У солдата есть невеста

– Да не мои это качества, Аленушка. Это немецкое… Можно сказать, подарок фатерлянда. Не знаю, как объяснить…

– Да что объяснять! Ты со мной поделись. Вот и все.

– Ганс, говнючье отродье, ты где? Хватит праздновать лентяя! Пора работать! – прорычал Клаус.

Судя по звукам шагов и хрусту валежника, эталон арийской расы неумолимо приближался к уютному ельнику, который Ганс и Аленушка избрали себе пристанищем. Там, под сенью высоких черных дерев, было так покойно Гансу, как не бывало даже в детстве, когда он, сбежав с постылых уроков, прятался в церковной голубятне.

– Ганс, ты где? – не унимался Клаус, его голос звучал испуганно.

– Имейте с-совесть, – громко сказал Ганс и посмотрел на часы. Их фосфоресцирующие во тьме цифры выглядели не просто козявками, но некими тайными константами мрачного магического ритуала – Ч-часа еще не прошло! С-сейчас очередь Глоссера!

– Глоссеру плохо. У него рана открылась. Хорнхель зашивает, – Клаус остановился на поляне и упер руки в бока.

– Все равно. Д-дайте передохнуть!

– Ты тут, что ли? Ты меня видишь? – спросил Клаус, яростно всматриваясь в черноту. Он даже на карачки встал, из-за чего его круглое упитанное лицо с носом-кнопкой приобрело сходство с мордой азиатского волкодава. – Так видишь или нет?

– Вижу, – ответил Ганс после долгой паузы

– А я тебя не вижу. Ты что там, сапоги, что ли, моешь?

– Н-нет, – натужно сказал Ганс. И покраснел.

– Спишь?

– Да н-нет же, Клаус. Прошу тебя. Уйди, – в голосе Ганса звучали бессилие и мольба.

– Нет, ну правда, меня любопытство мучит. Может у тебя там не только сигары, но и бутылка шнапса припрятана? Не верю я, что в такую ночь можно просто так от костра уйти.

– Я же т-тебе говорю, я с девушкой.

– Сказки для детей побереги.

С этими словами Клаус, чьи глаза уже достаточно привыкли к темноте, раздвинул пушистые еловые лапы и…

– Добрый вечер, человек, – медленно сказала Аленушка, глядя на гостя в упор. Она плотно запахнулась в свою шубу, подобрала под себя ноги, выпрямила спину (ну просто не лебедь, а кобра, выныривающая из мешка индийского заклинателя, – удивился Ганс) и подняла подбородок. Ее глаза стали цепкими и безжалостными, взгляд – пронизывающим, как северный ветер.

"Сразу видно что царевна."

Грациозно подавшись вперед, Аленушка протянула Клаусу руку для поцелуя. А Клаус, влекомый не то властью этикета, не то личной гипнотической силой царевны, запечатлел на ее костистой руке старообразный, как будто из романа о Вертере украденный, поцелуй. Безумно и странно все это выглядело. Ведь Клаус по-прежнему стоял на четвереньках.

– Ах, милый Клаус, – сказала Аленушка с холодным жеманством. – Неужели вы намерены вновь похитить у меня моего дорогого жениха? Переведи-ка ему, милый, – добавила она вполголоса, обращаясь, конечно, к Гансу.

Ганс перевел – со всеобщего на немецкий.

– Прошу прощения, милая фройляйн… – смутившись, пробормотал Клаус, его лицо пылало, а волосы торчали дыбом сквозь прорехи в окровавленной повязке. И добавил, уже на ломаном русском, выученном еще во время прошлогодних продуктовых вылазок. – Isfini mne… krasiffaya… Ya… tolko nado… tvoi cheloffek… dlya… rabota!

И, к Гансу уже взывая, прочувствованно выпалил:

– Ганс, да помоги же, осталось немного! Хочешь, на колени перед тобой стану?

Обессиленный Ганс вернулся, когда луна уже клонилась за горизонт.

Он очень боялся, что Аленушка не дождется. Но боялся напрасно.

Стоило его кудрявой голове оказаться под пологом колючего шатра, как Аленушка вскочила со своего сымпровизированного из шубы ложа и вытянула к нему худые руки. Потом как будто застеснялась, опустила взгляд. Откинула назад белые косы, сложила на коленях руки. Мол, вверяю себя тебе, мой завоеватель.

А когда она вновь посмотрела на Ганса, взгляд ее был пристальным, призывным. И Гансу показалось, что если бы сейчас царевна позволила поцеловать себя хоть один раз, то ни о чем более не жалел бы он до самой смерти. Ее живое тепло все искупило бы – даже ту ночь, когда он ел, для согреву обложившись трупами, вчерашний суп из кошатины. Оно стало бы всему – и дурному, и доброму – оправданием. Смыслом и причиной, омегой и альфой, как Христос.

Поймав за шиворот последнюю, нужно сказать, довольно крамольную с теологической точки зрения мысль, Ганс вдруг не на шутку испугался. И страх его был так силен, что бежать вдруг захотелось из этого чернильно-черного ельника, бежать со всех ног, пусть даже в самую пасть к русским, главное чтоб не к дьяволу. Но желание уже оцарапало ему душу, оно затягивало Ганса словно омут, и секунду спустя он уже утратил опору, вместе с самим желанием опору иметь, и тем, чем на опору следует опираться.

– Аленушка… – прошептал Ганс, от девушки мучительно отстраняясь. – Я могу… познать тебя чувственно?

– Да, – кивнула царевна.

– Только… нет у меня в этом деле… практического опыта.

– Пустое. Лучше поцелуй меня, – отвечала Аленушка и сладострастно к нему прижалась.

– Послушай, Аленушка, я только сейчас понял, зачем Провидению было угодно послать меня в Россию, – радостно сказал Ганс. – Теперь я знаю, что пришел за тобой. За моей невестой.

– Всякая война есть поход за невестами. За такими невестами, как я, – с улыбкой сказала Аленушка, и в этой улыбке сквозило неумолимо нечто великое и зловещее. Но Гансу было нипочем. Он уже стал безрассудным и неистовым.

Нежа белокожую Аленушку, терзая ее шею и грудь своими поцелуями, он словно бы с самой снежной Россией сопрягался, чьи запахи, глинистые и хвойные, снедные и кровяные, цветочные, ржаные, колодезные, ладанные и машинные, ржавые, крепдешиновые, одеколонные, он собрал все, собрал тощим своим животом, скуластым своим лицом, широкими ноздрями – уползая от смерти по-пластунски, отсиживаясь в черных воронках, шагая дерзко сквозь несжатые поля пшеницы и по клеверным лугам. Россией пахла Аленушка. А вовсе не рекой и даже не лилией.

– Ты не просто царевна-лебедь, ты лебедь-страна, – пробормотал Ганс, вероломно нарушая государственную границу.

– Так и есть, – сказала Аленушка и бриллиантовым нездешним светом озарились ее глаза. Таким светом сияют кремлевские звезды и самоцветы в окладах церковных икон.

– Я хочу остаться в тебе навсегда.

– Навсегда, – эхом повторила Аленушка.

А когда отстраненным, далеким стал ее блаженствующий взгляд, Ганс вздрогнул встречь ей всем своим мосластым телом и Аленушка впитала все лучшее, все самое немецкое, что было в нем. Но Гансу Бремерфёрде не было жалко.

– Да где же опять наш задохлик? – спросил фельдшер Хорнхель, пряча в сумку медицинский инструмент. До войны он был зубным техником.

– Милуется там со своей русской, – отозвался Глоссер. Его лихорадило, его трясло, он цеплялся за разговор, как за соломинку. А Хорхелю ничего не оставалось как товарищу эти соломинки подбрасывать – за отсутствием более действенных лекарств.

– Как ее хоть зовут, ты понял?

– Язык сломаешь, вот как эту шлюху зовут. Пусть Берг скажет. Он умный, в университете учился на профессора. Скажи нам, как ее зовут, Клаус?

– Идите к черту, – простонал Клаус. У него перед глазами стояло неотвязно злое, зыбкое видение – стена плотного голубого тумана, в точности такого голубого, как глаза девушки, что была с Гансом в ельнике. Странным образом, отрываться от созерцания этой стены ему не хотелось. И, казалось, чем больше смотришь, тем больше понимаешь в том, что происходит вокруг, почему происходит. Если смотреть достаточно долго, можно даже узнать, когда кончится война.

– Тебе что, жалко сказать как ее зовут? Клаус, алё! Ты меня слышишь?

– Alyenushka Tsarevna Lebed', – буркнул Клаус, чтобы отвязались.

– Ну вот, совсем другое дело.

– Некрасивое имя, сумасшедшее какое-то. Правда, русские любят все сумасшедшее. Ты видел эту их штуку… Samovar? Видел? Я тебе говорю, если где-то еще такие извращения есть насчет чая, то это только у китайцев, – заметил Хорнхель.

– Не пойму зачем это Гансу. Сидит там в ельнике. Продрог небось. Лучше бы с нами поговорил… Чертов предатель! – Глоссер треснул здоровой рукой о колено. На самом деле, он очень завидовал Гансу.

– Да оставь его. Лодка уже почти готова. До рассвета нужно отчалить.

Низко-низко прожужжал "рускартон", ночной бомбардировщик. Его неказистая при дневном свете фанерно-полотняная тушка раздулась во тьме до масштабов эпического сталинского сокола и уверенно, одну за другой, гасила звезды. Пилот наверняка заметил костер под крылом и наверняка порадовался: "Свои!"

– Да-а, нашел наш Иоганнес время для девок… – сквозь слезящийся прищур проследив за русской машиной, прокомментировал Глоссер.

– Да какая разница, какое время? У солдата должна быть невеста. Я рад за Ганса. Ведь, говоря по совести, кто еще ему даст кроме этой Alyenushka Tsarevna Lebed'? – рассудительно заметил фельдшер.

– Тоже верно, – Глоссер отер со лба пот и лицо его стало мечтательным. – Когда мы доплывем… Я хотел сказать, если мы доплывем, я буду приставать ко всем русским девкам, вообще ко всем…

– А у меня дома жена, – вздохнул Хорнхель.

Кожа на плечах, на спине Аленушки начала словно бы легонько пузыриться, набухать. Так растет тесто, так поднимается весенняя земля, которую вот-вот прорежут пробужденные талой водой зерна. Упругие лебединые перья росли прямо из предплечий, курчавились вдоль позвоночника, лоснились, распрямляясь, на упругих ягодичках. Однажды, высоко в Альпах, Ганс ездил туда в гости к кузине Анне, он видел целое поле, целое море кобальтовых, желтых, лиловых цветов, одновременно открывающих солнцу свои шелковые горстки. В чем-то главном похожая картина.

– Что же… Аленушка, – Ганс заправил рубаху в штаны и приподнялся на локте. – Теперь снова лебедь?

– Умгу, – не глядя кивнула Аленушка, она была заворожена собственными превращениями.

А когда она наконец посмотрела на Ганса, в ее незабудковых, снежно-голубых, текучих глазах Ганс прочел слова благодарности, воздушно-золотые, как пасхальное утро.

– Как хорошо, что я в тебе не ошиблась, – проворковала Аленушка, вдосталь налюбовавшись белым пушком на своей налитой груди. – Нужно отблагодарить тебя. Чего ты хочешь? Проси!

– Честно? Хочу… тебя видеть. Всегда.

– Нельзя. Проси что-нибудь другое. Людям опасно видеть нас часто.

– Но твой царевич, то есть твой царь, он же видел! – бросил Ганс ревниво.

– Все-таки он был царем… Если бы ты был верховным главнокомандующим, маршалом или хотя бы каким-нибудь, – Аленушка нахмурилась, припоминая мудреное слово, – премьерным министром, вроде Чурчилла…

– Значит хочу стать главнокомандующим.

– Твое светлое лицо почернеет в тот день, когда тебе нужно будет послать на верную гибель свой первый батальон…

– Тогда пускай маршалом!

– Глупости какие, Ганс. Я же серьезно тебя спрашиваю. Между прочим, я многое умею! Моего царского веления достаточно, чтобы возвратить тебя домой! Прямо в Нойхаус.

– Разве я говорил тебе, что я живу в Нойхаусе? Да и что мне делать в этом Нойхаусе? Первый же патруль отправит меня в тюрьму. В самом лучшем случае опять окажусь в окопе где-нибудь под Черниговом… Лучше уж оставаться на фронте и не дергаться.

– Ты уверен, что на фронте?

– Я имел в виду на фронте вообще… Лучше, конечно, не на Восточном, – пояснил Ганс уныло. Он лег на спину, подложив локти под голову. – Ну почему они не послали меня в Италию?

– Правда хочешь в Италию? Тебе куда – в Рим? Или в Анцио?

Ганс задумался. Представил себе танк, сиротливо урчащий в тени Колизея.

– Да не хочу я в Италию… Я с тобой хочу, Аленушка.

– Ну если ты вообще ничего кроме этого не хочешь, тогда лучше садись в лодку вместе со своими братьями и переправляйся на правый берег! – раздраженно бросила царевна-лебедь.

– Ты видела эту лодку? Да она перевернется, не проплыв и ста метров!

– Но она, скорее всего, доплывет, – уверенно сказала Аленушка. – Решайся, милый Ганс. Когда рассветет, я потеряю всю свою силу.

– Знаешь… Для себя я ничего не хочу. Сделай так, чтобы Клаус, Глоссер и фельдшер обязательно доплыли на тот берег живыми.

– Значит это и есть твое желание? – разочарованно спросила Аленушка.

Ганс долго молчал, не без интереса глядя на то, как прозрачно-белой опушкой облекаются стройные ноги царевны, как между пальцев ее отрастают фламингово-розовые поначалу, но вскоре уже кораллово-красные, с оранжевой жилкой, перепонки. Его сердце сжалось великой любовной тоской, но не той, которой сжимается оно при расставании с любимой, а такой, какая случается, когда расстаешься со всем, что вообще есть у тебя любимого и родного – с родиной или, может, с целым миром?

– Помнишь, ты говорила, что превратила того царя в утенка и заклевала его?

– Да.

– Значит, ты можешь и меня так?

– К чему это ты ведешь? – насторожилась Аленушка.

– Преврати меня, Аленушка, – попросил Ганс, с безыскусной, собачьей мольбой глядя царевне в глаза.

– Зачем?

– Мы полетим с тобой на… где там обычно зимуют лебеди?

– Есть одно потаенное озеро в Персии.

– Вот, вместе туда и полетим!

– Но я… Ты хоть представляешь себе, о чем ты просишь, Ганс?

– Не представляю. Зачем мне?

– Нет, Ганс. Я не могу. Это очень трудно. Ответственно.