Помоги проекту - поделись книгой:
Что-то хлещет меня по лицу наотмашь. Я вяло отшатываюсь, не слишком, впрочем, удивленная. Столько со мной всякого случилось в сумятице двух прошлых ночей, что эту пощечину я воспринимаю как еще одно проявление общего безумия. И тут мир в моих затуманенных усталостью и потрясением глазах проясняется, и я вижу, что стою почему-то не в кабинете главного, где проходила летучка, а посреди каких-то кустов. То есть меня хлестнула ветка. Еще несколько мгновений мне требуется, чтобы осознать: это не
Минуточку. Как я сюда попала?
Опускаю глаза и вижу, что на мне мой белый халат, который я так и не сняла после летучки. То есть я как бы вышла погулять, подышать воздухом? Но почему на моем плече болтается сумка – моя торбочка, в которой лежат косметичка, щетка для волос, записная книжка и деньги, выигранные в «Супер-слотсе» и полученные в бухгалтерии отпускные? Почему я стою в кустах чуть пригнувшись и выглядываю из них так осторожно, словно боюсь, как бы меня не заметили, не поймали и не привели обратно в больницу?
И я понимаю, что так оно и есть. Я на самом деле этого боюсь. Я боюсь, что мне не удастся сегодня улететь в Париж. И в ближайшем обозримом будущем тоже не удастся. А может быть, даже никогда не удастся.
Я видела убийцу. Факт есть факт. О господи, да ведь я не помню о нем ничего, кроме того, что он был в милицейской форме и что у него бритвенные лезвия вместо глаз!
Предположим, я останусь, плюнув на все усилия подруг по организации и обустройству моей личной жизни. Но где гарантия, что этот человек не вернется, чтобы прикончить меня?
Я его видела. Москвитин – тоже, но прапорщику Москвитину защитить себя проще, чем мне. У меня никого нет. Я никому не нужна. Я – легкая добыча.
Вот, значит, чего я испугалась, а не только того, что пропадет мой отпуск и деньги я потрачу, конечно, на всякую ерунду, поскольку классно умею это делать, и срок визы кончится, и женихи мои устанут меня ждать, а Лерка обидится, что я махнула рукой на все ее усилия, и больше не станет мне помогать…
Видимо, этот страх перед новой встречей с убийцей был так силен, что под его влиянием я действовала практически в полубеспамятстве, на сущем автопилоте да еще на инстинкте самосохранения. Я вышла с деловитым видом из больницы – меня никто не задержал, наверное, потому, что я была в халате. Ну мало ли куда может идти доктор? – И теперь стою в кустах, от которых рукой подать до проходных дворов, которыми я через две минуты доберусь до маршрутки. Полчаса ехать до дому. Полчаса на сборы. Полчаса добираться до вокзала. Час на электричке до Нижнего. Час до аэропорта. Я еще могу впритык, в последнюю минуту, успеть на самолет и улететь сегодня же в Париж!
В Париж, в Париж, в Париж…
Что будет потом, когда я вернусь? О господи, я не стану думать об этом сейчас. Я подумаю об этом завтра… В конце концов, я, может быть, вообще не вернусь!
Автопилот и инстинкт самосохранения продолжают руководить мною – до самого аэропорта, в двери которого я врываюсь с совершенно безумным видом без пяти минут двенадцать, волоча за собой чемодан и сумку, кое-как набитые, кое-как застегнутые. Вваливаюсь за стеклянную перегородку, где находится офис Люфтганзы, и под ласково-укоризненные причитания двух барышень в сине-желтых люфтганзовских косыночках получаю свой билет. Мне поспешно объясняют, как вести себя в аэропорту Франкфурта, сообщают, что у меня часовой перерыв между рейсами, так что там надо будет шустрить, не мотать по дьюти-фри, а быстренько искать gate А-54, откуда я полечу в Париж. Я вспоминаю, что gate по-английски – ворота, и таращусь на девиц в изумлении. Почему-то огромные деревянные ворота представляются мне… Деревянные ворота в самом большом аэропорту Европы?!
Но уже некогда, некогда предаваться сюрреалистическим бредням, некогда вспоминать, что слово gate обозначает еще и «вход-выход», – давно объявили посадку, а я еще не прошла регистрацию.
Мой неряшливо уложенный чемодан благополучно проезжает мимо таможенника, а вот сумка застревает в «телевизоре».
– Что там у вас, скажите, пожалуйста? – спрашивает меня наголо бритый парень. Он нормально говорит по-русски, то есть он, разумеется, русский, как и те девчонки в офисе Люфтганзы, однако в нем уже есть нечто неуловимо немецкое. Может быть, эта непривычная,
Я пугаюсь потому, что не могу вспомнить, что положила в сумку. Не помню, хоть тресни! Кажется, несколько баночек красной икры, потом конфеты «Птичье молоко» Сормовской фабрики – для Лерки, которая умоляла привезти ей две, а лучше три коробки, потому что таких конфет нету в Париже… Вот только птичьего молока там у нее нету, у миллионерши, жены миллионера! А что еще в сумке? Что?!
– Слушайте, у вас там крокодил? – хихикает таможенник, весело глядя на свой экран. – Или мне чудится?
О господи, ну какая же я идиотка… Вот именно что крокодил! И не простой, а крокодил-ксилофон и одновременно каталка на колесиках, которую можно таскать за веревочку. И если нажать на кнопочку на брюхе у крокодила, то глаза у него загораются, начинают мигать, да еще и музыка играет. Дело в том, что у Николь Брюн, в замужестве Понизовской, которая ищет – и даже уже нашла! – мне французских женихов, в прошлом году родилась дочка. Зовут ее совершенно сказочным именем – Шанталь, и вот этой Шанталь предназначен в подарок крокодил дивной красоты. Думаю, с подарком осечки не будет. Точно такой же крокодил был у моей Лельки, и дочка так его любила, что сначала бесконечно терла десны (зубки резались, а десны при этом чешутся) палочкой, которой надобно стучать по ксилофону, а потом дошла очередь и до крокодила: она с ним даже спала, она его на прогулки таскала… И рыдала, когда пришла пора идти в садик, и она взяла с собой крокодила, и другие дети тоже им пленились и клянчили его у Лельки… Словом, это был, как выражается моя мама, «первый человек, с которым она разговаривала».
Хорошо, что есть вечные ценности. Такие, как этот крокодил, которого я купила в «Детском мире» на улице Горького в Нижнем. Если он был хорош для моей Лельки, то небось понравится и француженке Шанталь.
Удостоверившись, что в сумке действительно «живет» крокодил, таможенник пропускает меня дальше. Чемодан уезжает по транспортеру в багаж, мне ставят штамп на паспорт в будочке пограничного контроля, а потом в числе пяти других опоздавших пассажиров, не томя ни минуты лишней в накопителе, везут в пустом автобусе к самолету.
Стюардесса – уже немка, настоящая немка с кукольным жестким личиком! – делает своим тонкогубым ротиком улыбку и быстренько рассовывает нас на свободные места. Мое законное 25 С, как я понимаю, где-то в хвосте, но тащиться туда стюардессе нет никакой охоты, и я оказываюсь одна на своем ряду. Редкостная удача! Едва дождавшись, когда мы взлетим и погаснут табло «No smoking! Fasten belts!», я устраиваюсь на всех трех креслах и засыпаю мертвым сном. И, пропустив даже обед, сплю до тех пор, пока та же стюардесса не расталкивает меня, ибо табло снова требуют: «No smoking! Fasten belts!», а это значит, что самолет готов идти на посадку в аэропорту Франкфурта.
И тут начинаются проблемы.
Почему-то я решила, что вся веселая толпа пассажиров, состоящая из нижегородцев и пермяков (наш самолет летит, строго говоря, из Перми, Нижний – просто пункт краткой посадки), тоже двинет вместе со мной в Париж, а значит, во Франкфурте я просто-напросто пристроюсь в хвост более компетентным соотечественникам и вместе с ними доберусь до gate А-54 и вскоре, словно в сказке, попаду в волшебный город Париж… Однако, когда я миновала наконец «рукав» и оказалась сразу в здании аэропорта, мои попутчики куда-то исчезли, растворились в разноголосой, куда-то спешащей толпе, заполняющей аэропорт. Каждому нужны свои ворота! В Париж, такое ощущение, никто не летит… Какие-то мгновения я чувствую себя сущей Красной Шапочкой, заблудившейся в дремучем лесу.
А впрочем, не так уж он страшен, этот лес! Стены пестрят табличками со стрелочками и выразительными надписями:
По идее, мне следовало бы со всех ног мчаться по направлению А 41–57, а уж там искать нужные мне цифры А-54. Но до конца регистрации еще полчаса. И мне совсем не хочется провести это время в каком-нибудь пошлом накопителе, в изоляции от веселого международного шума. Во-первых, я хочу есть: ведь я не завтракала дома – некогда было! – и не обедала в самолете. Мне ужасно жаль, что проспала импортный обед, хотя одна тетка громко возмущалась потом, когда мы уже шли по «рукаву», мол, еда была кошмарно скудная и невкусная, а вторая утешала ее: дескать, Люфтганзу все ругают, немцы ведь известные скупердяи. Но мне все равно жаль обеда. Тонкогубая немочка меня не разбудила, и теперь живот у меня здорово подвело. У меня вполне есть время потратить самую малость моих заботливо сбереженных баксов и евриков на какую-нибудь еду, тут ведь полно всяких завлекательных забегаловок. Но еще больше, чем есть, я хочу в туалет. И поэтому топаю по аэропорту, высматривая не столько стрелочки с надписью «А 41–57», сколько сакраментальную стилизованную фигурку. Но когда нахожу ее, то не верю глазам: около двери в вожделенное местечко змеится очередь человек в семь!
Мама дорогая! Даже в накопителе Нижегородского аэропорта, через который я пробегала рысью, около такой же дверцы не было ни единой души! А тут, в самом большом аэропорту Европы, в самом, можно сказать, ее сердце… Позорище! Чуть поодаль еще одна аналогичная дверь, но я вижу, как то одна, то другая нетерпеливая дама, подскочив к ней, разочарованно отбегает. Второй туалет закрыт. Черт, а вдруг всем этим теткам, которые стоят в очереди, нужно
А тут меня осеняет. Gate А-54 – на другом этаже. Определенно там должен быть свой туалет! Может быть, в нем не такая напряженка?
Гордо отворачиваюсь от очереди и топаю по нужным мне стрелочкам. Заодно прохожу паспортный контроль, о котором я совершенно забыла, и, отойдя от стеклянных будок пограничников, оказываюсь около лифтовых кабинок. Вижу уже знакомые стрелочки, рядом цифру 3 и понимаю, что путь в Париж лежит через третий этаж этого необъятного аэропорта.
Лифт открывается, там уже стоят двое или трое пассажиров, вхожу я, за мной еще какие-то люди, каждый нажимает нужную ему кнопку, дверцы закрываются – и в эту минуту раздается довольно громкая мелодия. Как я понимаю, у кого-то из пассажиров звонит в кармане мобильник.
Странно – никто и ухом не ведет. А между тем мобильник просто-таки заливается! Интересно, какой дурак выбрал в качестве сигнала пошлую «Ламбаду», да еще в такой кретинской аранжировке? Про «Ламбаду», кстати, раньше был классный анекдот. Глухой дед долго смотрит по телевизору, как парень с девушкой танцуют «Ламбаду», и говорит в конце концов: «Ну нет, пока они не лягут, у них ничего не получится!»
С трудом сдерживаюсь, чтобы не хихикнуть, и вдруг замечаю, что все мои соседи по лифту как-то странно косятся на меня. У них на лицах довольно кислые ухмылки, и тут я осознаю, что «Ламбада» звучит не в чьем-то гипотетическом кармане, а в моей сумке с подарками.
Нет, как это может быть? У меня ведь нет мобильника…
И тут меня пронзает догадка. Да какой, к черту, мобильник! Это не мобильник поет, а мой крокодил!
Тот самый, который лежит у меня в сумке. Видимо, ворох барахла сдвинулся, и что-то – либо банка с икрой, либо коробка с «Птичьим молоком» – случайно нажало кнопочку на его брюхе, вот и заиграла музыка. Ну точно! Лелькин крокодил в свое время тоже надрывался «Ламбадой». Есть вечные ценности, я это уже говорила.
Я открываю сумку – и чуть не роняю ее, потому что крокодил не только поет, но и мигает своими выпученными глазищами. То есть еще и лампочки зажглись. Матерь Божия!
Какой-то не в меру любопытный немец – а может, и кто другой, бог их тут всех разберет, иностранцев! – заглядывает в мою сумку, видит иллюминацию и начинает хихикать. Я ощупью выключаю поющего и сияющего крокодила, а потом вскидываю глаза, чтобы испепелить взглядом бестактного дойча. Видимо, у меня очень добрый и ласковый взор, потому что дяденька мигом отводит свой. Разумеется, на меня пялился не только он, но я вожу глазами, словно горгона Медуза, и все поспешно отворачиваются: две толстухи латиноамериканского типа, два аналогичных мужика, тощий долговязый альбинос – наверняка выпускник Кембриджа или Оксфорда, я англичан именно такими себе и представляла! – лощеная дама непонятной мне национальной принадлежности с девичьей фигурой и совершенно старушечьим, морщинистым лицом… Короче, все быстренько опускают глаза, и только один человек смотрит на меня как-то недоверчиво, словно бы в растерянности. Он высокого роста, худощав, довольно смугл, у него узкое лицо, тонкие поджатые губы и темные глаза. Я его где-то видела раньше. А, наверное, он летел в одном со мной самолете, вот что. Типа, соотечественник. Как бы земляк…
Я делаю попытку неловко улыбнуться, и в то же мгновение выражение растерянности тает в его глазах, они прищуриваются и делаются похожими на два бритвенных лезвия. Возникает ощущение, что меня вот-вот полоснут по горлу…
Я цепенею. Я уже видела эти глаза! Я уже видела этого человека! Прошлой ночью, в нашем роддоме…
Неважно, что видела я его мельком. Неважно, что была ночь и я едва держалась на ногах от усталости. Как сказано в каком-то детективном романе – забыть глаза, которые смотрели на тебя поверх пистолетного дула, нельзя!
А эти глаза-бритвы смотрели на меня именно что поверх пистолетного дула. Потом человек, сжимавший в руке тот пистолет, застрелил Василия и исчез. Скрылся. Убежал…
Нет, улетел. Вместе со мной – во Франкфурт.
Боже мой! Но как он узнал, что лечу Люфтганзой в Париж? Ведь я сама до последней минуты этого не предполагала…
В ту же секунду я соображаю, что ничего он не узнал. Он спасал свою шкуру так же, как и я. Он ринулся прочь из роддома, убегая от преследования, ринулся куда глаза глядят и куда самолеты летят. А может быть, у него пути отхода были распланированы заранее? Да какая разница! То, что мы оба оказались во Франкфурте, – безумное, жуткое, страшное, случайное, роковое, фатальное совпадение, на какие так горазда жизнь и которые кажутся совершенно надуманными и неестественными, когда читаешь о них в какой-нибудь книге.
«Ну и загнул (или – загнула, ненужное зачеркнуть)!» – пренебрежительно говорим мы в адрес автора, когда его герои мотаются по всему белому свету и только и знай натыкаются друг на друга на земле, в небесах и на море, а порою и под водой, и в открытом космосе, и даже в иных мирах.
А вот лично я действительно нос к носу столкнулась в другой стране с человеком, который не убил меня только чудом. И это факт. Так распорядилась Судьба – автор романа под названием «Жизнь». И теперь у несостоявшегося убийцы есть все шансы исправить ошибку, а у меня – заполнить пробелы в своем образовании. Например, кое-что узнать о мире ином…
Господи! Зачем я полетела Люфтганзой? Зачем я потащилась в «Супер-слотс» и выиграла деньги? Зачем я спасла ворону? Все из-за нее!
Меня кто-то толкает. Лифт остановился. Люди собираются выходить. Но ведь люди – мое спасение!
Но я не дам загнать себя в пустой угол. Я ни на минуту не должна оставаться одна!
Я отпихиваю выпускника Кембриджа и не в меру любопытного дойча, наступаю на ногу латиноамериканской толстухе и первой выскакиваю из лифта. Господи, где там мои стрелочки, мои буковки и циферки? Лечу что было сил по коридору – точной копии того, откуда я только что прибыла, даже очередь в туалет совершенно такая же! И вдруг вижу надпись: «А-54».
Вот и стойка регистрации. «PARIS, 4940» – значится на табло. Это номер моего рейса. Место моего назначения. Вот он, вход (вернее – выход, спасительный выход!) в Париж!
Оглядываюсь – но бессмысленно искать в толпе моего преследователя. Он отнюдь не пыхтит за мной след в след, наставив на меня пистолет. Он затерялся среди людей, и на какой-то миг мне даже начинает казаться, что все мне привиделось: бритвенные лезвия его глаз, мгновенное изумление на узком сухом лице, которое враз сменилось жуткой радостью людоеда…
Это не сон. Нет, к сожалению, не сон. И то, что случилось прошлой ночью, – случилось наяву.
Где он? Где мой преследователь, убийца? А может быть, он потерял мой след? Отстал?
Подбегаю к стойке, сую очередной люфтганзовской даме билет, проскакиваю контроль безопасности. На сей раз крокодил не вызывает никакого интереса, и слава богу. Скорей бы в спасительный накопитель!
– Куда мне идти? – спрашиваю на своем весьма условном английском.
– Присядьте здесь, – отвечает служительница (ее произношение не в пример лучше моего), обводя широким жестом несколько кресел, которые окружают стойку. В креслах уже сидят десятка два людей с сумками. Не сразу соображаю, что они тоже летят моим рейсом и ждут, когда начнется посадка.
Боже ты мой! В этой несчастной Европе даже накопителя нет! И если убийца и потерял мой след на какие-то минуты, то он очень быстро его отыщет. Да и след ему никакой не нужен. Вот она я, собственной персоной, на виду! В панике озираюсь – и вижу чуть невдалеке от стойки дверку с той самой фигуркой, около которой нынче во Франкфурте такой нездоровый ажиотаж. И никакой очереди!
Вбегаю в туалет и запираюсь в кабинке. Сначала меня так колотит, что я едва не забываю воспользоваться ситуацией. А потом сижу в кабинке, затаясь и дрожа: а если он ворвется в туалет и убьет меня здесь, на унитазе?
Позорно, ужасно!
Но обошлось: минут через пять объявили посадку на мой рейс. Пулей вылетаю из туалета и – бегом в самолет. Чуть ли не первая плюхаюсь на свое место и пристально оглядываю пассажиров, которые тоже намерены лететь в Париж. Самолет небольшой, салон в нем один, поэтому никто не минует моего настороженного ока.
«Ну и что ж ты будешь делать, подруга, если все же увидишь его здесь?» – несколько раз спрашиваю я себя, вполне готовая впасть в истерику. И не нахожу ответа.
Время идет. Все сели, уже светятся заветные табло: «No smoking! Fasten belts!» Стюардессы знакомят с правилами поведения в аварийной ситуации, командир корабля мурлычет не только по-немецки и по-английски, но и по-французски, и это действует на меня успокаивающе. Все нормально, все спокойно! Его нет, его нет, его нет…
Значит, Судьба-автор решила, что два совпадения подряд за такой короткий промежуток времени – слишком большая натяжка. Таким образом, у меня еще есть время пожить. Если он потерял мой след и не знает, что я полетела в Париж, есть шанс пожить подольше. Все же есть!
Стюардессы почти без передышки снуют туда-сюда с напитками: кофе, чай, вино, виски, пиво, минеральная вода, – а потом разносят пакеты с крошечными рогаликами и сандвичами с мясом или сыром. Мне достаются рогалики, проглатываю их в одну секунду и жалею, что их так мало. Но не станешь же тут просить добавку!
Ну, если я заговорила о добавке, то, стало быть, пациент скорее жив…
Кажется, я ускользнула от убийцы второй раз. И если мне удастся зацепиться за какого-нибудь мсье в Париже… Точно, мне обязательно нужно остаться во Франции. Любой ценой! Пусть убийца ищет меня в аэропорту, пусть возвращается в Россию – меня там больше нет. И, надеюсь, не будет. Лельку мне родители привезут, если что.
Нет, едва ли этот гад вернется в Россию. Знает же, что его ищут, террориста проклятого!
А вдруг он хочет совершить очередной теракт во Франкфурте?
О господи, но меня-то там уже нету! Нету! Я лечу в Париж. И, может быть, по милости божьей никогда больше не увижу эти страшные глаза?
А если увижу, то хотя бы не очень скоро?..
10 мая 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Иногда мне хочется спросить господа – чем его прогневила наша семья, почему он обрушивает на нас все новые и новые испытания? Или мы продолжаем отвечать за грех моего брата, предавшего не только всех нас и свое сословие, но и короля, и веру, и отечество свое? Однако, если рассуждать логически, как нам советуют господа философы, именно господь попустил Луи-Мишеля встать на путь предательства, ведь все в руках господа нашего. Хорошо, предположим, вскоре Творец спохватился и послал поперек пути «гражданина Лепелетье» своего карающего ангела в лице королевского гвардейца Пари. Однако что происходит потом? Умирает глава нашего рода – мой отец. Теперь умерла жена Луи-Мишеля, и я не могу понять, что стало причиной скоротечной чахотки, в три месяца сведшей в могилу молодую, цветущую женщину: то ли гибель мужа, то ли его позорная слава. Король… наш король казнен! Говорят, скоро настанет черед королевы, которая еще томится в Консьержери [24]. А недавно пришло известие, что Пари, по пятам которого так и рыскали эти кровавые псы – революционеры, гнавшие его беспощадно по всей Франции, не давая передышки, не вынес больше жизни льва, затравленного шакалами, – застрелился в какой-то жалкой гостинице в провинции. Ну что ж, это поступок настоящего мужчины: он не позволил революционерам насладиться новым мерзким представлением, подобием того, кое они учинили, обвиняя французского короля во всех грехах, содеянных его предками. Да, Пари поступил как истинный дворянин… Но как все это попустил господь?!
Помню, еще в детстве, читая в Библии о страданиях Иова, я восхищалась его терпением – и ужасалась жестокости бога, который решил подвергнуть таким испытаниям одно из любимейших чад своих. Но глубоко внутри я была уверена, что в жизни так не может быть. «Все истории Священной книги выдуманы для нашего исправления, для назидания, – размышляла я про себя. – Ни один человек не в силах выдержать столько испытаний и не возроптать на Творца!»
Странно: жизнь избавила меня от многих детских и юношеских заблуждений и иллюзий, однако несправедливость господа по отношению к людям достойным ранит душу по-прежнему…
Во всей череде тяжких испытаний мелькнул только один светлый луч: удалось кое-что узнать о судьбе Луизы-Сюзанны, дочери Луи-Мишеля. Нам с Максимилианом, моим младшим братом и нынешним графом Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, удалось передать ей исполненные любви письма, и мы даже получили ответ. С недетской серьезностью (впрочем, она и прежде казалась мне старше своих лет и этим напоминала меня, недаром же я всегда относилась к ней не как к племяннице, а как к родной дочери, хотя, наверное, это звучит смешно в устах старой девы – в моих устах!) девочка написала, что мечтает об одном: уехать из Парижа, расстаться со своими воспитателями – кажется, я уже писала, что Конвент взял на себя ее опеку, – вернуться в Сен-Фаржо и забыть, забыть все случившееся!
О, как бы мы все хотели никогда не вспоминать – а еще больше хотели бы, чтобы другие люди не вспоминали! – о том, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор выкрикнул на весь зал Манежа: «Я голосую за смерть тирана!»
Увы, забыть об этом нам не удастся. Господь решил подвергнуть нас еще одному испытанию – самому, быть может, тяжелому: испытанию вечной памятью.
Мало того, что прах члена Конвента гражданина Лепелетье погребен в Пантеоне, где мраморная плита отныне и вовеки будет оповещать досужих прохожих о преступлении моего брата. Мало того, что увенчанный лавровым венком бюст его – скульптор не забыл подчеркнуть на лице знаменитый фамильный горбатый «римский» нос всех Лепелетье – установлен теперь в Конвенте, рядом с бюстом Брута, убийцы великого Цезаря. Ну да, два убийцы, les deux font la paire [25]…
Этого, повторяю, мало. Само преступление Луи-Мишеля Лепелетье теперь воспето художником!
Известным художником, имя которого – Жак-Луи Давид.
Я о нем много слышала раньше. Да и кто из образованных людей не слышал о нем? Внучатый племянник знаменитого живописца Франсуа Буше, он презирал творения своего великого, блистательного, сентиментального, ироничного, искрометного предка, однако пользовался его поддержкой, деньгами, связями. Охаивая и огульно отрицая все, что написано Буше, он тем не менее не без его помощи сделался кем-то вроде peintre de Roi [26].
Как-то раз я видела этого peintre de Roi. Некрасивый, маленький, с выбитыми в детстве передними зубами, он напоминал злобного, сварливого карлика! Я с первого взгляда почувствовала к нему отвращение. А между тем он пользовался успехом у многих дам (есть такие, которых притягивает и возбуждает не красота, а уродство) и даже женился на молодой девушке, дочери смотрителя королевских зданий. В картинах своих он следовал классическим образцам. Мне всегда казались неживыми его композиции, даже знаменитая «Клятва Горациев», которую он написал на тему, заданную покойным королем (упокой господь его душу!), и для создания которой был послан в Рим – чтобы воодушевиться античными образцами.
А что сказать об «Андромахе, оплакивающей смерть Гектора»? Как же все это манерно, делано, вычурно по сравнению с прелестными картинами того же Буше, полными смеющейся, игривой жизни! Вот разве что этнографические подробности Давид воспроизводил с бесподобной точностью. Колонны на его картинах непременно срисованы с натуры. Складки одеяний заложены совершенно так, как складки на мраморных одеждах римских статуй. И профили Горациев и мертвого Гектора совершенно таковы, как у Цезаря, Марка Аврелия или Тибулла! Он очень хорошо умеет копировать, Жак-Луи Давид.
Однако общество с ума сходило от его картин. Все античное стало необычайно модным! Именно Давида должны благодарить наши дамы за то, что они сменили необъятные кринолины на полупрозрачные, легкие, не оставляющие для нескромного взора никаких тайн греческие туники, а вместо пышных, монументальных причесок, украшенных то корзинами цветов, то даже моделями парусных кораблей, начали убирать волосы А la Grec – мило, но незатейливо и однообразно.
Что и говорить, считалось, что Давид очень талантлив. Ученики ломились к нему! На пике своей популярности он написал картину «Смерть Сократа»… и на долгое время это клише – «смерть кого-нибудь» – станет его излюбленной темой!
Когда монархия пала и на развалинах ее воцарилась республика, Давид по-прежнему остался первым живописцем страны. Заказы короля сменились заказами Конституционной Ассамблеи. Он перестал быть peintre de Roi, а стал peintre de Convente. Очень просто! Проще не бывает! Я слышала, он едва не променял живопись на политическую деятельность. Сделался депутатом Конвента от Парижа. Он произносил речи, писал воззвания, твердил, что искусство должно идти рука об руку с народным просвещением. Неудивительно, что Давид сдружился с моим братом, который тоже был помешан на просвещении народа. Однако суть этого
Да! О да! Трижды, триста трижды – да! Смерть предателя увековечена этим гнусным карликом!
29 марта сего года Давид торжественно передал в дар Конвенту только что оконченную картину. Она изображает именно то, что обозначено в названии. Граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо лежит полуобнаженным на высоко приподнятых подушках смертного ложа. Черты его спокойно-скорбного лица и формы тела героизированы и облагорожены – как это принято в античном искусстве. Из зияющей раны в боку струится кровь. Справа на стене изображена шпага, пронзающая листок бумаги с подлыми словами, произнесенными моим братом на суде над королем Франции: «Я голосую за смерть тирана».
Давид увековечил воистину смерть
Мало того, что есть картина – она еще и скопирована в гравюре художником Тардье, отпечатана и раздается народу бесплатно! Сотни, тысячи свидетельств предательства, содеянного одним из Лепелетье! Эта гравюра лежит сейчас передо мной. Я могу скомкать ее, разорвать на тысячу клочков, могу сжечь в камине или зарыть в землю… Но останется
Боже мой… Как же мне теперь исполнить последнюю волю отца и скрыть позор семьи от будущих поколений Лепелетье?
18 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова
– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо спрашивает он и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.
«Да сколько угодно! – чуть не срывается у меня с языка. – Мы каждый день рожаем как минимум троих!»
Вовремя спохватываюсь. Еще мгновение – и мой новый знакомый наверняка рухнул бы в обморок в этом миленьком бистро на бульваре Итальянцев. Я-то восприняла его слова совершенно профессионально, у нас это самое расхожее выражение, мы на пятиминутках только так и выражаемся, а он имел в виду совершенно другое!
Впрочем, и я немало озадачена тем, как ретиво мой новый друг берет быка за рога. Мы практически незнакомы, он еще даже не представился. В принципе, мне известно, что его зовут Бенедикт Нанкет, а он знает, что мое имя Валентина. Это нам заранее, еще перед встречей, сообщила Николь – «сватья баба Бабариха», которая немедленно взяла меня в оборот, как только увидела в аэропорту.
Принимает меня в Париже не Лера, а Николь Брюн-Понизовская. Лера с мужем срочно улетели куда-то в Марокко, где погиб в аварии кузен мужа. Она пыталась предупредить меня, но не дозвонилась – я уже летела из Нижнего, поэтому Николь, которая должна была просто встретиться со мной в своем агентстве и свести с «женихами», ждала меня в аэропорту. А потом она привезла меня к себе домой, вернее, в квартиру своих родителей, которые каждое лето где-то путешествуют. Нет их и на сей раз. Муж Николь задержался по делам в Москве (у него тоже огромное брачное агентство), так что в миленькой квартирке на улице Друо нас трое, включая Шанталь.
Нижегородский крокодил пришелся весьма кстати, Шанталь, классная девятимесячная деваха с четырьмя зубами, светлыми волосенками и очень серьезными серыми глазами, влюбилась в него с первого взгляда и нянчится с ним так же, как нянчилась моя Лелька. Если Шанталь не обегает квартиру на четвереньках (со страшной скоростью, громко стуча по полу голыми «мозолистыми» коленками), не спит в обнимку с розовой плюшевой кошкой, подарком Леры (кошка совершенно совковая, их у нас в Нижнем делают, но трудно представить игрушку уютней), если не ест, увлеченно приговаривая «дабн-дабн» (не знаю, что сие означает, это не русский и не французский, а какой-то ее собственный язык), то, значит, возится с крокодилом.
Честно признаюсь: я не показала малявке кнопочку, которая зажигает крокодильские глаза и заставляет петь «Ламбаду», – еще свежи воспоминания, от которых меня дрожь бьет. Думаю, больше никогда в жизни я не смогу спокойно слышать эту мелодию. Вообще я никак не могу окончательно прийти в себя и порою ловлю на себе удивленный взгляд Николь. Наверное, я кажусь ей девушкой со странностями. Однако она неизменно мила, приветлива, терпелива со мной и полна решимости «устроить мое счастье». Честное слово, это ее собственные слова!
Николь предприняла уже две попытки «устроить мое счастье» – и обе окончились ничем.
Поделиться книгой: