Струна и люстра

Он тут же струхнул, но зам. декана никак не отнесся к его словам. Дернул плечом и повернулся к девице:

— Евгения, не скрипи ты своим маникюром по шторе! Мороз по коже…

Девица Евгения сделала губами «пф-ф», скакнула с подоконника и, обойдя Валерия, застучала каблучками-шпильками к выходу.

Тогда зам. декана глянул с некоторым любопытством:

— А почему вы, собственно, не вышли… этим самым? Вполне достойная у вас внешность. Вон, даже Евгения, занервничала… Кстати, это наша секретарша…

Валерий позволил себе слегка пожать плечами. Он не был готов к такому стилю общения. А что касается «достойной внешности», то Валерий знал: он далеко не красавец. В меру скуласт, в меру курнос и не в меру пухлогуб. Этакий русоголовый механизатор с плаката «Сельское хозяйство Империи — одна из генеральных линий программы Регента». Правда без присущей деревенским жителям широкоплечести.

Зам. декана вдруг сказал:

— Да вы присаживайтесь… курсант…

— Благодарю… — Валерий отодвинул от стола конторский стул, сел на краешек. «Счетовод» между тем все же разорвал пакет, вынул листки, пробежался по ним очками и, кажется, не нашел там ничего интересного.

— Значит, вы не служили в армии…

— Да, я предпочел альтернативную службу.

— Какую именно?

— Был санитаром в госпитале ветеранов, потом в отделении детской онкологии…

— Ну и… не выдержали? — сочувственно спросил зам. декана.

— Не в этом дело. Просто объявили внеконкурсный набор в училище… ну и вот…

— Но как же вы, человек, не приемлющий армейских порядков, решили вдруг поменять гражданскую жизнь на казарму? Вам и оставалось-то всего ничего…

— Дело не в казарме, а в специфике. Сказали: «Училище спасательной службы». Воевать и спасать — разные дела.

— Вы пацифист?

— М-м… думаю, что не всегда.

— Вот как… Простите, а вы верующий человек?

— М-м… в принципе да. Только…

— Что «только»?

— Ну… не ортодокс. А какое это имеет значение?

— Да так, к слову… Ума не приложу, что же с вами делать… — У зама было лицо, как у младшего бухгалтера, который запутался в годовом отчете. — И Евгения куда-то провалилась…

— Я здесь, профессор! — за спиной Валерия опять застукали шпильки. Секретарша обошла его и встала рядом с замом. (Надо же — профессор!)

— Женечка, мне кажется, надо позвонить в Павлоградское, уточнить ряд вопросов.

— Я позвонила, Илья Ильич.

Профессор Илья Ильич с надеждой вскинул на нее очки:

— И что?

— Илья Ильич, это Глухов …

— О, Боже… — лицо профессора изменилось. «Бухгалтерскую» муку смахнуло крыло явного облегчения. В профессорских очках теперь читалась фраза: «С этого надо было начинать»…

Глава 2

Может быть, правда, с этого следовало начать?

С недавнего разговора, который завязался у Валерия и его однокурсника — Марата Меркушина, отличника и красавца. С некоторых пор Меркушин непонятно почему тянулся к Валерию. Странно даже: этакий лидер, гордость курса, чемпион губернии по виндсерфингу — и вдруг ищет дружбы у середнячка Зубрицкого (у того и заслуг то лишь победа в конкурсе рефератов по нетрадиционной топографии; тема — «Развертка несовмещенных поверхностей в ограниченной области четырехмерного континуума»; ее, кстати, почему-то сразу засекретили). Впрочем, Валерий не сторонился Меркушина, Марат был умный парень…

Ну, вот, столкнув последний экзамен второго семестра, шли они, довольные жизнью, от учебного корпуса к общежитию и решили «слинять на сторону», заскочить в кабачок «Четвертая бочка», слегка отметить начало каникул. Командиры смотрели на такие вольности сквозь пальцы, особенно когда сессия позади.

Кабачок был в укромном переулке, позади заросшего сквера. Путь лежал вдоль заброшенных газонов. На плиточном тротуаре, привалившись к штакетнику, сидела сморщенная бабка в немыслимых лохмотьях, с пластиковой миской у рваных зимних башмаков. Подняла к двум курсантам слезящиеся глазки, зажевала скомканными губами. Валерий зашарил в кармане форменных брюк, выгреб горсть мелочи (только что выплатили стипендию за летние месяцы, вперед). Высыпал монеты в миску. Бабка сильнее зашевелила ртом, Валерий разобрал слово «сыночек»…

Когда отошли, Марат снисходительно спросил:

— Это было в плане спасательных мероприятий или по зову души?

— Не знаю… Просто жаль стало старуху.

— Напрасно, — сказал Марат с добродушной усмешкой. — Чувства надо экономить. В том числе и жалость. Она должна быть целенаправленной.

— Это как?

— В смысле, что жалеть надо тех, кто вписывается в систему.

— «Чтоб понять тебя, мой милый, нынче нету моей силы»… — сказал Валерий фразу из популярной песенки. — Какая система?

— Такая. Каждая живая особь должна быть полезна структуре, в которой она существует. В нашем случае — Империи. Осуществлять гармоничное взаимодействие личности и общества и тем оправдывать свое право на существование… А у этой бабки в чем польза бытия? — Не поймешь, говорил он дурачась или всерьез.

Так же полунасмешливо (и спрятав раздражение) Валерий ответил:

— Для Империи пользы тут, наверно, никакой. Польза только для самой этой бабки. Все-таки живой человек.

— А что это за жизнь? Зачем?.. Ну, придет она с твоей мелочью в питейную лавку, наскребет на четвертинку, сядет за поленницей, выхлебает, закусит корочкой…

— Ну и что? — сказал Валерий совсем уже серьезно. — Выхлебает, закусит, ощутит хоть на пять минут какую-то теплоту в своей незадавшейся жизни. Может, вспомнит что-то хорошее. Все-таки радость для человека, если другого ему не осталось…

Меркушин опять поулыбался. Спросил мягко и снисходительно, как неопытного младшего брата:

— Но ответь: сам-то такой человек — он зачем?

— Мы едем по кругу, коллега, — тем же тоном отозвался Валерий. — Зачемкому?

— Обществу.

— Мне кажется, любой имеет право на жизнь независимо от степени своей общественной значимости, — сформулировал Валерий наукообразную фразу. — Живет потому, что он родился. Лишь бы не мешал жить другим. Каждому положен кусок хлеба и глоток солнца…

— Ну да. Как говорится, «всякое дыхание хвалит Господа»…

— А разве не так?

— Ну-ну… — покивал Меркушин.

— И в конце концов, — слегка завелся Валерий, — кто вправе определять ценность личности? По какой шкале? В Империи многомиллионная орава чиновников, которые ничего не производят, мешают жить нормальным людям, получают за это колоссальные деньги и отнюдь не так безобидны, как несчастная старушка. Но почему-то никто не ставит вопроса об их бесполезности.

— Потому что они образуют систему, — терпеливо разъяснил Марат. — Хорошую или плохую, другой вопрос. Но иной у нас нет, значит, мы должны ее поддерживать, чтобы существовать. А поддерживать отбросы общества и лелеять человеческий мусор — значит, усугублять негативные явления внутри системы и способствовать хаосу… Я был убежден, что ты это понимаешь.

— Я рассуждаю более просто. Может быть, даже примитивно… — Валерий все еще старался делать вид, что воспринимает разговор, как шутливую пикировку. — Дело спасателя не философствовать, а выручать из беды любого, кто в нее, в беду, попал…

— Это в тебе булькают остатки интеллигентского человеколюбия, которым грешат многие сторонники альтернативной службы. Пора уже переболеть, ко второму-то курсу. И понять, что спасать следует не всякого…

— А присяга? — тихо сказал Валерий.

— Ну что присяга? Всякую присягу следует понимать в зависимости от обстановки… Регент наш ненаглядный тоже давал присягу — на верность всей Империи и каждому подданному в отдельности. А… кстати, ты ведь работал в детской онкологии? Лейкоз там и всякие другие прелести?

Валерий угрюмо сказал:

— Не хотелось бы вспоминать. — Прозвучало как «ты это не трогай».

— И все-таки вспомни. Сколько было случаев! Нужна срочная операция, пересадка костного мозга, а денег нет, и начинается очередная истерическая компания: «Ах, спасите Вовочку, ах, спасите Танечку, пожертвуйте кто сколько может!..» Какую-то Танечку, может, и спасут, а других, скорее всего, не успеют… Было?

— И что дальше? — Валерий проклял минуту, когда согласился пойти с Меркушиным в кабак.

— Тебе не приходило в голову: почему Регент и правительство сидят своими задницами на необъятных мешках с золотым резервом, а дети мрут? Хватило бы ничтожной доли этого резерва, чтобы спасти всех…

— Мне это приходило в голову, — отчетливо сказал Валерий. — Это сволочизм. — Впрочем, он выразился покруче.

— А вот и не сволочизм, — с грустной умудренностью отозвался Марат Меркушин. — Это, друг ты мой, суровая, но необходимая логика. Здесь нет жестокости. Просто система понимает: дети эти, если и поправятся, не смогут быть полноценными членами общества, станут нахлебниками. Так же, как миллионы беспризорников, пенсионеров, бомжей, инвалидов… Они все, как песок в отшлифованных валиках системного механизма. И чтобы механизм вертелся без скрипа, от песка надо избавляться. Это закон общественного развития.

— На фиг он, этот закон, — сказал Валерий. (впрочем, сказал не «на фиг», а опять же покрепче). — И что в нем нового? Так еще в давние времена рассуждал германский ефрейтор по имени Адольф Шикльгрубер. Добром не кончилось…

— Ничего похожего! Тупой ефрейтор строил систему на идиотской теории арийского превосходства и отрицал достижения мировой культуры! А сейчас речь идет о создании здорового общества, которое лишено предрассудков. И об очистке этого общества от мусора. Так сказать, во имя прогресса…

— Не понял. Где это «идет речь»? У кого? — сумрачно поинтересовался Валерий. Ох как не нравился ему разговор…

Меркушин заметно смешался:

— Причем тут «у кого»… Я так, теоретизирую…

— Погано ты теоретизируешь.

— Ну, это как посмотреть. Можно не соглашаться с чужими взглядами, но зачем поливать их помоями? — примирительно заговорил Виктор. — Всякие бывают идеи… Ты слышал о движении «Желтый волос?»

— Слышал кое-что… Какое же это движение? Банда. Это ведь они десять лет назад предлагали сократить «поголовье» беспризорных пацанят и бомжей путем отравленных благотворительных обедов? Мол, тихо, незаметно и эффективно… И кажется, даже в чем-то преуспели на практике…

— Ну, ты слишком упрощенно судишь, — поморщился Меркушин.

— Тогда уж не я, а трибунал. Это он отправил «волосатиков» за проволоку на долгие годы…

— Отправил неумелых исполнителей, а инициаторы сейчас в регентском совете, — хмыкнул Виктор. — Просто десять лет назад власти испугались, что после беспризорников и люмпенов «Желтый волос» возьмется за чиновников, сочтя их тоже бесполезными. Но потом договорились…

— Договорились… до чего? — тяжело спросил Валерий.

Меркушин мотнул головой. Будто очнулся:

— Да это же так, трепотня в курилке! Я знаю не больше других… А разговор-то у нас не о том…

— А о чем… разговор-то?

— В училище ожидаются реформы. Расширяется специализация… Будет созданы элитные подразделения для операций особой сложности. Но там требуются ребята с крепкими нервами. Сообразительные и не страдающие излишней… впечатлительностью…

— Такие, кто поймет, что нет резона вытаскивать из огня детишек-инвалидов? Потому как они — «песок»?

Меркушин шевельнул бровями. Сказал опять:

— Слишком упрощенно судишь, дорогой…

Валерий вдруг отчетливо понял: надо жать на тормоза. Заставил себя посмеяться:

— Не злись. Я не красна девица и кое-что понимаю. Просто интересно было посмотреть, как ты лезешь в полемику…

Посмеялся и Меркушин. И они посидели в «Четвертой бочке», поговорили про июньский отпуск, про тренировочный лагерь в июле и августе, про девиц из Текстильного института. Выпили по две бутылки «Флибустьерского», закусили сушеным кальмаром…

Наутро Валерий должен был ехать домой, в Кольцовск. Думал он об этом с удовольствием. Поваляется на диване, полистает старые книжки, побродит по знакомым улицам. Этакое отдохновение души. На него уйдет неделя. А дальше можно будет махнуть на южное побережье. Стоит недешево, ну да разок-то можно себе позволить. Трехмесячной стипендии должно хватить, если не тратить на барахло…

Вечером Валерий пошел в училищный парк, что начинался за корпусом общежития. У корпуса парк был ухоженный, с прямолинейными дорожками, но дальше делался заросшим и диковатым. В самом глухом краю прятался небольшой пруд (в нем даже водились караси) с редкими кривыми скамейками по берегам. На незаметной, укрытой разросшимися вётлами скамейке Валерий и устроился. Думал, что посидит в одиночестве, побездельничает, позвонит по разным адресам: домой (завтра буду), Шурочке Глазыриной из Текстильного (не грусти до осени) и на вокзал (подтверждаю броню на завтрашний рейс).

Сумерки были светлые, но плотная листва завешивала скамейку сумраком. Пахло болотом, начинали пение лирически настроенные лягушки. Валерий лениво потянулся и вынул мобильник. В этот же миг колыхнулись листья. Кто-то сел на другом конце скамейки. Валерий напрягся. Неужели снова холера принесла Меркушина? Дурацкий дневной разговор сидел в памяти занозой. Нежданный гость мигнул электрической головкой карманной авторучки — на секунду высветил свое лицо. Сверкнули знакомые квадратные очки. Валерий напружинил мышцы, чтобы встать.

— Сидите, сидите, Зубрицкий, — глуховато сказал старший капитан-инструктор Глухов по прозвищу Грач (был он черен, носат, довольно молод и не слишком строг с курсантами; впрочем, предмет свой — «Логика поведения в экстремальных ситуациях» — читал отменно).

— Сидите, — повторил Грач. — И, если позволите, я посижу с вами.

— Буду рад, господин старший капи…

— Игорь Максимович.

— Буду рад, Игорь Максимович…