Помоги проекту - поделись книгой:
– Нет, только не в Магдорн, – шептала Лива. – Мне надоело море! Этот запах водорослей… От него делается не по себе… Он напоминает мне о моем предназначении…
– Тогда отправимся в Радагарну! Там нет никакого моря, моя радость, – Сьёр провел тыльной стороной сложенного крючком указательного пальца по ее виску и тут же чмокнул ее туда, да с такою безгрешною ласковостью, что даже я подумал, что, пожалуй, в своей ненависти к Сьёру я перебрал. Когда мужчина способен целовать женщину так, не все потеряно.
– А в Радагарне есть одуванчики? – дурашливо тычась носом в недобритую щеку Сьёра, спросила Лива.
– Одуванчики? Да когда они начинают цвести, распадки возле Радагарны делаются прямо желтыми, как коврами их застлали, – тесно прижимая Ливино плечо к своей на совесть обмускуленной груди, заверил ее Сьёр. – А когда срок выходит, их головки делаются пушистыми и все вокруг становится воздушным таким, бледным! Вдруг налетает ветер, там в степи изрядный ветер! Он подхватывает весь этот пух и несет, несет его над землей!
– Как снег?
– Только снег не бывает теплым.
Такие вот разговоры они вели. И, клянусь, даже у айсберга расплавились бы внутренности от вида Ливы, которая внимала Сьёру. А от тягучих, магнетических интонаций Сьёра сомлела бы даже заядлая девственница.
Возможно, в нашем мире, мире ариварэ, их венки качеств и впрямь составили бы
Пожалуй, вот так, в обнимку, они могли бы рухнуть в ледяной ад и возвратиться оттуда невредимыми – ни один демон не покусился бы на них из страха обжечься.
Как вдруг на край тюфяка, по левую руку от Сьёра, села цикада и потерла крылышками о бока. Цы-цы-цы. Рцы-цы-цы.
Сьёр отвернулся от Ливы, чтобы получше рассмотреть залетную гостью.
Я был рядом – держал караул с серебряным подносом, на котором желтели две дынных полосы, и шелестел единственным крылом свиток Дидо. На секунду мои глаза встретились с глазами Сьёра.
Что ж, взгляд Сьёра рассеял мое наваждение.
Ведь в чем правило? Когда мы отворачиваемся, мы всегда что-то выносим на луче своего зрения. Это как когда ты вытаскиваешь руку из воды, кожа всегда остается влажной, когда из масла – блестит.
Так и взгляд. Когда отводишь его от любимой, в нем запечатлевается эфемерная взвесь ее прелести, или, по крайней мере, остаются догорать угольки вожделения, которым только что пламенел твой взор. И чем значимей для тебя то, на что ты смотрел, тем дольше можно читать воспоминания об этом в твоих глазах после.
Некогда я служил человеку, во взгляде которого даже шесть лет спустя можно было разглядеть поволоку тумана над крышами его родного города.
А вот в глазах Сьёра, разглядывающего насекомое, ничегошеньки не прочитывалось.
Ни капли Ливиного счастья не плескалось там.
Малой крохи ее доверчивого обожания не обронил в них мир. И даже мизерной толики предупредительной нежности, которой Сьёр только что угощал «свою радость», мою Ливу, я в них различить не смог.
В каждый момент времени Сьёр думал лишь о том, что видел.
Завтра он будет рассказывать об одуванчиках Велелене, как только что Ливе.
Это не преступление – казнить тех, кто отворачиваются от любимых женщин так, как отвернулся от Ливы Сьёр.
– А теперь пишите… – сказал я, для убедительности опуская на дворянскую шею Сьёра лезвие меча.
Узкая стальная прохлада остудит его мозги и не даст ему пороть горячку.
Впрочем, если хочет пороть горячку – пусть порет. Будет переписывать свое письмо столько раз, сколько потребуется. Впереди у меня – вся ночь.
– Что писать-то? – прогугнил Сьёр, искоса глядя на меня.
– Пишите так. «Дорогая Лива! Обстоятельства изменились. У меня есть несколько минут, чтобы сообщить тебе о моем отъезде…»
– Рыбий гроб тебе в душу, Оноэ!
– Пишите…
– Что это за бред!? Я никуда не уезжаю! Слышишь?! Никуда! – сверкнул глазами Сьёр и беспомощно рванулся.
Напрасно. Я сплел для него прочные путы. А мой друг-ариварэ, придворный колдун Дома Пелнов, напрочь вычистил из них качество разымчивости.
Да и связал я его по системе Конгетларов, легендарных ассассинов Синего Алустрала. Водить рукой по бумаге Сьёр еще мог, а вот попытки вырваться лишь затягивали умные узлы и причиняли ему боль. В этих путах Сьёр похож был на марионетку.
– Пишите, – монотонно повторил я. – «Дорогая Лива! Обстоятельства изменились. У меня есть несколько минут, чтобы сообщить тебе о моем отъезде. Мои финансовые дела расстроены…»
Сьёр послушно нацарапал продиктованное. Через его плечо я посмотрел на лист. Почерк у Сьёра был, как я и ожидал, меленьким, дрыгающимся.
– Хорошо. Дальше. «Мои финансовые дела расстроены. Я вынужден срочно отбыть в Магдорн. Думаю, мое отсутствие продлится около полутора лет…»
Пока Сьёр карябал, я, не отнимая меча, принялся рассматривать его кабинет.
Антикварная мебель, книги, наши и привозные – с заметным преобладанием старца Руи, трактатов по теории и практике торгашества и военному делу. Этажерка с письменными принадлежностями. Печати – рядками, кисти и перья – грядками.
В ажуре и бумаги. Они рассортированы по ящичкам, на боках ящичков чинно танцует цифирь.
Все как и должно быть в кабинете скучного деляги.
Разве что пыли и мусора больше, чем у среднего скучного деляги. А все потому, что Сьёр предпочитал приходящую прислугу. Не столько даже из экономии, сколько из-за того, что был скрытен и тяготился всяким обществом.
Кстати, будь у Сьёра домашние слуги, мне пришлось бы нелегко. Ведь я никогда не решился бы убить человека просто потому, что он подвернулся под руку.
Вскоре обнаружилось и кое-что занятное – женский портрет в овальной раме из густого ядовито-зеленого стекла.
С него на меня глянула молодая женщина из Дома Ганантахониоров.
Тяжелая нижняя челюсть, прямой широкий нос, высокий, почти необъятный благодаря неудачной прическе блестящий лоб, бессмысленные глаза…
Таких девушек Дидо называл «чугунными». В том смысле, что чувства их столь же тяжкопереносимы, сколь и непрочны. Под портретом сильно не хватало пояснительной надписи «Дура».
– Не смей трогать мои вещи, мерзавец, – зашипел Сьёр.
– Это ваша бывшая? – осведомился я.
– Не твое дело.
– Тогда продолжим. «Мое отсутствие продлится около полутора лет. Прости меня, если сможешь. Я буду всегда любить тебя, Лива. Если мне суждено умереть на чужбине, перед смертью я буду думать о днях, проведенных вместе с тобой. Твой навеки Сьёр».
Выспренность выражений была мне чужда. Но, уверен, если бы Сьёр сочинял Ливе письмо, он бы выражался именно так.
– Разнеси тебя чума, Оноэ! Я не буду этого писать! Не буду! – снова взорвался Сьёр. —Не знаю, что ты задумал, но я никогда не буду в этом участвовать! Лучше сдохнуть!
На этот раз Сьёр взбрыкнул слишком ретиво и мой меч все же чиркнул по мочке его уха.
Неопасно, но с красочными последствиями – кровь рванула из Сьёра не наперстками, а кувшинами. Лила долго и нудно. Такой уж это орган – мочка уха, совершенно по этой части неумолчный.
Кровь залилась Сьёру за шиворот, напитала его кафтан, образовала на полу систему сообщающихся алых водоемов, изгадила почти готовое письмо.
Впрочем, не жалко. Уверен, начни я его проверять, тут же обнаружилось бы, что в углу Сьёр нацарапал какую-нибудь незапланированную вопль-строчку вроде «Не верь ничему!» или «Оноэ – предатель!».
Так что с неизбежностью второй попытки я смирился заранее .
Я сорвал с окна портьеру – даром что теперь с улицы можно было видеть внутренности комнаты. (В принципе, конечно, можно. Да только кому она нужна – комната в летнем домике на самом берегу океана?)
Тяжелая ткань с серебряной нитью пить Сьёрову кровищу не хотела, но я все же кое-как управился. Вскоре стол был почти чист.
Правда, тут же обнаружилось, что руки Сьёра красны от крови.
Пришлось сходить к колодцу за водой. И открыть окно, чтобы проветрилось.
После четырехведерного ледяного шквала, который я обрушил на Сьёра, дело пошло веселее. Он по-прежнему ругался, но писать не прекращал и попыток вырваться не делал.
Я же возвратился к своим разысканиям. Возле огорода письменных принадлежностей обнаружился пакет, отчаянно воняющий знакомыми духами. Хрустнула сургучная печать.
Ну-ну…
В пакете содержались: платок носовой с вышитой клубничиной – одна штука. Письмо Велелены своему «непознанному, но уже дорогому» жениху – одна штука (судя по слогу, писано под диктовку выдумщицы Зары). Лепестки чайного дерева, символизирующие чистоту (Велелены) и несокрушимость намерений (очевидно, Сьёра) – тринадцать штук.
Письмо было доставлено шесть дней назад. За это время Сьёр не удосужился поинтересоваться, чем подарила его невеста.
– Понять не могу, чего ты всюду лазишь, Оноэ. Зачем тебе это нужно? – спросил меня Сьёр.
– Я просто любопытен, – честно ответил я. – Это одно из моих качеств.
Но Сьёр мне не поверил. Как и большинство патологических лжецов, он был склонен подозревать в неискренности даже младенца, хватающего губами грудь.
– Только не нужно вот этого вот, – скривился Сьёр. – Лучше скажи, сколько она тебе заплатила.
– Кто? – я действительно не понял.
– Велелена.
– Велелена не имеет к этому никакого отношения.
– Значит, как я и думал… – Сьёр сокрушенно опустил голову. – Как я и думал… Дрянь. Паршивая дрянь! Уродка!
– О ком это вы?
– Вроде ты не знаешь, – презрительно хмыкнул Сьёр.
– Нет.
– О Ливе твоей блядской, вот о ком!
– Поверьте, Лива тут ни при чем.
– Как же… Ни при чем… Нашел простофилю… Какая мерзость… Какая мерзость! – в глазах Сьёра, – о ужас, – блестели слезы. Похоже, он верил в ту чушь, которую нес!
Он был так жалок, что мне захотелось проявить милосердие. И слегка проредить тот бурьян, которым заросли немногие способные плодоносить трезвыми мыслями участки его мозгов.
– Посудите сами, Сьёр. Если бы Лива приказала вас отловить и стреножить, зачем было бы мне диктовать вам это письмо Ливе?
– Да кто ее знает, эту Ливу?! – взволнованно выпалил Сьёр. – Узнала небось про нас с Велеленой, разозлилась, и…
– Что «и»?
– И решила какую-нибудь глупость заделать, в своем духе… Из мести…
– Тогда логичнее было попросить меня надиктовать вам письмо Велелене. Что-нибудь вроде «Ты – отвратительная жирная корова. Я ненавижу тебя, Велелена. И буду ненавидеть вечно. Сьёр». Верно?
– Что я ее – не знаю что ли? – словно в трансе продолжал Сьёр, он вообще меня не услышал. – Поверь мне, выродок стеклянный… После того, как ты поимел женщину во все пригодные для этого отверстия, она для тебя больше не загадка… Такая же, как все эти суки…
– Не нужно так говорить.
– О-хо-хо! Бедный глупый Оноэ! Будто ты сам не знаешь, что такое эта Лива!
– Не нужно так говорить, – повторил я и приставил меч к его горлу. Если поцелуй, отданный Сьёром Ливе тогда, на террасе, заставил меня отказаться от плана со снятием кожи ленточками, то последняя тирада едва не вынудила меня к нему вернуться.
– Что же, вперед, воин-ариварэ! Я готов писать письма хоть до рассвета! – словно во хмелю, выкрикнул Сьёр. – Скажи еще, что ты меня сейчас зарежешь!
– Не сейчас, – я был серьезен, как сама смерть. – Сначала вы вложите в письмо листки чайного дерева, семь штук. Свернете его, как обычно, запечатаете своей печатью. И лишь только потом я убью вас. А письмо доставят Ливе. По крайней мере, в этот раз она не будет
Я посвятил Сьёра в мой план. Не утаил даже своих колебаний по поводу того, какие дрова для кремации его тела следует предпочесть – кипарисовые (сообщают праху бальзамический запах), сосновые (ускоряют процесс) или буковые (дешевле).
Но он мне снова не поверил.
Может, как и многие Лорчи, он в глубине души полагал себя бессмертным? Находящимся под особым покровительством свыше? Незарезаемым и несжигаемым?
Готов поверить даже во все это скопом.
Ночь выдалась долгой.
Когда я отлучился на кухню за лампой, на которой подогревают до нужной консистенции почтовый сургуч, Сьёру удалось совершить невозможное – он вырвался из моей заколдованной паутины.
Поделиться книгой: