магистры, разумеется, были осведомлены о вышеописанном круговороте ценных сведений, но обычно не придавали этому значения: какие такие особые тайны может узнать уборщик или подсобный рабочий? А если еще и убивать слуг почаще, за любую провинность или просто под горячую руку, информационная безопасность, можно сказать, гарантирована. И в любом случае, не делать же черную работу самим — так рассуждали почти все.

Впрочем, я снова увлекся незначительными подробностями. Важно, что неизвестный автор попавшихся мне записок как-то сумел завоевать доверие своего господина и узнал немало любопытных вещей. В частности, ему стало доподлинно известно, что, если кто-нибудь из членов ордена Ледяной Руки умирает, его руку извлекают из кристалла, аккуратно снимают кожу и делают из нее Перчатку Смерти — безупречное, безотказное оружие, способное испепелить кого угодно, сколь бы велико ни было могущество жертвы и сколь бы причудлива ни была ее природа — человека, фэтана,[5] ожившего мертвеца, никакой разницы. При этом даже прикасаться к жертве не обязательно, достаточно поднять руку в перчатке и отдать приказ.

Была в этих записках еще одна любопытная подробность. Королевский шпион подозревал, что руководство ордена далеко не всегда ждет случайной гибели очередного адепта. Он был почти уверен, что иногда Перчатку Смерти делают из руки живого и здравствующего, но не слишком нужного ордену послушника или даже магистра. Обладатель насильственно извлеченной из кристалла конечности то ли умирает немедленно, то ли еще какое-то время тихо угасает — эти предположения, по признанию неизвестного соглядатая, еще нуждались в тщательной проверке.

Я вспомнил об этих грешных перчатках почти случайно и внезапно понял: так вот чего мне не хватает. Хорошего оружия! Перчатка Смерти сделает меня совершенным существом, идеальным убийцей, и учиться ничему не понадобится, все образуется само собой. На всякий случай напоминаю вам, что это были рассуждения юного безумца; все же сейчас мои представления о совершенстве весьма отличаются от тогдашних, да и к процессу обучения я отношусь с неизмеримо бо́льшим энтузиазмом.

Поскольку о том, чтобы заказать Перчатку Смерти специально обученным портняжкам из ордена Ледяной Руки, и речи быть не могло, а без этого оружия я теперь жизни себе не мыслил, пришлось идти напролом.

У моего тогдашнего безумия был один чрезвычайно полезный аспект: если уж мне удавалось принять хоть сколько-нибудь осмысленное решение, я немедленно начинал приводить его в исполнение, и остановить меня было невозможно. Думаю, если бы меня убили на полпути, я бы сперва завершил задуманное и только потом упал замертво. Но проверить эту гипотезу на деле мне, к счастью, так и не довелось.

Строго говоря, я и сейчас стараюсь соблюдать этот принцип, то есть, приняв решение, приступаю к его осуществлению немедленно, не отвлекаясь на посторонние вещи. Но до былой безупречности мне все еще далеко, потому что сейчас действовать буду я сам — опытный и более-менее умелый колдун, но все же — просто живой человек. А в те времена за дело принималась сила, обуздать которую я, как уже неоднократно признавался, не мог. Если мне будет позволено прибегнуть к метафоре, сейчас я намечаю цель и поражаю ее, как искусный арбалетчик; тогда же я был не стрелком, но стрелой, выпущенной неведомо кем, зато в правильном направлении.

Поэтому штурм резиденции ордена Ледяной Руки состоялся, можно сказать, без моего сознательного вмешательства. Я был событием, а не его участником; сэр Макс меня поймет, поскольку уж кто-кто, а он хорошо знает, как это бывает. Насчет остальных я не столь уверен, но тут уж ничего не поделаешь.

Как я теперь понимаю, это был мой звездный час. Поскольку войти в резиденцию без приглашения не мог никто из посторонних, я просто исчез оттуда, где был, и тут же появился в их тайном хранилище, «возник из ниоткуда», как говорят в таких случаях свидетели происшествия. Огляделся по сторонам, понял, что попал, куда хотел, тут же, не сходя с места, расколотил ближайший кристалл — кажется, даже не ударом, а яростным взглядом; впрочем, это дело темное, мало ли что мне теперь кажется. А единственный свидетель, как я понимаю, что-то вроде дежурного охранника, поплатился жизнью за попытку меня остановить. Я разодрал его на части, а единственную руку чуть ли не зубами отгрыз и уволок вместе с той, которую извлек из разбитого кристалла, — кто знает, вдруг из обычной руки тоже получится Перчатка Смерти или какое-нибудь другое оружие. До сих пор никто не пробовал с толком использовать руки поверженных врагов, так почему бы мне не стать первым?

Оказавшись обладателем двух рук, я вдруг осознал, что совершил нечто невозможное. Может быть, именно поэтому я до сих пор так хорошо помню финальный эпизод своего нападения на резиденцию ордена Ледяной Руки. Не так уж много безусловных триумфов было в моей тогдашней жизни, чтобы позволить себе роскошь тут же забыть о столь выдающемся успехе.

Я был в таком приподнятом настроении, что не спешил спасать свою шкуру. Напротив, планировал, как я сейчас выйду в коридор и попробую поймать еще пару-тройку тутошних магистров — если уж такой у меня случился счастливый день. Однако удача моя была столь велика, что осуществить воинственные намерения я так и не успел. Сила, которая принесла меня в резиденцию ордена Ледяной Руки, разбила волшебный кристалл и растерзала охранника, внезапно вышвырнула меня вон. Я очнулся над облаками — летел неведомо куда, хохотал, как пьяный, и громко пел боевой марш грибов-оборотней, дирижируя себе двумя чужими руками — сияющей ледяной и все еще теплой окровавленной.

Что с ними делать дальше, я, к слову сказать, понятия не имел. Ни сведений о технологии изготовления Перчаток Смерти, ни даже соображений о том, где их искать, у меня не было. Но не сомневался, что все уладится наилучшим образом, само собой, как всегда, так что мне и голову ломать не придется.

Голову ломать мне действительно не пришлось, но совсем по другой причине. Я так и не успел разобраться с похищенными руками; собственно, я даже подумать об этом толком не успел, потому что день моего триумфа стал последним днем моей дикой, вымороченной, но все же по-своему приятной и радостной жизни.

А пока, изрядно утомленный подвигами, я решил, что разберусь с Перчатками позже. Путая следы — то есть не слишком удачно стараясь оставаться незаметным, — отправился в самое секретное из своих убежищ, ветхий фермерский дом, расположенный за городской чертой, а там зашвырнул чужие руки в дальний угол и завалился спать.

Закрыв глаза, я незамедлительно выяснил следующие факты. Рука, которую я похитил, принадлежала старшему магистру ордена Ледяной Руки Кибе Аццаху. Он умер в тот момент, когда разбился ледяной кристалл, решительно опровергнув, таким образом, теорию безымянного королевского шпиона о медленном угасании. А растерзанного мною охранника звали Йук Йуггари, он был младшим магистром этого ордена; впрочем, вопрос о его скором повышении считался делом решенным, — удивительное дело, но Йук Йуггари продолжал гордиться обещанным высоким званием даже после смерти.

Я был бы чрезвычайно рад и дальше обходиться без этой информации, но мне поневоле пришлось узнать их имена и звания. Мертвые магистры явились ко мне во сне; будучи, в отличие от меня, чрезвычайно воспитанными джентльменами, они сперва вежливо представились и только потом перешли к делу.

Вынужден признаться, что до того момента я вообще не придавал значения сновидениям. Полагал их дополнительным источником мелких удовольствий и совершенно бессмысленных огорчений, а время, потраченное на сон, считал досадной потерей. Сама идея магического сновидения казалась мне несусветной дикостью — какая, дескать, может быть магия, когда человек валяется с закрытыми глазами, как бесчувственное бревно?

Даже в юности, обладая пытливым умом и почти безоглядным доверием ко всему, что написано в книгах, я как-то умудрялся не обращать внимания на разнообразные сведения о сновидениях, которые регулярно попадались мне на глаза наряду с прочей, зачастую куда менее полезной информацией. Пожимал плечами, презрительно отмахивался — дескать, выходит, и магистрам древности время от времени случалось интересоваться всякими глупостями, простительная слабость великих людей. Зато возможность подолгу не спать казалась мне одним из основных признаков личного могущества. Теперь мне самому трудно в это поверить, однако именно таковы были мои искренние убеждения.

Таким образом, я прекрасно подготовил себя к наихудшему кошмару своей жизни. Будь у меня хоть какие-то навыки контроля над сновидениями, я бы не оказался столь беспомощным перед лицом мертвых магистров, которые мне приснились, вернее, вторглись в пространство моего сна.

Если уж начал признаваться в былом невежестве, надо быть честным до конца. Трудно поверить, но, одержимый идеей победить смерть, я никогда прежде не задавался всерьез вопросом, что именно случается с людьми, когда они умирают. Раз и навсегда решил, что смертная участь мне не по нраву, и как бы закрыл для себя эту тему. Конечно, я лихорадочно искал способы перехитрить смерть, но при этом даже не пытался исследовать ее природу. Возможно, кстати, именно поэтому мои изыскания зашли в тупик: невозможно победить врага, чье лицо ты не готов увидеть, теперь-то это мне ясно. Но мало ли что мне ясно теперь.

Поэтому смерть любого человека представлялась мне, как и многим моим ровесникам, чем-то вроде полного и окончательного исчезновения. Хлоп — и нет, и больше никогда не будет, вопрос закрыт, забыли, живем дальше. Это тем более удивительно, если учесть, что я прочитал великое множество книг о смерти, по большей части вздорных и сомнительных, но попадались среди них и весьма толковые. И все же у меня не получалось поверить, будто человеческое существование может хоть как-то продолжиться после смерти. И уж тем более я не мог вообразить, что между мертвыми и живыми возможна связь. Поэтому простодушно полагал, что, убивая человека, сколь бы могущественным колдуном он ни был, я избавляюсь от него навсегда.

Но не тут-то было. Обнаружилось, что некоторые мертвецы могут не только связываться с живыми, но и доставлять нам серьезные проблемы. Во всяком случае, мертвые магистры ордена Ледяной Руки были вполне на такое способны. В моей жизни случалось немало неожиданных открытий, но более неприятного, пожалуй, не выдумать.

Это один из тех редких случаев, когда я, пожалуй, скорее благодарен своей памяти за ее несовершенство. Тех немногих подробностей, которые она сохранила, более чем достаточно; иногда, в минуту слабости, я думаю, что предпочел бы обойтись и без этой малости. Помню, что убитые магистры объявили, что им очень не нравится быть мертвыми, поэтому будет справедливо, если я на собственной шкуре узнаю, каково это. После чего слов в этом моем сне больше не было, только события.

Меня словно бы вывернули наизнанку, чувствительными внутренностями наружу и буквально за шиворот втащили во тьму, ледяную и огненную одновременно. У меня не осталось ни единой привычной точки отсчета — ни времени, ни пространства, ни моего хваленого могущества, ни моей ярости; собственно, от меня не осталось вообще ничего, кроме способности страдать и умения умирать — этим талантом, как выяснилось, обладает любое живое существо, что бы оно о себе ни возомнило. Умирание мое было не только тошнотворно мучительным, но и бесконечно долгим; поскольку привычного для меня хода времени больше не существовало, оно, можно сказать, началось задолго до моего рождения и продолжалось всегда — не самый приятный способ получить представление о вечности, зато весьма впечатляющий.

Неудивительно, что я до сих пор не люблю вспоминать сей поучительный опыт. Скажу лишь, что единственным утешением мне впоследствии стало понимание: то, что я узнал тогда о смерти, — далеко не вся правда о ней. Возможно, даже не часть правды, а только мой персональный кошмар, изысканная и умелая месть мертвых магистров, которая больше никого не касается. Если бы всем умирающим приходилось иметь дело с чем-то подобным, я бы первый объявил человеческое существование самой жестокой, нелепой и бессмысленной затеей, какую только можно вообразить. И, пожалуй, хватит об этом.

Важно, что в какой-то момент кошмар вдруг закончился. Огненной, ледяной, мучительной вечности надоело мусолить мои останки, и она изблевала меня, вернула туда, где время шло своим ходом, пространство вполне подходило для человеческой жизни, а в центре этого пространства неподвижно лежало мое живое тело, увенчанное безумной, зато способной видеть, слышать и обонять головой.

В тот миг, когда я открыл глаза и увидел над головой звездное небо, я был счастлив, как никогда прежде. Впрочем, экстатический восторг не помешал мне заметить камни, стекла и черепицу, падавшие с этого самого неба, воздев руку, остановить их полет, сообразить, что, когда я засыпал, в доме были стены и крыша, а теперь их почему-то нет, ощутить острую боль и выяснить, что мое правое плечо превратилось в кровавую кашу — один камень все-таки успел достичь цели, он-то, надо думать, меня и разбудил.

Я не успел принять никакого решения, потому что все устроилось само собой, как почти всегда случалось в минуту опасности. Миг спустя я обнаружил, что уже нахожусь в другом своем убежище, целом, невредимом и весьма комфортно обустроенном, так что можно отдышаться, исцелить раненое плечо и обдумать происшедшее. Последний пункт программы был самым трудным, но я понимал, что за меня это никто не сделает, хоть три дюжины слуг сюда созывай.

Вышеописанные события немного привели меня в чувство. Так, насколько мне известно, часто бывает, шок — наилучшее лекарство от безумия, человек обычно даже не подозревает, насколько собранным и рассудительным может стать, если речь зайдет о жизни и смерти. В моем же случае ставки были еще выше.

Собравшись кое-как с мыслями, я сделал вывод, что мне угрожают сразу две опасности — самая большая, какую только можно вообразить, и относительно пустяковая, которую, впрочем, тоже не стоит сбрасывать со счетов.