Чудесное око

— Кто с тобой говорил? — спросил он.

— Мотя, — ответил Миша и вздохнул.

Этой ночью он спал тревожно. Ему снился полёт над Карелией. Самолёт упал в дремучем лесу. Сбежались медведи и стали прыгать возле разбитой машины. Миша отгонял их горящей головнёй. Потом он вновь летел, и вновь самолёт падал. Миша выбросился с парашютом и сломал ногу. Нога заныла. Он застонал и проснулся. Окна кабинета были плотно закрыты, светила лампа, и нельзя было определить, утро сейчас или ночь. Пришла санитарка, умыла Мишу и дала горячего чая. Был девятый час утра. Вдруг Миша снова услышал голос Гинзбурга:

— Алло, Миша! Погаси свет.

Миша забыл о чае и щёлкнул выключателем. Экран ожил. Гинзбург, улыбаясь, стоял на палубе траулера и кивал головой. За Гинзбургом виднелись шлюпка и возле порта — стрела и лебёдка для поднятия трала. Миша уже знал, что этой лебёдкой будут поднимать подводный телевизор. За бортом виднелись тёмные воды Кольского залива.

Гинзбург сделал знак рукой, и экран потемнел. Через несколько минут Миша снова услышал голос Гинзбурга:

— Микрофоны ещё не установлены на палубе. Скоро ты увидишь и услышишь меня. Через час двинемся в море.

Так экран телевизора превратился для Миши в подлинный увлекательный роман. Недостатком этой книги являлось то, что Миша не мог сам перевёртывать прочитанные страницы. Однако Гинзбург утешал его тем, что, как только траулер придёт на место, начнётся беспрерывная передача всего, что будет происходить.

Страницы перевёртывались одна за другой. Миша видел, как «Серго» вышел в открытое море и закачался на седых волнах, как быстроходный «Персей» догнал траулер «Серго» и пошёл вперёд… Прошли шхеры Финляндии, мыс Нордкап, Лофотенские острова, берега Норвегии, Швеции.

Дни шли за днями, и на экране телевизора появилась новая картина — Ленинградский порт. Большой теплоход поднимал якори и уходил в плавание. Все три корабля должны были встретиться в Атлантическом океане.

Николай Петрович Борин установил двустороннюю радиосвязь со всеми тремя пароходами. Миша мог теперь по нескольку раз в день говорить со своим другом Мотей. Познакомился с капитаном Маковским, ещё молодым человеком, со смуглым Азоресом, который также отправился в путешествие, и, наконец, с водолазом Протчевым. Протчев заинтересовал Мишу. Если у капитана Маковского было типичное лицо англичанина, то бритое лицо Протчева обладало явно монгольскими чертами. Его можно было принять за монгола или китайца. Однажды Миша спросил у Протчева, почему он похож на китайца, и тот ответил, что он родился во Владивостоке. Мать его монголка.

Протчев вырос на берегах океана и с детства полюбил водолазное дело. Теперь это был человек лет под сорок, очень крепкий. Круглая голова, широченная грудь, по-морскому широко расставленные ноги, тяжёлые кулаки. Он называл себя ныряльщиком по призванию. Ещё юношей он «ставил рекорды» длительного пребывания под водой без водолазного костюма. Протчев уже опускался на дно пяти советских морей и теперь с нетерпением ожидал, когда можно будет посмотреть, что творится на дне Атлантического океана.

Во время плавания экран загорался не очень часто. Миша видел то палубу «Персея», то капитанскую рубку «Серго», то каюту большого теплохода.

Корабли держали курс на двадцать градусов западной долготы и тридцать семь градусов северной широты, — именно здесь, на великом океанском пути из Буэнос-Айреса в Лондон и Гамбург, погиб «Левиафан». Москва давно уже сияла электрическими огнями, а на экране телевизора лицо Маковского с английским профилем всё ещё было залито вечерним солнцем. А какие тона! Этот золотистый свет солнца, синь океана, жёлтые с чёрными полосами трубы парохода, белые рубахи моряков — какая чёткость! Да, это лучше, чем на экране кино.

Капитаны трёх кораблей докладывали Барковскому. Погода благоприятствовала экспедиции. Океан был спокоен. Миша сам мог, наблюдать ритмичное колыхание водной поверхности, и ему иногда казалось, что он вдыхает «аромат океана». Но, возможно, этот аромат приносил эпроновец Кириллов, если только аромат крепкого «кепстена»[1] мог напоминать запах моря.

Иногда на краю экрана виднелись пароходы с иноземными флагами. Их немало проходило по великому пути между Европой и Америкой. Советская флотилия из трёх судов не могла, конечно, не привлечь внимания. Но так как советские суда в это время часто пересекали океан, то разговоры о флотилии велись пока что лишь среди команд иностранных судов. Ещё несколько дней, и флотилия придёт на место.

В АТЛАНТИКЕ

Маковский сидел в капитанской каюте, склонившись над картой.

— Так, — сказал он и поставил карандашом точку на скрещении двадцать девятого градуса западной долготы и тридцать седьмого северной широты.

— Прибыли? — спросил Азорес, выпуская изо рта густые клубы дыма манильской сигары.

— Как будто бы, — ответил капитан. — Место гибели «Левиафана» обозначено довольно точно. Нам, видимо, придётся зондировать дно на площади около четверти квадратной мили, не более. Необходимо сообщить штабу, что мы прибыли на место. — Маковский протянул руку к телефону.

— Постой, — остановил его Азорес, — я сам пройду в радиорубку.

Миша Борин перечитывал историю ледовых походов.

— Алло! — услышал он голос Азореса. — Кто дежурит в штабе?

Миша привскочил на постели. Он уже мог сидеть, но ходить ему ещё не позволяли.

— Я. Миша. Это вы, Азорес? Что нового? Вы прибыли на место?

— Да. Передай об этом по телефону отцу и товарищу Барковскому. Капитан Маковский ждёт распоряжений штаба.

— Сейчас! — услышал Азорес взволнованный голос Миши и усмехнулся. Азорес знал, с каким нетерпением любознательный подросток ожидал, когда флотилия прибудет на место. Пока Миша звонил по телефону членам штаба, Азорес возвратился в каюту капитана и сказал:

— Мне не совсем понятно одно: ты, Маковский, говоришь, что место гибели «Левиафана» известно довольно точно; глубины Атлантического океана тоже точно известны, почему же наши учёные и техники, проектируя подводный телевизор, рассчитывали на глубину около тысячи метров? Возможно, такая глубина и не нужна.

— Да. Глубины Атлантического океана достаточно известны, — ответил Маковский. — Промерами океанских глубин установлено наличие величайшего подводного плоскогорья, которое начинается южнее Британских островов, тянется на запад вдоль африканского побережья и под углом подходит к Южной Америке. Однако это подводное плоскогорье отнюдь не плоское. В 1898 году прокладывали телеграфную линию из Европы в Северную Америку. За девятьсот километров на север от Азорских островов кабель оборвался и упал на дно. Чтобы поднять конец, пришлось несколько дней искать его по дну стальными кошками. И вот тогда и выяснилось, что дно в этом месте напоминало горную цепь: везде встречались высокие скалистые вершины, крутые склоны, ущелья, глубокие долины. Сами Азорские и Канарские острова — лишь вершины этих подводных гор. Затонувший «Левиафан» мог лечь на вершину подводной горы, и тогда нам, возможно, удастся спустить к нему даже водолаза. Но он мог нырнуть и в глубокое ущелье, и в подводную долину. Тогда, кто знает, сможем ли мы спустить даже телевизионный передатчик. Не придётся ли нам переконструировать его с расчётом на большую глубину, а значит, и большее давление. Мы сейчас находимся над очень неровным подводным рельефом. Расчёты велись на средние глубины этих мест.

— С чего же начнём? — спросил Азорес.

— Как прикажет штаб, — ответил капитан. — Я думаю, с промера глубин.

Маковский не ошибся. Штаб приказал начать тщательные промеры глубин по радиусу пятисот метров от той точки, где погиб, как предполагали, «Левиафан».

«Разведываемый круг», как он назывался на карте, был разделён на три сектора. В каждом из них должен был вести работы один из пароходов экспедиции. Все данные отмечались на карте большого масштаба и передавались в штаб по радио.

Для Миши настали интересные дни и часы: он также раздобыл карту и обозначил на ней глубины, характер грунта и тому подобное. Вскоре кусочек дна Атлантического океана стал ему известен, видимо, лучше, чем топография улиц Москвы. Какая это была дивная подводная страна! В районе гибели «Левиафана» со дна моря поднимался горный пик, который полого опускался на юго-запад. На северо-западе проходило глубочайшее ущелье в тысячу четыреста метров глубиной. Теперь весь вопрос был в том, куда опустился «Левиафан».

Но самое интересное было впереди. Люди спустят в глубину океана «подводное око», и Миша увидит тайники подводного мира. О, как медленно идёт время!

«Серго», «Персей» и «Марти» работали несколько дней, пока закончили промеры.

Радиосвязь действовала почти беспрерывно. Обдумывался сложный вопрос: как придать пароходам возможно большую устойчивость в открытом океане. Удлинённые якорные цепи едва доставали до вершин подводной горы. Один пароход ещё мог бросить якорь, но для трёх над пиком не было места. Волны и ветер могли привести к столкновению пароходов и катастрофе. Да и «Левиафан» мог лежать на значительном отдалении от подводного пика. Плавучий якорь лишь замедлял дрейф пароходов, относимых морским течением и ветром. Между тем для работы с «телеоком» необходима была почти полная неподвижность судов. Ведь опускать телеоко надо было на самое дно, а оно чрезвычайно неровное. Аппарат будет тащиться по дну и может разбиться о выступы острых скал. Оставалось держать машины под парами и маневрировать винтом.

— А разве нельзя удлинить цепь якоря? — спросил Азорес.

— Конечно, можно, — ответил Маковский. — Но ты представляешь, каков будет вес полуторакилометровой цепи?

— Значит, нельзя?

— До определённой глубины можно. Для больших же глубин нам пришлось бы строить специальные пароходы, специальные лебёдки, стрелы, специальные палубы или же понтонные мосты для складывания цепи. Глубина — это твердыня, которую не так-то легко одолеть.

В то время когда пароходы готовились к спуску «телеглаза», в Москве, в институте телемеханики, подготавливались три новых аппарата подводного телевидения. Ведь с первым могла случиться авария. К тому же и поиски будут вестись быстрее, если каждый пароход будет иметь свой телевизор. На корабли телевизоры будут доставлены гидростратопланом, создание которого только что завершено новым заводом реактивного сверхвысотного транспорта.

ПОДВОДНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Миша только что позавтракал и «лёг на вахту». Гинзбург обещал на сегодня много интересного.

Радиотелефон и телевизорная установка работали безотказно. Пусть за окном звенят московские трамваи и гудят автомобили, а здесь, в просторном кабинете, — «Атлантический океан».

Наконец-то на экране возникло весёлое лицо Моти. Как он загорел!

— Сеанс начинается! — послышался голос, и Миша увидел на экране узкие доски палубы, ослепительно освещённые солнцем. Чьи-то босые ноги пробежали по палубе, мелькнуло белое ведро с синей надписью «Серго», послышались возбуждённые голоса, почему-то коротко прогудел низким шмелиным басом гудок парохода, ему откликнулся другой.

Борт траулера. На стреле — два матроса укрепляют люльку, прицепную площадку на четырёх канатах. Наверное, будут красить корпус траулера. В зарубежном плавании моряки любят похвастаться чистотой и красотой своего судна. Возле лебёдки — компрессор, рядом с ним — водолазный костюм, шлем, свёрнутый шланг. Всё снаряжение водолаза.

Попыхивая трубкой и одёргивая шерстяную фуфайку, выходит Протчев. На его голове — шерстяная шапочка-феска.

— Протчев, нырять собираешься? — спросил Миша. И его слова, звуки его голоса, претерпев сложные превращения, уже звучат на палубе траулера. Протчев невольно поворачивает голову к репродуктору и говорит:

— Да, хочу спуститься, посмотреть, что тут под водой.

В кабинет Борина входит Кириллов. На ходу он приветствует Мишу и даёт в микрофон распоряжение:

— Приготовиться к спуску! Одного на компрессор, одного на сигнал, одного на шланг, одного на манометр, одного на часы!

Протчев выколачивает трубку — под водой не покуришь — и уже командует сам:

— Рубашку! Калоши! Манишку! Шлем! Тросы!

Начинают одевать водолаза. Протчев влезает в водолазную рубаху — зелёный прорезиненный костюм из крепкой парусины; ему помогают надеть тяжёлые ботинки с прочными носками и свинцовыми подошвами, затягивают ремешки, через голову надевают тяжёлую манишку, привинчивают к медному патрубку воздушный шланг.

Пока Протчев готовится к спуску, Миша тихо спрашивает Кириллова: зачем он отдал команду «один на сигнал», то есть следить за сигнальной верёвкой, — ведь в шлеме имеется телефон.

— И при железной дороге не забывай двуколку, — отвечает Кириллов афоризмом Козьмы Пруткова.

Матросы прицепили на грудь и спину Протчева водолазные тяжеловесы в сорок килограммов, протянули от спины под ноги Протчева «подхватник» и закрепили его спереди.

Наконец, на голову Протчева надели тяжёлую «медную голову» и начали привинчивать её к манишке. Одновременно заработал компрессор, подающий воздух. В лучах солнца медный шлем и стекло его ослепительно блестели. Протчев стоял ещё на палубе, но был уже «водяным жителем». Каким чудовищем казался он Мише!

Старый товарищ Протчева эпроновец Сизый похлопал рукой по шлему: можно спускаться. Люлька была прицеплена возле самого борта. Протчев двинулся по палубе, гулко стуча свинцовыми подошвами.

— Какой богатырь! Какая сила! — удивлялся Миша.

Вот Протчев сел в люльку, как в качели, ухватился руками за верёвку.

— Спускай! — прозвучала команда Кириллова в Москве и в Атлантическом океане.

Лебёдка начала работать. Протчев погрузился в воду. Телеоко скользнуло по борту, и Миша увидел вторую лебёдку, а около неё Гинзбурга. Тот суетился среди матросов, которые помогали спускать телеоко на дно. Большой чёрный шар с конусоподобными выступами медленно уходил в воду.

Кириллов закурил папиросу. Азорес на палубе траулера также. Испанец стоял возле борта. Гинзбург наклонился над бортом и смотрел в воду. На траулере прозвенел звонок. Кириллов подошёл к столу Борина и начал писать. Вошла Мишина тётя и подала ему конверт. Письмо прислал товарищ, отправившийся на Памир.

Наверное, интересное письмо, но читать некогда. Звуки Атлантического океана словно провалились в пропасть молчания. И сразу стал слышнее неумолкающий шум Москвы. На экране мигнул дымок сигары Азореса. Погас и экран…

Что там случилось?

И вдруг Миша увидел Протчева. Он сидел в своей люльке, которая висела в зеленоватой мгле океана. Верёвки уходили ввысь.

Теперь Протчев, наверное, не ощущает тяжести своего костюма. Прекрасно! Летит «между небом и землей» и любуется подводным миром. В лучах подводного прожектора отчётливо видно, как из воздушного патрубка на медной голове поднимаются воздушные пузыри, похожие на капельки ртути. Это Протчев «травит воздух», нажимая головой на «головной золотник».

— Протчев, ты слышишь меня? — взволнованно спросил Миша.

— Слышу, — звучит бас Протчева.

— Зачем ты спустился под воду?

— Иголка потерялась, ищу её.

— А телеоко зачем?

— Одно око — хорошо, два — лучше, а три — ещё лучше. Разве не так? — отвечает Протчев. — У меня поле зрения шире, но глаз привычен. Телеоку ещё учиться надо смотреть по-водолазному, — шутит Протчев.

В этой шутке Миша слышит определённое недоверие к новинкам.

— Что ты видишь?

— Пока что карасей, не знаю, как по-здешнему их величают. Сейчас и ты увидишь то же, что и я. Ну, где твой пузырь? — Эта фраза касается уже Гинзбурга.

— Подвожу, смотри левее! — отвечает Мотя.

Медный шлем Протчева слепяще блестит. Миша видит сквозь стекло широкое монгольское лицо водолаза. Наверное, прожектор совсем близко. Протчев протягивает левую руку и что-то ловит. Его рука надвигается на экран, растёт, закрывает всё поле зрения… Зелёная муть… Сильный сноп света, и в нём — табун рыб. Медленно проплывает большая красивая медуза… Золотой сноп идёт вглубь океана, постепенно слабея, рассеиваясь. И там, внизу, видны смутные очертания гор. Да, это горы и даже покрытые растительностью.

Горная вершина словно растёт и идёт навстречу… Нет больше Москвы, кабинета, постели. Не сам ли Миша висит в люльке и смотрит на подводный мир? Нет, он лежит в гондоле подводного «аэростата» над горным краем. Подводный Кавказ, но без ледников, горных рек и водопадов. Нет рек в краю, где «воздушное пространство» — вода.

Вновь палуба, ослепительно освещённая солнцем. Гремит лебёдка. Слышно, как шумят волны, ударяясь о борт траулера. Гинзбург обернулся. Блеснули белые зубы…

— Ну, что там? — слышен голос. — Чей?

Миша не сразу догадался. Ах, это «говорит Москва».

Кириллов отходит от стола и смотрит на экран.

Палуба исчезла. Муть… Миша живёт в «трёх планах»: под водой, на палубе траулера и в Москве.

Ничего не разберёшь… Муть! Какие-то тени проползают по экрану…

— Водоросли, — слышит Миша голос капитана Маковского.

Проплыла тёмная тучка. Возможно, поблизости проплыла акула или касатка. Блеснул огромный плавник, белое брюхо… И снова муть…

И вдруг снизу поползла через экран сверкающая линия. Она всё больше утолщалась, принимала круглую форму.

— Мачта! Мачта затонувшего корабля! — воскликнул Миша.

— Да, очевидно, это мачта, — ответил Гинзбург. — Тебе хорошо видно, Миша? — спросил он.

— Сейчас прояснится, — промолвил Николай Петрович.

Миша не заметил, когда подошёл отец. Не сон ли это? Миша, отец, Гинзбург, Барковский, Москва, Атлантический океан — всё сгрудилось в одной комнате. Да, теперь Миша чувствовал себя участником экспедиции. Ведь и Гинзбург там видит то же самое, что Миша.

Мачта сошла с экрана, аппарат, видимо, повернулся в другую сторону. Косяк крупных рыб проплыл в отдалении, размеренно взмахивая плавниками и поблёскивая серебристыми телами. Метнулось очень длинное тело, извиваясь, как змея. Где-то очень далеко вспыхнул фосфорический огонёк.

«Дивный, чарующий мир подводных глубин! — думал Миша. — Там нет бурь, нет смен температуры, нет погоды. Всегда мрак, холод, молчание… И там — жизнь, борьба, свои радости и своё горе…»

— Смотрите! — вскричал вдруг Миша.

Вдали появилась новая горная вершина. На одном выступе лежал четырехмачтовый корабль, склонившись над кручей под углом в сорок пять градусов. На нём нет ни парусов, ни снастей. Они давно сгнили. Ниже, на другом выступе, лежит большой пароход вверх кормой, а рядом странное судно с коротким высоким корпусом, с ещё более высокой кормой и вырезанной из дерева фигурой на носу.